- Барин, Григорий Афанасьевич, - глядя ему в лицо, без всякой дрожи в голосе негромко заговорил Андрейка, - не наказывайте меня. Слову поверьте, приведу я вам к вечеру Зяблика, вот увидите, приведу!
- Что? - рявкнул Веретенников, бешено скользнув по нему мутным взглядом. - Всыпать ему, мерзавцу, двадцать пять плетей, да покрепче!
Рослые мужики потащили было парнишку на конюшню, но барин сделал арапником отвергающий жест и показал на распряженную телегу, стоявшую посереди двора.
- Здесь! К оглобле привязать и бить. И пусть он в это время телегу по двору моему катит. Вот так!
Взвизгивали плети, и страшные удары обрушивались на широкую, но еще не совсем окрепшую спину подростка.
- Стой! - неожиданно приказал Веретенников. - Прекратить! Не так бьете, холопы. Дайте я его один раз огрею.
Свистнул коричневый арапник и обрушил самый сильный удар, после которого все потемнело в глазах у наказанного. Андрейка вскрикнул и потерял сознание.
- Вот так надо бить! - рявкнул Веретенников. - И если в другой раз станете миндальничать, самих прикажу выпороть! Негодяя бросить в бурьян и до завтрашнего дня к нему не подходить!
…Андрейка очнулся оттого, что кто-то лил ему воду на затылок. Холодная струя приятно падала на слипшиеся от крови и пыли волосы. Тяжелые веки еле-еле раскрылись. С трудом приподнявшись, он сначала увидел пожелтевшие от зноя стебли лебеды и бурьяна. По одному ползала красная божья коровка, расплываясь от солнечных лучей в своих очертаниях до размеров майского жука. Потом он увидел острые смуглые коленки, выглядывающие из-под черного подола штопаной юбчонки, и, наконец, девчонку в ситцевой кофточке. Синие глазенки смотрели на обессиленного парня с явным состраданием.
- Ты кто? - спросил Андрейка, удивляясь сиплости своего голоса.
- Любка, - ответила она просто. - У барина на кухне посуду мою.
- Путаешь, - протянул Андрейка, - говоришь, здешняя, а я тебя не знаю.
- А мы недавно тут, - пояснила девчонка, - мы раньше с теткой Мариной у помещика Луцкого были. Он теперь разорился, а ваш барин почти задарма поместье его и купил. Вот и нас с теткой пригнал.
- Подожди, а мать твоя где?
- Мать моя в голод померла, четыре года назад, - грустно ответила Люба, - отец в солдатах уже сколько лет, и, когда возвернется, не знаем. - Она помолчала и прибавила: - А наш барин Луцкий хороший, добрый. Он никого не наказывал.
- Ты, значит, видела, как меня били?
- А то, - опуская глаза, твердо ответила девчонка и вдруг задрожавшим голоском прибавила: - Тебя люто били… очень люто. А ты молчал. Ты, стало быть, сильный… а он зверь доподлинный.
- Кто? - равнодушно спросил Андрейка, вздрагивая от приступа ноющей боли.
- Да барин наш, Веретенников.
- Ты потише, - вяло остановил ее парень, - не ровен час, кто подслушает и ему донесет. Зря ты сюда пришла. Только беду на себя накличешь.
- А если я храбрая? - отрезала неожиданно девчонка, и в глазах у нее сверкнула решительность. - Они тебя в этот бурьян, как собаку, выбросили. Что же, по-твоему, я стороной должна была обойти? Нет, дудки! Я тебя не только холодной водой ополаскиваю. Я тебе котелок горячего супа принесла. Подкрепись, Андрейка.
- Откуда знаешь, как меня зовут? - поинтересовался он хмуро.
- Откуда надо, оттуда и знаю, - усмехнулась она.
- Дурочка, я же не могу, - прошептал Андрейка. - Если бы ты знала, какая боль. Аж челюсти сводит.
- А я тебя с ложечки покормлю, - просто отозвалась она.
На любую другую девчонку Андрейка бы накричал даже в таком, как сейчас, беспомощном положении. А эта обезоруживала, и не понимал он чем. То ли улыбкой и тихим голосом, то ли такими доброжелательными синими глазами. И не веря себе, он ложка за ложкой с удовольствием глотал из ее рук еще не остывший суп, удивляясь тому, почему раньше ни разу не видел в Зарубино этой тихой, не похожей на других девчонки. Потом она смазала ему кровоточащие рубцы какой-то мягкой душистой мазью, которую выпросила у своей тетки.
