Так разговаривали рыцари; и Збышко даже удивлялся, как это ему раньше никогда не приходила охота пойти за Витольдом в степи… Но во время пребывания в Вильне ему хотелось увидеть Краков, двор, принять участие в рыцарских турнирах, а теперь он думал, что может найти здесь не славу, а суд, между тем как гам в худшем случае обрел бы славную смерть…
Но древний Войцех из Яглова, у которого от старости тряслась голова, но у которого ум соответствовал возрасту, облил рыцарей холодной водой:
- Глупы вы, - сказал он. - Неужели никто из вас не слыхал, что изображение Христа сказало королеве, а уж если Спаситель допускает ее так близко к себе, то почему бы Святой Дух, третья ипостась Святой Троицы, был бы к ней менее милостив? Поэтому она видит будущие события так, как если бы они совершались перед ее глазами. Она же сказала так…
Тут он остановился и некоторое время тряс головой, а потом сказал:
- Я позабыл, что она сказала, но сейчас вспомню…
И он стал размышлять, они же ждали в молчании, потому что всеобщее мнение было таково, что королева видит будущие события.
- Ага, - сказал наконец Войцех, - вспомнил. Королева сказала, что если бы все здешние рыцари пошли бы с князем Витольдом на Хромого, то тогда бы сила языческая была сокрушена. Но этого не может быть из-за разных христианских государей. Надо охранять границы от чехов и от венгров, и от меченосцев, никому верить нельзя. Если же с Витольдом пойдет только горсть поляков, Хромой Тимур победит его или сам, или через своих воевод, которые предводительствуют неисчислимыми полчищами врагов…
- Да ведь теперь мир, - отвечал Топорчик, - ведь, кажется, сами меченосцы обещают Витольду какую-то помощь. Они не могут поступить иначе, хоть бы потому, что побоятся позора. Кроме того, надо же им показать святому отцу, что они готовы сражаться с язычниками. Да и при дворе поговаривают, будто Куно Лихтенштейн находится здесь не только ради крестин, но и для каких-то переговоров с королем…
- А вот и он! - с удивлением воскликнул Мацько.
- Правда, - сказал Повала, оглянувшись. - Ей-богу он! Недолго гостил он у аббата, должно быть, еще до рассвета выехал из Тынца.
- Ишь как ему не терпелось, - мрачно ответил Мацько.
Между тем Куно Лихтенштейн прошел мимо них. Мацько узнал его по кресту, вышитому на плаще, но сам он не узнал ни его, ни Збышку, потому что видел их только в шлемах, а когда шлем бывал надет, то даже при поднятом забрале виднелась лишь небольшая часть лица рыцаря. Проходя, он кивнул головой Повале из Тачева и Топорчику, а потом вместе со своими оруженосцами стал подыматься по ступеням лестницы в собор походкой медленной и полной величия.
