Ольга Палем жила тишайше, словно мышка, для поимки которой всюду расставлены ловушки с приманками. На одиноких женщин всегда особый спрос среди мужского отродья, и по ночам Ольга Палем не раз сжималась под одеялом, когда в двери тихо стучались, нашептывая в замочную скважину трагическим басом или волшебным тенором:
- Не угодно ли разделить одиночество с загубленным талантом, который завтра воспрянет, чтобы потрясти весь мир?..
Убого мерцала лампочка под высоченным потолком неуютного номера, в портьерах водились кусачие блохи, а в углу трепетно мигала лампадка перед иконой "Утоли моя печали".
В эти вот дни, отверженная и оскорбленная, Ольга Палем сделалась неистово набожной, ездила в Кронштадт, чтобы коснуться ризы Иоанна Кронштадтского, за Невской заставой она искала утешения у пророчицы Матрены-Босоножки, горячившей себя чистым денатуратом, всюду она истово каялась, как великая грешница, просила боженьку не оставлять ее в своих милостях… Удивляться тут нечему! Новообращенные прозелиты впадают в религиозный экстаз более чувственно, нежели те, кто перенял веру от предков своих.
К этому я добавлю. Было замечено (и не мной, а людьми, знавшими ее), что Ольга Палем, попав в среду образованных людей, которые были намного выше ее, становилась какой-то неестественной, вела себя вызывающе и капризно, выдумывала о себе всякие басни, силясь поднять реноме своей персоны. И, напротив, в обществе простых людей, никогда не блиставших интеллектом, Ольга Палем и сама становилась проста, для всех находила ласковые слова, ее любили за доброту сердца.
Так же случилось и в "Пале-Рояле"! Она страшилась его гулких и таинственных коридоров, где с утра до ночи толклись непонятные люди, судившие о Гамлете или Отелло, как о своих близких приятелях, а сама она не имела своего мнения о "головах" Карно или Гладстона, ее пугали мрачные трагики, провожавшие женщину зловещим хохотом кощунственного вопроса: "Молилась ли ты на ночь, Дездемона?.." Возвращаясь с прогулок, Ольга Палем торопливо вбегала по широким лестницам "Пале-Рояля" на верхний этаж и замыкалась в своей комнате.
Понятно, почему подругу для своих мучительных излияний она избрала не в муравейнике этажей и номеров, а в глубине подвалов "Пале-Рояля", где селилась безмужняя прачка Анютка Маслова с девочкой Соней, прижитой от какого-то солдата.
С прачкой ей было хорошо, притворяться не надо.
Для нее Ольга Палем ставила бутыль с водкою, готовила немудреную закуску с неизбежной селедкой, а потом плакала, горевала, жаловалась… Вот Анютка Маслова ее понимала:
- Вопче нам, бабам, от энтих мужиков спасу не стало. Одни убытки и никакого тебе удовольствия. Будь я царицей, так я бы всех мужчинков, которые в штанах бегают, на Сахалин сослала. Чтоб они и треснули тамотко, окаянные… Бывалоча, пришпандорит такой, соловьем изливается, а на уме-то у него только одно: как бы мою слабость поскорее использовать!
- Лезут, - отвечала Ольга Палем, расширив глаза. - Не успеешь уснуть, а они уже скребутся.
- Мыши-то?
- Да нет, мужчины. Спать не дают.
- Терпи! - поучала ее Анютка, вправляя под платок рыжие волосы. - Така уж наша доля, чтобы терпеть…
Но однажды, приникнув к уху Палем, прачка сообщила:
- Слышь-ка! Хороший человек живет в сто тринадцатом номере. И, кажись, глаз на тебя имеет.
- Господи, да кто ж это такой?
- Отставной поручик Лопатин, от жены сбежавший, нонеча ён в "Пале-Рояле" прячется. Пенсию раздобыл за веру, царя и отечество. Живет - не тужит. Слыхивала, в Европы сбирается, чтобы тамошним людям себя показывать… Ты не проходи мимо. Хватайся! Хороший человек-то, говорю. Уже с пенсией.