- А теперь я пойду, - оглянувшись по сторонам, шепотом сказала она, - ты верно сказал: не надо, чтобы туточки нас застали. Чтоб его черти съели, нашего барина Веретенникова, - зло прибавила она, - видеть его свирепой рожи не могу!
Сухая лебеда зашелестела под ее босыми ногами, и Андрейка снова заснул от слабости. Когда очнулся, солнце уже клонилось к земле и она становилась по-вечернему холодной. Избитая спина хотя еще и очень сильно ныла, но двигаться он вполне мог. Андрей осторожно встал и пошел в ту сторону, где солнце уже откровенно намеревалось улечься за горизонт. Шаг его был твердым.
Выйдя за околицу, он взял направление к месту вчерашней стоянки табуна. Пыль, прибитая десятками копыт, уже остыла от дневного зноя. Колко топорщилась под больными голыми ступнями острая стерня, но парень все шел и шел, задавшись целью достигнуть какой-то только одному ему известной точки. На месте вчерашней стоянки табуна он ничего не обнаружил, кроме черных, обуглившихся головешек от давно догоревшего костра, присохшего помета и глубоких вмятин от конских копыт.
Миновав стоянку, он дошел до балочки с крутыми берегами, в которую скрылся вчера ночью вероломный Зяблик; прихрамывая, пересек ее. Солнце склонялось все ниже и ниже и уже одним боком зацепилось за землю. Припадая к земле, Андрейка искал дальнейший след от четырех, таких знакомых ему по очертаниям копыт и все брел и брел вперед. След вел к зеленеющей рощице, но у Андрейки уже не было сил дойти до нее. Он это чувствовал так явственно, что даже не стал себя понапрасну подбадривать. Андрейка с тяжким вздохом безнадежно опустился на корточки, потом сел и вовсе. И тогда, осознав себя побежденным, он жалким, протяжным, тоненьким голосом издал зов, к которому никогда не прибегал. Зов состоял из мягких и ласково-протяжных звуков, лишь отдаленно напоминающих ржание кобылицы, зовущей к себе жеребца.
Андрейка вслушался в степную тишину - она ничем не ответила. Тогда он сложил трубочкой свои ладони, поднес к губам, спекшимся от крови, и повторил этот зов снова, на этот раз тверже и пронзительнее. Минуту молчала вокруг него степь, и вдруг далеко, еле-еле осязаемое самым тонким слухом, прозвучало лошадиное ржание. Андрейка обрадовался ему, как ребенок. Еще раза два подряд повторил он свой зов, известный лишь им двоим: ему и Зяблику. Помолчала степь, а потом донесла уже более отчетливое ржание. И больше не оставалось сомнений у парня - верный Зяблик спешил к нему.
Прошло минуты четыре, не больше, когда обостренный слух Андрейки отметил, что вдали уже явственно зазвучал приближающийся конский топот. И вскоре белая тень скакуна четко обозначилась в степном мареве.
Андрейка вспомнил, как в свое время отпаивал молоком маленького Зяблика, когда заболела его мать Марьица, сколько потратил он сил и времени на то, чтобы красавец жеребец стал терпеть на себе человека-повелителя. Двоих Зяблик сбрасывал и только третьему - Андрейке покорился. И остался, видно, у доброго, статного коня в памяти тонкий и нежный мальчишеский зов, в котором так хорошо подделанный нежный материнский голос Марьицы смешивался с человеческим.
- Го-го, го-го, Зяблик! - радостно прокричал в сгущавшиеся сумерки парнишка.
Жеребец большими скачками быстро приблизился к Андрею и громко заржал. Будто извиняясь за свою вчерашнюю необузданную выходку, он низко нагнул белую голову с редкостной черной звездой и стал бить о землю чуть согнутой в коленке стройной правой ногой. И тогда, позабыв обо всех своих унижениях, парнишка ощутил всем своим существом прилив бурной радости, подался вперед, забыв про боль, еще оставшуюся в теле.