Вдруг раздался колокольный звон, всполошивший стаю галок и голубей, гнездившихся на колокольнях, и в то же время возвестивший, что обедня сейчас начнется. Мацько и Збышко, несколько встревоженные поспешным возвращением Лихтенштейна, вместе с другими вошли в костел. Но старый рыцарь тревожился больше потому, что внимание младшего целиком поглотил королевский двор. Збышко никогда в жизни не видал ничего более блестящего, чем эта церковь и это общество. Со всех сторон окружали его знаменитейшие в королевстве люди, прославленные в совете или на войне. Многие из тех, чья мудрость привела к браку великого князя литовского с прекрасной и юной королевой польской, уже умерли, но некоторые были еще живы, и на них смотрели с необычайной почтительностью. Молодой рыцарь не мог насмотреться на величественную фигуру Яська из Тенчина, каштеляна краковского, в котором суровость соединялась с величием и справедливостью; он удивлялся умным и мужественным лицам прочих советников, могучим головам рыцарей, с волосами, ровно подстриженными над бровями и длинными локонами спадающими по бокам и сзади. Некоторые носили на головах сетки, а некоторые только перевязи, сдерживавшие волосы. Иностранные гости, послы короля римского, чехи, венгры и рагузцы вместе со своими свитами поражали Збышку необычайным великолепием нарядов: на литовских князьях и боярах, состоявших при короле, несмотря на лето и жаркие дни, надеты были для представительности шубы, подбитые дорогими мехами; русские князья, в тяжелых и широких одеждах, на фоне церковных стен казались византийскими иконами. Но с наибольшим любопытством ожидал Збышко прибытия короля и королевы; он изо всех сил протискивался вперед, откуда можно было видеть перед самым алтарем две подушки из красного бархата: король и королева во время обедни всегда стояли на коленях. Ждать пришлось недолго: король первый вышел из дверей ризницы, и пока он дошел до своего места, к нему можно было хорошо присмотреться. Волосы у него были черные, курчавые, слегка редеющие на лбу, по бокам заложенные за уши; лицо смуглое, бритое, нос горбатый и довольно острый, около рта морщины; глазки черные, маленькие, блестящие; ими он зыркал во все стороны, точно хотел, прежде чем дойдет до алтаря, сосчитать всех людей, находящихся в костеле. Выражение лица было у него доброе, но вместе с тем и осторожное, - выражение, какое почти всегда бывает у человека, помимо собственных ожиданий слишком высоко вознесенного счастьем и постоянно принужденного думать о том, соответствуют ли его поступки его положению, и не скажут ли о нем чего-нибудь дурного. Но именно вследствие этого в его лице и движениях проглядывала какая-то нетерпеливость. Легко было угадать, что гнев его бывает внезапен и страшен и что все-таки это тот самый князь, который когда-то, выведенный из себя увертками меченосцев, кричал их послам: "Ты ко мне с пергаментом, а я к тебе с копьем".
Но теперь врожденная эта запальчивость побеждалась великой и подлинной набожностью. Не только вновь обращенные в христианство князья литовские, но и набожные по самому происхождение своему польские вельможи любовались на короля, когда он бывал в костеле. Часто, отбросив подушку, он, для вящего умерщвления плоти, преклонял колена на голых камнях; часто, подняв руки к небу, он держал их так до тех пор, пока они сами не падали от изнеможения. Он слушал в день не менее трех обеден, и слушал их почти с жадностью. Звон колокольчика при поднятии Святых Даров всегда наполнял душу его весельем, восторгом, блаженством и ужасом. По окончании службы он выходил из костела, точно проснувшийся от сна, успокоенный и умиленный, и придворные вскоре смекнули, что это самое подходящее время, чтобы просить его о прощении или о подарках.
Ядвига вошла через двери, ведущие в ризницу. Увидев ее, стоящие поблизости рыцари, хотя обедня еще не началась, тотчас же опустились на колени, невольно воздавая ей честь как святой. Збышко сделал то же самое, так как среди присутствующих никто не сомневался, что перед ними действительно находится святая, иконы которой будут со временем украшать стены костела. Особенно суровая, подвижническая жизнь, которую Ядвига вела последние годы, сделала то, что кроме почестей, надлежащих ей, как королеве, ей воздавались почести почти религиозные. Говорили, что прикосновение руки ее исцеляло больных; люди, не владевшие руками и ногами, исцелялись, надев старое платье королевы. Достоверные свидетели утверждали, что слышали собственными ушами, как однажды Иисус Христос говорил с ней из алтаря. Иностранные монархи преклоняли перед ней колена, ее чтил и боялся обидеть даже надменный орден меченосцев. Папа Бонифаций IX называл ее благочестивой и избранной дочерью церкви. Весь мир смотрел на ее поступки и помнил, что это дитя Анжуйского дома и польских Пястов, эта дочь могущественного Людовика, воспитанная при самом блестящем дворе, прекраснейшая из девушек, отреклась от своего счастья, отреклась от первой девической любви и, как королева, вышла замуж за "дикого" литовского князя, чтобы вместе с ним склонить к подножию креста последний в Европе народ, остававшийся еще в язычестве. То, чего не могли добиться соединенные силы немцев, власть ордена, крестовые походы и море пролитой крови, - то сделало одно ее слово. Никогда еще венец апостольский не осенял более молодого и более прекрасного лица, никогда апостольская миссия не соединялась с таким самоотречением, никогда женственная прелесть не светилась такой ангельской добротой и такой тихой грустью.