К вину равнодушная, Ольга Палем никогда водки не пробовала, а тут - в компании с прачкой - решила испытать, что это такое, отчего люди с ума сходят. Почти с ужасом, стараясь не дышать, она тянула и тянула из стакана, а Маслова шлепала себя по жирным ляжкам обваренными в стирке ладонями:
- Пейдодна, пейдодна, пейдодна, пей… легше станет!
Ольга Палем опустошила стакан, вытаращила глаза:
- Анечка, а что теперь со мной будет?
Анютка Маслова воткнула в рот ей соленый огурец:
- Хрусти! А ничего не будет. Вместях поплачем…
Напились две бабы и плакали при закрытых дверях, чтобы никто не видел их, несчастных. Страшась одиночества, особенно пакостного среди людей, Палем просила Маслову, чтобы дала ей свою дочку - пожить в номере. Сонечка освоилась быстро, спали они на одной кровати, Ольга Палем прижимала к себе девочку, придумывая для нее сказки…
В такие моменты ей очень хотелось иметь ребенка!
Спору нет, чужая для всех в "Пале-Рояле", Ольга Палем была своей и понятной для служанок, полотеров и коридорных подметал, никогда не забывала вежливо поздороваться с дворником, чего, кстати сказать, никогда не делали гении, таланты, корифеи и прочие дарования.
Но иногда, словно долгожданный великий праздник, случались такие дни, когда швейцар просовывал в дверную щель ее комнаты записку от Довнара - с призывом явиться туда-то и в такое-то время, и этот совсем не душевный призыв завершался всеобъясняющей фразой: "Не забудь прихватить кружку Эсмарха".
Ольга Палем тревожно собиралась:
- Сонечка, ты побудешь сегодня одна. Тетя Оля завтра утром вернется, она купит тебе книжку с картинками…
Отправляясь на свидание с Довнаром, Ольга Палем являлась к нему под густою вуалью, пряча свое лицо, словно все люди догадывались об ее женском позоре.
Читатель, простим ее. Понять трудно, но простить надо.
* * *
Ольга Палем еще продолжала верить, что, отдав Довнару четыре года жизни (лучшие свои годы!), она обрела на него права, которые когда-нибудь позволят ей назвать его своим мужем.
Но ее женская - чисто женская! - логика казалась Довнару безумием. После одной из таких ночей он исхлестал ее ремнем, словно приблудную собачонку, крича:
- Сумасшедшая… дура! С тобой хорошо только в темноте, а днем ты никому не нужна. Неужели самой-то тебе не понять?
Нет, не понимала. Панов, новый приятель Довнара, не раз предупреждал его, чтобы оставил свои шутки с огнем:
- Женщины, как научно доказал французский профессор психологии Сигиле, более жестоки, нежели наше поганое отродье, и поступки их зачастую непредсказуемы… Разве тебе, олуху царя небесного, не страшно встречаться с нею?
- Глупости, - небрежно отвечал Довнар, похваляясь властью над женщиной. - Эта стерва способна только на истерики да обмороки, но у нее не хватит духу на все остальное.
- Не знаю, не знаю, - сомневался Панов. - Я бы на твоем месте не стал испытывать судьбу.
- Ерунда все это, - убежденно говорил Довнар. - Моя пассия по-прежнему остается удобной во всех отношениях. Сама за все расплачивается даже в ресторане. Она чистоплотна. Фигура у нее - залюбуешься. Чего же еще желать от женщины?
Вот это уже настоящее свинство! С одной стороны, он жестоко преследовал Ольгу Палем, именно по его изветам полиция вторгалась в ее жизнь, отнимая даже любовные письма, а с другой стороны, человек мелочный и не в меру эгоистичный, Довнар не прерывал с нею близких отношений, на которые она, раз и навсегда опозоренная, всегда охотно отзывалась, готовая быть для него подстилкой, лишь бы с ним не расставаться…
Что это? Любовь? Страсть? Привычка?
Не знаю.
Об этом несоответствии надо бы спрашивать не у меня, а у женщин. Может быть, одни только женщины могут верно растолковать необъяснимые для меня поступки Ольги Палем.
Теперь их встречи происходили в случайных местах, обычно в малоприличных номерах "Палермо", "Сан-Ремо", у Яхимовича или в доме свиданий Цейтлера. Они снимали номер, за который расплачивался Довнар, на одну только ночь, предоставляя Ольге право платить за ужин с шампанским.