- Зяблик, Зяблик, родненький ты мой, - запричитал он жалобно, - вернулся, горюшко ты мое лыковое. Пожалел меня, сиротинушку. А барин меня бил. Здорово бил, царь Ирод окаянный. Только я на тебя не сержусь, Зяблик мой милый. Слышишь, нисколечко не сержусь, хотя и больно мне до нестерпимости во всех косточках. Ну подходи же ко мне, подходи, не бойся.
Приближаясь друг к другу, они наконец встретились: мальчик и конь. Андрейка прижался к белой морде Зяблика своей разгоряченной щекой, а конь вдруг фыркнул как-то по-необычному жалостливо-жалостливо, и Андрейка подумал: "Не ровен час, запах моих ран учуял. Спасибо тебе, погубитель мой, Зяблик". Будто проникнув в его мысли, конь положил голову с яркой звездой на больное плечо парня и опять тоненько-тоненько заржал.
- Ладно, ладно, - продолжал ласково парнишка, - теперь не подлизывайся. Пора нам с тобой и домой. А царю Ироду я тотчас же все отговорю.
Последние зарницы заката догорели за гривой потемневшего леса, когда в открытые ворота барского подворья неторопливым шагом въехал на белом Зяблике Андрейка. Он остановился у выложенного из желтого кирпича колодца с устремленным в небо тонким журавлем и огляделся. В конюшне было темно. В белом флигельке, где обитали конюхи, тоже. Зато окна барского дома пылали ослепительным светом всех люстр, а из гостиной доносились звуки фортепиано. Судя по всему, у барина было много гостей. Едва сдерживая злость, чувствуя радостное томление перед опасным объяснением, Андрейка остановил коня у возвышающейся над подворьем нарядной барской веранды. Зяблик норовисто бил копытом о каменную площадку, словно подбадривал своего седока.
- Барин Веретенников! - вызывающе закричал Андрейка, забывая обо всех правилах подобострастия, обязательных для каждого крепостного вне зависимости от его возраста и пола. - Барин Веретенников, выдь-ка сюда!
В гостиной стихли аплодисменты и голоса гостей, растворилась стеклянная дверь, и рослая фигура Григория Афанасьевича появилась на веранде. Судя по всему, Веретенников был уже изрядно пьян. До смерти презиравший мелкопоместных дворян, пытавшихся блеснуть перед ним правилами хорошего тона, он никогда не стыдился до чертиков напиваться в их присутствии, нередко повторяя с явным высокомерием свою излюбленную фразу: "Мои светские манеры - это мои капиталы в банках". Чуть пошатываясь и обратив свой взор в темноту, он довольно неприветливо рявкнул:
- Это кто там еще орет? Что за непростительная наглость беспокоить хозяина, когда он занят гостями! Что за свинство, скажите на милость?!
- Барин Веретенников, - отрешившись от последних пут робости, прокричал с коня парнишка, - это я тебя зову, побитый тобой конюх Андрейка Якушев! Выйди ко мне на минуту!
Григорий Афанасьевич, ощущая сладостный приступ надвигающейся ярости, покачался на затяжелевших своих ногах и пьяным голосом прогнусавил:
- К вам, господин холоп, обратившийся ко мне на "ты"? А зачем, позвольте вас спросить, господин холоп? Еще с десяток плетей вам прибавить? Это в моих возможностях. Хорошо, выйду.
В дверях показалась пухленькая фигура соседа-помещика Столбова, и его сладенький баритон выплеснулся в ночь:
- Мон шер Григорий, но стоит ли? Не покидай нас, иначе твои гости осиротеют. Неужели ты не можешь объясниться завтра со своим мужиком?
- Нет, погоди, - властно отстранил его Григорий Афанасьевич, - ко мне давно уже никто не обращался столь дерзко. Я должен узнать, в чем дело.
Опираясь на мраморные перила, Веретенников не очень уверенно спустился по лестнице во двор и свирепо окликнул:
- Ну, где ты тут есть, нарушитель моего спокойствия?
- Я здесь, барин Веретенников, - прокричал Андрейка, - подойди поближе, не бойся!
Григорий Афанасьевич сделал несколько шагов по направлению окликнувшего, и весь хмель разом выветрился из его головы. Даже в сгустившихся сумерках он увидел белую морду неоседланного Зяблика и сидевшего на нем конюха. Увидел и прослезился. Веретенников и думать уже не мог, что жеребец снова окажется у него на подворье.