Теперь менестрели воспевали ее при всех дворах Европы; рыцари съезжались в Краков из самых отдаленных земель, чтобы видеть эту "польскую королеву"; ее народ, которому, вступив в союз с Ягелло, прибавила она столько славы и мощи, любил ее, как зеницу ока. Одно лишь великое горе висело над ней и над ее народом: Бог долгие годы отказывал избраннице своей в потомстве.
Но когда наконец миновало и это несчастье, радостная весть о благословении Божьем разнеслась, как молния, от Балтики до Черного моря, до самых Карпат, и наполнила радостью все народы великого государства. Даже при иностранных дворах, кроме столицы меченосцев, встретили эту весть с радостью. В Риме пели: "Те, Deum". В польских землях рассеялось всякое сомнение в том, что если "святая госпожа" о чем-либо попросит, то это и случится неизбежно.
И вот люди стекались к ней с просьбами, чтобы она вымолила им здравия; приходили ходоки от разных земель и уездов ходатайствовать, чтобы она, смотря по надобности, молилась то о дожде, то о ведре, то о счастливом покосе, то о благополучном сборе меда, то об обилии рыбы в озерах, то о звере в лесах. Грозные рыцари из пограничных замков, которые, по перенятому у немцев обычаю, грабили друг друга и предавались междоусобным Распрям, по одному слову ее вкладывали мечи в ножны, без выкупа отпускали пленников, возвращали захваченные стада и подавали друг другу руки в знак мира. Всякое горе, всякая беднота теснились к воротам краковского замка. Чистый дух королевы проникал в людские сердца, смягчал участь рабов, гордость господ, суровость судей, и как счастье, как ангел, как справедливость возносился над всей страной.
И вот все с бьющимися сердцами ожидали дня благословения Божьего.
Рыцари внимательно осматривали фигуру королевы, чтобы по формам ее заключить, долго ли еще им ждать будущего наследника или наследницу престола. Ксендз епископ краковский Выш, который был в то же время самым опытным в Польше и известным даже в чужих краях врачом, не обещал еще скорого разрешения, и если делались различные приготовления, то только потому, что обычай того века повелевал начинать все торжества как можно раньше и длить их целыми неделями. И в самом деле, фигура государыни, хоть и подавшаяся немного вперед, сохраняла еще прежнюю стройность. Одежду носила она даже слишком простую. Когда-то, воспитанная при блестящем дворе и самая красивая из тогдашних принцесс, любила она дорогие ткани, цепочки, жемчуг, золотые браслеты и перстни, теперь же, уже несколько лет, не только носила монашескую одежду, но даже закрывала лицо, из боязни, чтобы мысль о собственной красоте не возбудила в ней мирского тщеславия. Напрасно Ягелло, узнав о ее положении, охваченный радостью, захотел, чтобы она украсила свое ложе парчею, бисером и драгоценностями. Она отвечала, что давно уже отказалась от всякой пышности; она помнит, что час родов бывает иногда часом смерти, а потому не среди драгоценностей, но в тихом смирении должно ей принять милость, которую посылает Господь.
И вот золото и драгоценные камни шли на академию и на посылку вновь окрещенной литовской молодежи в заграничные университеты.
Только в одном отношении согласилась королева изменить монашеский образ жизни: с тех пор, как надежда стать матерью сделалась для нее несомненной, она больше не закрывала лица, справедливо полагая, что с этой минуты одежда затворницы не идет ей…
И вот все взоры с нежностью обратились теперь к этому прекрасному лицу, которого не могли более украсить ни золото, ни драгоценные камни. Королева медленно шла от дверей ризницы к алтарю, подняв глаза вверх, держа в одной руке молитвенник, а в другой четки. Збышко увидел белое, как лилия, лицо, голубые глаза, ангельские черты лица, полного спокойствия, доброты, милосердия, и сердце его застучало, как молот. Он знал, что по заповеди Божьей обязан любить и короля своего, и королеву, и любил их по-своему, но теперь сердце его вдруг возгорелось великой любовью, которая возникает не по приказанию, но вспыхивает своевольно, как пламя; в ней и величайшее преклонение, и покорность, и жажда принести себя в жертву. Молод и пылок был рыцарь Збышко, и тотчас же охватило его желание как-нибудь выказать эту любовь, что-то сделать, куда-то бежать, кого-то победить, что-то завоевать и при этом самому сложить голову. "Не пойти ли мне с князем Витольдом? - говорил он себе. - Как же я услужу святой госпоже, если нигде поблизости нет войны?" Ему даже в голову не пришло, что можно услужить иначе, нежели мечом, рогатиной или топором, но зато он готов был один ринуться на все войско Хромого Тимура. Ему хотелось вместо того, чтобы слушать обедню, сесть на коня и что-то начать. Что? Этого он сам не знал. Он знал только, что у него горят руки и горит вся душа…
Он совершенно забыл об опасности, которая ему угрожала. На минуту он забыл даже о Данусе, а когда детское пение, вдруг пронесшееся по собору, напоминало ему о ней, то он почувствовал, что "это - совсем другое". Данусе он поклялся в верности, поклялся победить трех немцев - и клятву свою сдержит, но ведь королева выше всех женщин, и когда он подумал, скольких хотел бы убить для королевы - он увидел перед собой целую стену панцирей, шлемов, страусовых и павлиньих перьев, и почувствовал, что для его отваги даже этого всего было бы мало…
Между тем он не сводил глаз с королевы и с переполненным сердцем думал, какой молитвой почтить ее: он полагал, что какой попало молитвой молиться за королеву нельзя. Он умел прочитать "Pater noster, qui esin coelis, sanctificetur nomen tuum" , этому научил его один францисканец в Вильне. Но может быть, сам монах не знал дальше, а может быть, Збышко остальное забыл, как бы то ни было, всего "Отче наш" произнести он не мог. Однако он стал повторять эти несколько слов, которые в душе его означали: "Пошли нашей возлюбленной государыне здоровье и жизнь, и счастье, и более пекись о ней, нежели обо всем прочем". И так как это говорил человек, над собственной головой которого висел суд и казнь, то во всей церкви не было молитвы более искренней…
Когда обедня кончилась, Збышко подумал, что если бы ему можно было стать перед королевой, упасть пред ней ниц и обнять ее ноги, то пусть бы после этого наступил хоть конец мира; но после первой обедни началась вторая, потом третья, а потом государыня удалилась в свои покои, потому что она обыкновенно постилась до самого полудня и нарочно не принимала участия в веселых завтраках, за которыми для увеселения короля и гостей выступали шуты и скоморохи. Зато перед Збышкой появился старый рыцарь из Длуголяса, позвавший его к княгине.
- Ты будешь прислуживать за завтраком мне и Данусе, как мой придворный, - сказала княгиня, - и быть может, тебе посчастливится понравиться королю каким-нибудь веселым словом или поступком, которым ты привлечешь к себе его сердце. Если меченосец узнает тебя, то не сможет жаловаться, видя, что ты служишь мне за королевским столом.
Збышко поцеловал руку княгини, а потом обратился к Данусе; хотя он более привык к битвам, нежели к придворной жизни, однако, видимо, знал, что надлежит делать рыцарю, когда он утром встречает даму своего сердца: он отступил назад и, притворяясь изумленным, воскликнул, крестясь:
- Во имя Отца и Сына и Святого Духа!..
А Дануся, подняв на него голубые глазки, спросила:
- Отчего вы креститесь, Збышко? Ведь обедня уже отошла.
- Я крещусь оттого, что за эту ночь, прекрасная панна, красота ваша так возросла, что я поражен.
Но Миколай из Длуголяса, как человек старый, не любил новых, заграничных рыцарских обычаев, поэтому он пожал плечами и сказал:
- Чего там понапрасну тратить время и болтать о ее красоте. Ведь это мразь, которой и от земли-то еще не видать…
Но Збышко свирепо посмотрел на него.
- Остерегайтесь звать ее мразью, - сказал он, бледнея от гнева, - и знайте, что если бы вам было поменьше лет, то я тотчас же велел бы утоптать землю за замком - и пусть бы тогда либо вам, либо мне пришлось умереть…
- Молчать, молокосос! Я бы и теперь с тобой справился.
- Молчать! - повторила княгиня. - Вместо того чтобы думать, как бы спасти свою голову, он еще ищет ссор! Надо бы мне было поискать для Дануси рыцаря поумнее. Но я тебе одно скажу: если ты хочешь буянить, то ступай, куда хочешь, потому что здесь таких не нужно…
Збышко пристыдили слова княгини, и он стал просить у нее прощения.
При этом он подумал, что если у пана Миколая из Длуголяса есть взрослый сын, то он когда-нибудь со временем вызовет этого сына на пеший или конный бой, потому что простить эту "мразь" нельзя. Но пока что он решил вести себя в королевских покоях тише воды, ниже травы и не вызывать никого, разве только рыцарская честь потребует этого во что бы то ни стало…
Звуки труб возвестили, что завтрак готов, и княгиня Анна, взяв за руку Данусю, направилась в королевские покои, перед которыми, ожидая ее прибытия, стояли светские сановники и рыцари. Княгиня, дочь Земовита, уже пришла, потому что, как родная сестра короля, она занимала за столом высшее место. Комната тотчас наполнилась заграничными гостями и приглашенными местными сановниками и рыцарями. Король сидел на верхнем конце стола; по левую руку его находился епископ краковский, а по правую Войцех Ястжембец, который хотя и был чином ниже прелатов, но теперь являлся как бы папским послом. Две княгини заняли следующие места. За Анной Данутой удобно раскинулся на широком кресле бывший архиепископ гнезненский Ян, князь, происходящий из рода силезских Пястов, сын Болька III, князя Опольского. Збышко слышал о нем при дворе Витольда и теперь, стоя позади княгини и Дануси, сразу узнал его по огромным волосам. Завитые косичками, они делали его голову похожей на церковное кропило. При дворах польских князей его так и звали Кропилом, и даже меченосцы называли его "Гропиля". Это был человек, известный своей веселостью и легкостью нрава. Получив, вопреки воле короля, право на Гнезненское архиепископство, он хотел взять его вооруженной силой, за что был лишен сана и изгнан; тогда он связался с меченосцами, которые дали ему в Поморье бедное епископство Каменское. Только тогда поняв, что с могущественным королем лучше жить в мире, он вымолил себе прощение, вернулся в Польшу и ждал, не освободится ли какая-нибудь кафедра, в надежде, что он получит ее из рук доброго государя. В будущем ожидания его сбылись, а пока он старался привлечь к себе сердце короля шутками и остротами. Однако старинная склонность к меченосцам в нем сохранилась. Даже и теперь, при дворе Ягелло, не особенно благосклонно встреченный придворными и рыцарями, он искал общества Лихтенштейна и рад был сидеть за столом возле него.