Однажды, решив вызвать ревность в Довнаре, Ольга Палем стала выдумывать то, чего не было, делая из мухи слона:
- Не скрою, что за мною в "Пале-Рояле" серьезно ухаживает солидный поручик лейб-гвардии Лопатин.
(Этого Лопатина, кстати, она ни разу не видала.)
- Откуда он взялся? - спросил Довнар.
- Из сто тринадцатого номера. Можешь проверить.
- Ну и что? - равнодушно хмыкнул Довнар.
Фантазии Палем хватило лишь на выдумку, очень наивную:
- Он собирается состоять атташе при странах Европы, а меня упрашивает, чтобы я при нем состояла… как жена!
- Как же! - высмеял ее Довнар. - Только вас в Европе и не хватало. Путайся с кем хочешь, только не завирайся…
Ее ложь не произвела на Довнара никакого впечатления, ибо за четыре года он тоже хорошо изучил ее. Иногда, испытывая наслаждение от собственного садизма, Довнар приставал к ней - когда серьезно, а когда и даже шутливо:
- Слушай, а когда ты сделаешь пиф-паф?
- Давай, вместе… а? - предложила она.
Довнар был немало испуган, обнаружив, что Палем не расстается со своим "бульдогом" и при свиданиях с ним прячет его в своем ридикюле. Он сказал, чтобы она не дурила:
- Даже любимая лошадь может нечаянно убить хозяина копытом, а револьверы марки "бульдог" обладают дурной привычкой выстреливать, когда их об этом никто не просит.
Во время подобных свиданий, звякая кружкой Эсмарха, женщина уже не просила о розах брачного Гименея, но признаний в любви требовала по-прежнему. Довнар даже удивлялся ей:
- Все-таки ты неисправима. Ну зачем тебе мои признания, если встречаться можно и так, не тратя время на банальные слова, от которых ничто не изменится…
Говоря это, Довнар стоял возле окна, глядя на улицу, и услышал, как за его спиной что-то вдруг щелкнуло.
- Обернись, - потребовала она.
Довнар обернулся и увидел жуткий зрачок револьвера.
А выше сверкали блуждающие глаза Ольги Палем.
- Я не шучу, - сказала она. - На колени!
По выражению ее лица Довнар понял, что сейчас она способна на все, и он с грохотом пал перед нею ниц.
- Молись, - велела она ему.
Довнар подползал к ней, заклиная пощадить его:
- Олечка, счастье мое, светик… прости! Не надо…
- Считаю до трех. Если не сознаешься в том, что любишь меня, как раньше, я… я стреляю. Стреляю! Раз…
- Люблю! - закричал Довнар, в ужасе отпрянув от нее и забиваясь в угол. - Неужели не веришь? Люблю, люблю, люблю…
Ольга Палем отбросила "бульдог" на диван.
- Да врешь ты все, - устало сказала она. - Вылезай из угла… всю пылищу собрал. И не позорься… Я ведь чувствую, что твои слова не от любви, а от страха.
Довнару было стыдно, он отряхнул брюки от пыли.
- Вообще-то, - сказал он как можно равнодушнее, - ты, конечно, права. Я здорово испугался. Потому что ты сумасшедшая. Как говорят в народе, "с эфтакой-то бабы чего не станется?".
После каждого такого свидания его в сильном волнении поджидал студент Панов, радуясь видеть Довнара живым.
- Ох, смотри, Сашка, когда-нибудь не вернешься. Но я на твои похороны не пойду. С чего бы мне таскать гроб, в котором будет валяться такой здоровенный дурень…
Неожиданно Довнар повстречал в институте Кухарского.
- Молодой человек, - был его вопрос, - надеюсь, вы неукоснительно соблюдаете условия той подписки, которую дали во время оно в моем кабинете?
Довнар отвесил инспектору учтивый поклон:
- Конечно, ваше превосходительство. Стоит ли думать обо мне дурно? Я же благородный человек, умею держать слово.
- Очень рад и готов вам верить. Всего доброго.
16. ОСКОРБЛЕНИЕ
"Пале-Рояль" давно опостылел, но искать другое убежище не хотелось, а Кандинский, издалека чуя ее смятение, настойчиво зазывал в Одессу, порою казалось, что еще можно начать сначала - хоть с табачной лавки грека Катараксиса.