- Боже мой! Значит, судьба тебе быть со мною. Это ты, что ли, его нашел? - хрипло спросил он у парня.
- Я, барин Веретенников.
- Боже ты мой! - нараспев повторил Григорий Афанасьевич. - Да такому коню цены нет. Ты и представить не можешь, какие деньги я за него на скачках брать буду.
- Ну вот видите, - усталым взрослым голосом, впервые обращаясь к своему барину на "вы", с откровенным укором произнес парнишка. - Я же вам сразу объяснил, что конь вернется, а вы меня плетьми приказали пороть.
- Ничего, - пьяно икнул Веретенников. - Ты уж не обессудь, голубчик. Ты же русский человек. А русский человек любые подвиги совершить может и любые муки принять за царя и отечество. А ведь я - твой барин - и есть наместник царя в нашем Зарубино.
- У меня вся спина в крови, барин Веретенников, - с явным гневом прервал его Андрейка, - а от вашего удара арапником рубец, видать, на всю жизнь останется.
- Э нет, мон шер, - захохотал оглушительно барин и погрозил ему пальцем с блеснувшим на нем кольцом. - Э… нет, твои рубцы до свадьбы заживут. Так, кажется, простонародье говорит? Все до одного заживут. А вот за коня спасибо. Накорми, напои и в конюшню поставь. Да дверь получше подопри. А за то, что коня мне такого вернул, вот тебе целковый. - И Веретенников бросил к ногам мальчика монету.
8
Прошло два года. В крепкого парня вымахал Андрейка. Тугой силой налились плечи и мускулы, ноги прочно шагали по зарубинским дорогам, полям, сенокосам и рощицам. Встречаясь с ним в потемках на узкой тропе, зарубинские парни опасливо уступали ему дорогу. Однажды в сумерках в обветшалой беседке, что стояла, забытая всеми, на берегу барского пруда, наткнулся он на плачущую Любашу. Не подозревая, что кто-то может за ней следить, девушка рыдала горько и безутешно. Андрейка хотел было сразу ее окликнуть, но вдруг из близкого к беседке куста метнулась тень, в которой он безошибочно узнал нового барского повара, тщедушного рыжеволосого Тришку, с его угодливым для барина и непроницаемым для всех дворовых лицом. За Тришкой упрочилась слава отменного ябеды и матерого интригана, способного всех перессорить и натравить друг на друга.
Андрейке стало неприятно от одной только мысли, что прожженный этот доносчик, видно, имеет что-то общее с давно ему нравившейся Любашей. Притаив дыхание, ожидал он, как дальше развернутся события. Тришка в два-три прыжка очутился в беседке и, гигикая, обнял девушку.
- Пришла, бутончик мой ненаглядный!
- Пусти! - оттолкнула его Любаша. - Пусти, а то на помощь кого-нибудь покличу.
- Плачешь? - не обращая никакого внимания на ее угрозу, с деланным безразличием зевнул Тришка. - А пословицу знаешь о том, что Москва белокаменная слезам не верит? Плачь не плачь, а все равно я к тебе на сеновал приду и будет у нас с тобою все, как у любого мужика с бабой. Если меня не послушаешься, силком возьму. А послушаешься, так все как в сказке совершится. Обращусь к барину, и он нас поженит по осени. Меня барин вот как ценит, - делал он в потемках какой-то непонятный жест, поднеся ребро ладони к горлу. - Все, что попрошу, сделает.
- Уйди, - гневным шепотом ответила Любаша, - никогда этому не бывать.
- Не бывать! - захохотал Тришка. - А если я так? - И он стал крутить изо всех сил ей руки…
- Уйди! - озлобленно повторила Любаша, но повар только сильнее прижал ее к себе, нахально спросил:
- А ежели не пущу, что будет? К попу, что ли, жаловаться побежишь? Ась?
- Пустите, Трифон Васильич, - захныкала Любаша. И в эту минуту повар услышал из темноты гневный голос:
- А ну-ка, Тришка, подь сюда на минутку.
- Ктой-то там? - недовольно огрызнулся повар.
- Подь, говорю, - повторил из темноты Андрейка, - я тебя бить сейчас буду.
Трифону было двадцать два, Андрею только-только истекал восемнадцатый, и, не веря еще в реальность подобной угрозы, повар презрительно рассмеялся.
- Ах, это ты, конюшонок. Шел бы восвояси, кобылам хвосты крутить, не ровен час, барину скажу, что ты здесь болтаешься, он тебя еще раз постегать прикажет.
Тришка еле успел договорить. Андрейка ворвался в беседку, схватил его за воротник новенькой косоворотки с броской красной вышивкой. С треском отлетели пуговицы, когда он выволок обидчика из беседки. Тришка попытался было вырваться, но огромная рука разгневанного парня лишь ожесточеннее стиснула ему ворот.
- Ты брось! - завопил повар. - Ты за эти штучки еще ответишь! Ты рукам волю не давай! Ты… ты… ты…
Любаша отчетливо услыхала шлепок и треск кустов, Андрейка повалил Тришку на землю и тяжелой коленкой уперся ему в грудь, так что повару нечем стало дышать.
- Пусти! - наконец выкрикнул тот.
- Не боись! - тяжело дыша, проговорил Андрейка. - Я тебя пальцем больше не трону. Но только пикни, паскуда, кому-нибудь! А если к Любаше руки когда-нибудь протянешь, душу из тебя выбью. Теперь тикай отсюда, да так, чтобы я тебя не догнал.
Сказав это, Андрей вернулся в беседку. Любаша уже не плакала, лишь острые, узкие плечи ее зябко вздрагивали да лицо свое она все еще закрывала ладонями.
- Лучше бы ты его не бил, - промолвила она тихо.
- Его? Такую дрянь! - удивился Андрейка. - Да почему?
- Ты его плохо знаешь, - вздохнула девушка, - ему недолго клевету какую на тебя возвести. Да и на меня заодно.
- Пусть только попробует, - уверенно заявил парень. - А если к тебе хоть раз пристанет, я его в этом пруду утоплю. Не веришь?
Любаша посмотрела в разгневанные глаза Андрея и утвердительно кивнула головой.
- Верю, - обрадованно рассмеялась она. И вдруг робко погладила всю в ссадинах и шершавых мозолях руку, лежавшую рядом. Месяц заглядывал в беседку, серебрил зеленоватую поверхность пруда. Задохнувшись от неожиданной ревности, Андрейка неуверенно спросил:
- Любаша, скажи… а вот если б сейчас не я… он бы тебя сломал, споганил?
Синие глаза девушки наполнились ужасом, и, поднеся белую ладошку к губам, она прошептала:
- Да я бы лучше в пруд кинулась. Пусть меня мертвую баграми потом оттуда поднимали. Ты не думай, что я такая уж слабая.
Андрейка шумно задышал ей в лицо.
- Я тебе верю, Любаша, а в мысли другое лезет. Только представлю, как он тебя слюнявыми губами стал бы целовать, кулаки сжимаются.
- Злым быть нельзя, Андрейка.
- А нешто я злой, Любаша?
- Не знаю.
- Тогда ты Зяблика спроси. Он всех с себя сбрасывает, а со мною как с родным братом.
- Хвастунишка, - промолвила девушка и опять нерешительно погладила его руку. - Твое счастье, что Зяблик говорить не может. А я все-таки боюсь, - призналась она тут же, - боюсь этого подлого Тришку. Он проходу давать не будет.
Андрейка грустно вздохнул и опустил голову.
- Дело вот какое. Я тебе обскажу, а там твоя воля - соглашаться или нет. Я вовек не забуду, как ты мне, избитому, суп горячий принесла и с ложечки накормила. Такое всю жизнь помнится, Любаша. Так я по-хорошему хочу тебе предложить, не подумай, что по какому другому умыслу, этого совсем в моем понятии нет. Ты бы, Любаша, не согласилась, чтобы я тебя по вечерам всюду сопровождал? Видит бог, никто тогда приставать не будет.
Она возбужденно засмеялась и высоко подняла голову. Косяк лунного света ворвался в беседку, оттого что вышла луна из-за туч, и осветил странно похорошевшее, с большими, просохшими от слез глазами лицо Любаши. Перекинув на грудь пышную черную косу, она гладила ее тонкими пальцами, чему-то своему, затаенному, улыбаясь.