Теперь, когда ее навещала веселая прачка Маслова, она уже не отказывалась от водки, а потом, раскисшая и шлепогубая, Ольга Палем безжалостно потрошила перед прачкой свою загубленную душу, судила перед ней…
Судила - кого? Да, кажется, всех!
В эти дни одна только Сонечка была ее утешением, она учила девочку грамоте, ласкала ее и баловала, даже купила ей глобус и, сама плохо знакомая с географией, вращала земной шар, вычитывая названия материков и океанов:
- Вот это, видишь, Африка, запомни. Там живут одни негры. Туда мы с тобой не поедем. А вот, гляди, и Черное море, вот и Одесса, где я была когда-то счастливой. А сейчас найдем Петербург, где я стала несчастной…
Неожиданно, словно довершая все беды, ее вызвали в полицейское управление столицы. Встревоженная, Ольга Палем с трепетом явилась на Гороховую, там ее принял молодой чиновник - следователь, который был неукоснительно вежлив:
- Садитесь. У меня к вам только один вопрос деликатного свойства… Вам знакома эта фотография?
Он показал фотокарточку той давней поры, когда она позировала в фотоателье на Широкой улице в Одессе.
- Да. Это я, - пролепетала она. - Подтверждаете, что это именно вы?
- Конечно. А как она к вам попала?
Следователь отложил фотографию в сторону:
- Чем вы можете объяснить, что эта карточка оказалась в заведении Фаины Эдельгейм? Обычно фотографии показывают гостям, дабы они выбрали девицу по вкусу. Может, вы сразу признаете, что служили в доме терпимости?
- Да что вы! Господь с вами, - отозвалась Ольга Палем, вконец растерянная, ошеломленная услышанным.
- А как же эта карточка оказалась в публичном доме?
- Ума не приложу.
Следователь убрал фотографию со стола, вздохнул:
- У меня вопросов более нет. Можете идти. Но дело о вашем выселении из Петербурга будет решено не в вашу пользу. Вы уж извините, но сами не маленькая, все понимаете…
Ничего она не понимала! Да и понять было невозможно.
Ольга Палем, почти раздавленная позором, вернулась в "Пале-Рояль", и этот несуразный домина, переполненный постояльцами, показался ей раем небесным. Сонечку она послала за матерью:
- Сбегай в прачешную. Пусть мама придет.
В этот вечер она напилась так, что ничего не помнила.
Очнулась только под утро и с ужасом увидела, что девочка играет с ее "бульдогом", радуясь новой игрушке.
- Дай сюда! - хрипло заорала Ольга Палем. - Это что тебе? Кукла? Еще раз увижу, так все уши оборву и прогоню к матке, вот и полоскайся там в своем подвале…
Анютка Маслова принесла под передником полбутылки:
- Башка-то небось трещит? Похмелимся манень-ко, да я пойду. У меня там полная лохань белья от поручика Лопатина. Такая рвань, что впору выбросить. По всему видать, с пенсии-то не проживешь. Так что, милая, ежели он начнет к тебе липнуть, ты его шугани подалее… Ну, давай, что ли? Чокнемся…
За окном просветлело солнечно, чирикали воробьи, радуясь жизни. Начинался день 16 мая 1884 года.
Ольга Палем провела этот день в дремоте, даже не вставая с постели, а вечером швейцар подкинул ей в номер записку от Довнара, извещавшего, что он будет ждать ее опять в гостинице "Европа".
21-й номер на двоих им снят до 17 мая.
Больно стучало в висках: не ходи, не ходи, не ходи.
Но словно бес нашептывал иное: он ждет, он ждет, он ждет…
Ольга Палем стала прихорашиваться перед зеркалом.
- Соня, я сегодня не слишком страшная?
- Тетя Оля хорошенькая, - похвалила ее девочка.
На этот раз Довнар в своем приглашении о кружке Эсмарха не упоминал, наверное зная, что сама догадается. Она, конечно, не забыла о ней. Но, уже далеко отойдя от "Пале-Рояля", прибежала обратно, сильно встревоженная.
- Ты чего вернулась, тетя Оленька?
- Да так. Кое-что забыла…
Она вспомнила о револьвере, который снова мог оказаться в руках ребенка, - потому и вернулась. Так спокойнее!
- Веди себя хорошо, ложись пораньше, а по коридорам не шляйся, - наказала она Сонечке, укладывая "бульдог" в свой ридикюль. - Тетя Оля завтра утром вернется, и мы снова будем крутить глобус. Ты запомнила, где Одесса, а где река Амур?
И она опять скрыла свое лицо под густою вуалью.
* * *
Известно все. Даже то, что Довнар имел при себе лишь три рубля, но тратить их не пожелал, как всегда надеясь на щедрость Ольги Палем, которая оплатила ресторанный счет на восемь рублей, после чего у нее в кошельке оставалось еще 9 рублей и 30 копеек.
В ресторане гостиницы "Европа", где они ужинали, до полуночи играл румынский оркестр, и томный красавец Тадеску, полусонно блуждая среди столиков со скрипкою, крючком изогнулся подле Ольги Палем, исполнив специально для нее, которая показалась ему самой обворожительной из женщин:
Спуни, спуни, молдаване,
унде друма ла Фокшани,
унде каса матитик,
унде фата фармащик…
Внимая мотивам Тадеску, она невольно припомнила хутор под Аккерманом, выкрики петухов на рассвете, пастухов, играющих коровам на скрипках, и скромнейшего юнкера Сережу Лукьянова, которого она так и не поцеловала.
- Благодарю, - сказала Ольга Палем скрипачу, невольно залюбовавшись сиянием шампанского в своем бокале…
В этот миг жизнь представилась ей снова волшебной!
- Что он пел тебе, этот валах? - спросил Довнар, когда по широкой лестнице они поднимались в свой номер.
- А я разве знаю? Пел, и все тут… Но - для меня!
- Жаль, что я не прогнал его от нашего столика.
- Ревнуешь? Даже к скрипачу? Меня это радует.
- Просто я тебя сегодня… люблю, - сознался Довнар. - Ты какая-то особенная. Тобою хочется любоваться. И мне очень приятно, как ты покорной овечкой сама идешь на заклание…
После того, как опустела кружка Эсмарха, они говорили, и даже так хорошо, как будто оба вернулись в старые одесские ночи, пропитанные ароматом отцветающих акаций.
Ночь, пронизанная страстью, миновала быстро. За окнами светало. Наступил новый день - 17 мая…
- О, господи, - заохал Довнар, - как подумаю, что опять эти лекции, опять эта суета… осточертело!
Нехотя он одевался, жалуясь, что не выспался. Наверное, Довнар, как всегда после подобных свиданий, раскаивался в том, что сам же и виноват в продлении своего романа.
- Кстати, - сказал он, зевая, - ты говорила о каком-то поручике Лопатине, звавшем тебя куда-то ехать. Может, и в самом деле стоит подумать о том, как устраивать судьбу… без меня. Не обижайся. Но ты и сама видишь, что ближайшие годы, пока не получу диплома инженера-путейца, мое будущее неопределенно, я сам себе не хозяин.
Ольга Палем уже привыкла к тому, что по утрам, когда страсть исчерпана, Довнар помышляет об одном - скорее покинуть ее, желая при этом сохранить свое "благородство".
Громко щелкнули костяные застежки на упругом лифе.
Она оглядела свои стройные ноги в сиреневых чулках.
Вопрос женщины прозвучал почти спокойно:
- Ты не боишься получить от меня оплеуху?
- За что, милая? Я ведь хочу тебе лучшего.
- Вот за это самое "лучшее" ты и получишь…
Довнар перед зеркалом долго возился с галстуком.
- Это даже смешно, - продолжал он без тени улыбки. - Моя прекрасная возлюбленная, презрев жалкого студента, бежала от него с офицером… Совсем как в дурной комедии!
- Ну, хватит! - прикрикнула Ольга Палем. - Каждый раз одно и то же, одно и то же… Не проще ли тебе попросту сказать, что я все уже сделала, а теперь могу убираться.
Довнар наконец-то справился с галстуком, и тут, проклиная себя за слабость, он потерял чувство меры, начиная унижать Ольгу Палем своими насмешками: