Это был тот самый Таганцев, коего изобразил художник Кустодиев на известной картине "Вечернее чаепитие", на которой сенатор изображен хлебающим чаек с блюдца. Выходец с московской Таганки (откуда и его фамилия), сенатор, под стать купцам, чаепитие обожал, лицо он имел багровое, а бороду белую.
Именно этот человек в 1887 году защищал Александра Ульянова, брата Ленина. Теперь, опытный криминалист, он не защищал, а, напротив, обвинял Ольгу Палем, заодно уж осуждая и всю следственную катавасию с неразберихою множества свидетелей.
- Вы утверждаете, - говорил Таганцев, обратясь к Карабчевскому, - что убийство Довнара совершено Ольгой Палем в припадке невменяемости, настаивая при этом на случайности преступления. Вопрос же об умоисступлении, как мне кажется, остался у нас неизвлеченным из ящика Пандоры, нервное же состояние подсудимой следовало измерять выводами врачей-психиатров, а не доверять выводам полицейских врачей, которые раздели ее, бедненькую, и осмотрели даже в тех местах, кои никакого отношения к злодейству не имеют. В конце концов, господа, следствие занималось ловлей блох, а главного так и не увидело…
Таганцев говорил долго, но длинноты сенатора не были утомительны, ибо потомок купцов с Таганки владел образною народною речью, способной скрасить любое занудство. С моей же стороны, читатель, было бы излишне забивать голову судебной казуистикой о нарушениях статей № 762, 529, 619, 1484, 553 и далее, ибо мы этих статей не знаем, и знать их нам совсем не обязательно; важнее, чем Ольга Палем обрела свободу незаконно, - именно так и было заявлено Таганцевым.
Пришло время говорить сенатору А. Ф. Кони.
Мне же, автору, придется раскрыть увесистый том "Решений уголовного кассационного деп-та Правительствующего Сената" за 1895 год, изданный почему-то в Екатеринославле (типография Исаака Когана, 1911 год издания). Слава богу, эта книга в моей библиотеке имеется. Было бы опять-таки наивно с моей стороны утруждать читателя аргументами А. Ф. Кони, ибо они понятны не нам, а только юристам прошлого столетия.
Речь А. Ф. Кони была слишком объемная, я же выбрал из нее лишь одно место, дабы читатель, взыскующий достоверности, проникся ее отрицательным настроением.
- Право судебной власти, - говорил Кони, критикуя порядок суда и следствия по делу Ольги Палем, - слишком для нас священно, но и пользоваться им надобно осмотрительно, не допуская того, чтобы интимные детали чужой жизни, особенно женской, вводились в сам процесс, раскрывая публичное оглашение подробностей, способных нанести моральный ущерб личности подсудимого. Мы можем осуждать Ольгу Палем, но это не дает нам права выворачивать напоказ те стороны ее личной жизни, которые никак не относятся к обвинительному протоколу…
Николаю Платоновичу порою начинало казаться, что в лице А. Ф. Кони он нашел своего союзника, но в этом адвокат ошибался. В своем заключении обер-прокурор Сената, опираясь на статьи законов, нарушенные в процессуальном порядке, поддерживал выводы Таганцева, настаивая на крутом изменении приговора.
- Закон высказался, - произнес Кони, глянув на победных гениев правосудия, - теперь мы готовы к восприятию эмоций… Николай Платонович, мы ждем! Прошу.
Карабчевскому предстояло вторично выступить в роли защитника, и он, кажется, сумел доказать, что убийство студента Довнара после всех его издевательств над подсудимой стало попросту неизбежным возмездием , а пострадавший жизнью расплатился за свои провинности перед женщиной. Рассуждая таким образом, Николай Платонович ссылался на высокий авторитет правового института Франции, ибо Франция считалась в те времена классической страной правопорядка:
- Мои парижские коллеги вовсе не ведают кассаций оправдательных приговоров суда присяжных, потому что во Франции слишком велико доверие к общественной совести, а личность, однажды оправданная, хранима от новых посягательств прокурорского надзора. К великому сожалению, наша юридическая практика не в силах оградить личность, признанную невиновной. Между тем, оправдательный приговор суда присяжных заседателей - это святыня, хотя в России эту святыню иногда и побивают камнями судебных пророков…
Так он начинал, а вот так он завершил свою речь:
- Господа сенаторы и господа Высокий Сенат! Я кончаю свои объяснения. Или я ослеп и ничего больше не вижу, или мои выводы неотразимо правильны: в деле Ольги Палем абсолютно отсутствуют всякие поводы для кассационного пересмотра приговора. Сейчас я лишь испытываю нетерпеливое волнение при мысли, для меня существенной, - исчерпана ли мною задача защиты во всей ее целости? Одна только мысль, что я, быть может, еще не высказал все, что сказать обязан, способна повернуть меня в бездну отчаяния…
Каждому свое и каждый делал только свое.
Решением Сената оправдательный приговор по делу мещанки Ольги Палем был отменен, дело решено передать для пересмотра в другом составе судебного присутствия.
- Вы не слишком обижены на меня? - спросил Кони, сильной рукой дружески встряхивая Карабчевского за локоть.
Николай Платонович не находил слов для ответа.
- Ты победил, галилеянин! - сказал он сенатору. - Но эмоции необходимы, ибо женщину можно и пожалеть…
* * *
Вечером этого же дня "Пале-Рояль" навестила полиция:
- Вы госпожа О-Вэ Палем?
- Да, я.
- Собирайтесь. Вы арестованы.
- Опять?
- Извините. Мы здесь ни при чем. Таково решение Правительствующего Сената. Не станем, мадам, мешать вашим сборам. Тюремная карета возле подъезда, и мы будем ожидать вас…
На этот раз, при более тщательном доследовании дела, Ольга Палем была подвергнута экспертизе врачей-психиатров, для чего ее поместили в больницу. Доктор Рукович сказал:
- Что тут крутить ее и вертеть, если всем нам, господа, яснее ясного дня - перед нами дама с обычным психозом.
В составе комиссии был и Зельгейм, читателю известный.
- Коллега, - проворчал он, - не забывайте, что всякое убийство человека человеком - тоже извращение психики.
- Позвольте, - вмешался третий врач, - мы каждый день слышим матюги на улицах, однако не хватаемся за револьверы, чтобы убивать сквернословов выстрелами в затылок.
- Верно! Но одно позорное слово Довнара, сказанное им Ольге Палем, явилось той последней каплей, которая переполнила чашу ее терпения. К сожалению, так случается в жизни…
Главный вывод комиссии психиатров был таков: убийство студента Довнара совершено в припадке умоисступления, когда Ольга Палем не могла контролировать свои действия. Однако новый состав суда не внял гласу врачей, и 18 августа 1896 года был вынесен новый вердикт суда присяжных заседателей.
Палем была признана виновной в убийстве студента Довнара, которое совершено ею преднамеренно, хотя и в состоянии резкого душевного раздражения.
- Исходя из этого, - зачитывался приговор, - но учитывая ее запальчивый и нервный характер, суд считает необходимым выказать подсудимой снисхождение, приговаривая ее к десяти месяцам тюремного заключения.
"СТУПАЙ И НЕ ГРЕШИ!" - могли бы добавить судьи.
…Ольга Палем вновь обрела свободу в яркий весенний день, за воротами тюрьмы ее оглушило звонкое пение птиц.
Она даже не удивилась, заметив, что возле тюрьмы стояла пролетка, в ней сидел Сережа Лукьянов, ожидавший ее.
Кучер сразу подогнал лошадь к женщине, Лукьянов проворно соскочил на панель, приложился губами к ее руке.
- Я не отказываюсь от своих слов, - сказал он, застенчиво улыбаясь. - Мама благословила мои намерения, а мои показания на суде вы можете считать любовным признанием.
- Спасибо. Именно так я и поняла их…
Ольга Палем обняла его шею исхудавшей рукой, крепко-крепко расцеловала в губы истосковавшимся поцелуем.
- То, что было сказано вами на суде, надо было сказать еще раньше - в те старые и дивные вечера на хуторе под Аккерманом. Наверное, вся моя жизнь сложилась бы совсем иначе… Спасибо вам, Сережа, - повторила Ольга Палем. - Вы очень хороший человек, а я… я очень плохая женщина.
- Не верю в это. Решайтесь! Я жду.
- Нет, - отказала ему Палем, гордо встряхнув головой, отчего рассыпались по ее плечам длинные волосы. - Вы слишком чисты и благородны, но я-то знаю, что рано или поздно мое прошлое еще не раз напомнит вам о себе, и я не хочу, чтобы вы мучились именно тем, что у меня есть прошлое… Такое, какое было! А какое оно было, лучше не вспоминать.
Сережа Лукьянов, огорченный отказом, спросил:
- Куда же вы теперь? Кто приютит вас?
- Если бы знать! Но я сама ничего не знаю…
Ольге Палем теперь хотелось уехать далеко-далеко - в такую несусветную даль, где о ней никто ничего не знает и никто не посмеет попрекнуть ее прошлым, которое - да простит ей бог! - есть у каждой женщины, хоть однажды любившей.
21. ТАМ, ГДЕ АМУР СВОИ ВОЛНЫ…
Начав этот роман в "женский" день 8 марта, я заканчиваю его 23 марта - в день рождения моей любимой жены Тонечки, и, признаюсь, мне хотелось бы посвятить этот роман именно ей…
Вместе со мною она уже побывала в Одессе столетней давности, а теперь она ждет от меня приглашения, чтобы навестить иные края. Совсем иные!
* * *
После веселых будней одесской жизни, пресыщенной удовольствиями, мне как-то дико и странно, преодолевая тьму времени и расстояний, вдруг оказаться там, где еще только создавалась новая русская жизнь. Впрочем, она возникла давно, и еще Екатерина Великая, осторожный и дальновидный политик, завещала потомкам: "Если бы Амур мог нам только служить, как путь, через который можно продовольствовать Камчатку, то и тогда обладание Амуром уже имеет для нас великое значение…"
Там, где Амур свои волны несет,
Ветер тревожную песню поет…
Впрочем, под музыку этого вальса еще не танцевали.
Но иногда нам, россиянам, полезно оглянуться назад, чтобы подсмотреть, как жили на Амуре первые поселенцы. Сто лет назад Хабаровск (бывшее село Хабаровка) насчитывал всего лишь 15 000 жителей - это, по сути дела, была большая русская деревня со своим базаром и двумя-тремя церквами.
С тех пор как Хабаровск сделался столицей Приамурского края, он считался городом гораздо лучше Владивостока. Прямые улицы, много зелени, библиотека и местный музей. По Амуру скользили лодки - русские под парусами, а китайцы вместо парусов укрепляли деревья с густою листвой. Молнии в этих краях отсвечивали бордовым светом, будто кровавые. Мимо города по своим нездешним делам часто проплывали неизвестные утопленники. Старожилы утверждали, что климат на Амуре сильно изменился. Раньше уже в марте открывали окна, модницы гуляли в ситцевых платьях, а в конце апреля засевали огороды. Жители винили беспощадную вырубку лесов, отчего на Амуре с каждым годом становилось все холоднее.
Если старожилов послушать, так раньше все было лучше.
Свобода слова царила полная, зато не было никакой свободы печати (за отсутствием самой печати). Процветала и свобода совести, национальность или религия не имели никакого значения, все назывались "амурцами". Ссыльные поляки, вернувшись в Польшу, стремились обратно, говоря, что на Амуре им лучше, нежели в Варшаве, где фонарей на улицах меньше, чем городовых.
Жизнь тогда была примитивна, а запросы жителей скромны. В лавках лежали ситцы, мука, чай, макароны, сахар и американское вино "кокомонго". Только здесь, на берегах Амура, можно было увидеть собак, которые алчно пожирали свежие или соленые огурцы. По улицам свободно бродили коровы, квохтали куры, с визгом проносились гигантские свиньи, живущие для заготовки из них бочковой солонины на зиму.
Приехавшие из Европы скучали, особенно молодежь:
- Во, тоска зеленая! Хоть бы скандал какой.
- За чем дело стало? - отвечали им ветераны. - Выдь на улицу, тресни первого попавшегося, он тебе сдачи даст, тут набегут отовсюду - и начнется повальное веселье…
По улицам тогдашнего Хабаровска шлялись расхристанные "сынки" - штрафные солдаты, сосланные на Амур из западных гарнизонов. Через город двигались по этапу партии ссыльных на Сахалин, местные чиновники отбирали из каторжанок кухарок и прачек попригожее. Ближе к зиме в Хабаровск забредали отощавшие золотоискатели и начинали "гулять". Для этого скупали весь бархат, какой был в городе, выстилали им грязную мостовую, владелец самородков шагал по бархату, крича: "Знай наших!", перед ним плясали наемные бабы, сзади шли музыканты, русский наяривал на гармошке, а еврей пиликал на скрипке.
- Себя показывает, - рассуждали зрители. - Да и как не показать, ежели от него за версту тыщами пахнет…
Между прочим, один лимончик на Амуре стоил тогда пять рублей. Тут задумаешься: покупать или не замечать? В основном же кормились рыбой. Целая лодка кеты (доверху) стоила рубль или бутылку водки. Красная рыба шла с моря накатом, но, добираясь до Благовещенска, она меняла свои формы, обретая горб и отращивая зубы, почему на рынок и поступала новая рыба - горбуша или зубатка. Водились белуги, судак, карпы, амурский сиг. Осетры попадались в рост человека, такие стоили десять рублей, причем из них выдавливали целое ведро икры. А вот паюсной икры делать в Хабаровске не умели.
Гурманов тогда не водилось. Некоторые, подражая китайцам, охотно поедали даже мясо енота с кунжутным маслом.
- Ну и что? - хохотали. - Все едино "дары природы"…
Рабочих рук не хватало, нанимали пришлых китайцев, умелых столяров и каменщиков. Китайцы работали очень медленно, зато тщательнее русских и вина не пили. Русскому работяге ежегодно выплачивали когда за сто, когда за двести трудовых дней, ибо у них было немало "праздников", а китайцы получали жалованье за все 365 дней в году. Зато китайцы часто дрались между собой. Если кого убивали, то его труп сжигали на окраине города, а пепел отсылали на родину. Особым уважением среди них пользовались местные врачи, судившие о себе откровенно:
- Какой я врач! Я за эти амурские годы совсем позабыл медицину, ибо привык лечить только солдат или матросов…
Преступность существовала. Ворья в Хабаровске тоже хватало - из числа беглых. Воровали с большим знанием дела. Так, например, находились мастера, способные вытащить через окно шкаф или кровать, проделывая эту операцию совершенно бесшумно, даже не вспугнув хозяев. Гулящих баб на Амуре не водилось, потому как любая захочет, так и гуляет. В укор это не ставилось. Старейшей гостиницей в городе считалась "Эльдорадо", разбитая на множество каморок, в стенках между номерами имелись щели в ладонь человека. Местные донжуаны утверждали, что в "Эльдорадо" они целовались с женщинами через стенку:
- Могли бы и дальше пойти в развитии накала страстей, но, согласитесь, это была бы уже сплошная порнография…
Номер в "Эльдорадо" стоил два рубля в сутки. Впрочем, деньги на Амуре всегда были "бешеными".
За ними-то сюда и приезжали, чтобы, отбарабанив срок в пять или десять лет, обрести право на хороший пенсион, после чего уматывались обратно. Но многие оставались навсегда.
Амурские ветераны любили вспоминать старую жизнь Хабаровки, в которой самым сильнейшим впечатлением оставалась встреча с тигром, издающим предупредительное рычание:
- Знаете, что испытал я, услышав его волшебное контральто? Ощущение такое, будто мне в желудок опустили большой кусок льда, а теперь жди-пожди, когда он сам по себе растает…
Тигры, выходя из тайги, ловко "снимали" с постов часовых, однажды через открытое окно утянули за косу спящего китайца, а переваривать пищу они почему-то возлюбили в баньках на огородах, где и отсыпались на душистых березовых вениках.
- Житья от полосатых не стало, - жаловались хозяйки. - Вчерась открываю дверь, гляжу - куча! Думала, "сынки" нагаверзили. Пригляделась - точно, он, полосатый, у самого крылечка во стока наворотил… Мне же за ним и убирай!
Но, пожалуй, страшнее тигров были комары и оводы, а налетавшие с Уссури слепни были громадных размеров, они имели красные глаза упырей, даже солдат обижали:
- Мука мученическая на часах стоять. Ведь он, гад такой, скрозь шинелюгу меня так вжалил, что и присесть не могу…
Это правда: на улицах часто слышались вопли укушенных, особенно доставалось женщинам в открытых платьях. Заканчивая описание амурского быта столетней тому назад бытности, хочу добавить, что "амурцы" славились небывалым плодородием.
Даже интеллигенты, которые в России многодетством никогда не грешили, тут заводили по 10–15 детей кряду.
- Делать-то все равно нечего, - говорили они себе в оправдание. - И сам не заметил, как появились… Могли бы еще и больше, да жена не позволяет, ей, мол, людей стыдно!
Дети на Амуре росли, как грибы в лесу, и никогда ничем не болели, словно заранее были извещены, что никакая медицина на помощь им все равно не придет. Игрушек не было совсем, лишь на Рождество устраивали для них праздничную елку, которую украшали золотыми и серебряными нитями, для чего офицеры гарнизона расплетали "канитель" со своих изношенных эполет.
Дети на Амуре придумывали игры сами: девочки стирали белье и гладили, подражая своим мамочкам, а мальчишки пилили и кололи дрова, подражая мужчинам…
Ольга Палем появилась в этих краях, когда жители Хабаровска уже имели свою газету, а на высоком берегу Амура, скрестив на груди руки, возвышался бронзовый граф Н. Н. Муравьев-Амурский, поставленный здесь в мае 1891 года на вечные времена. Правда, в январе 1925 года здесь появился известный Я. Б. Гамарник, который, руководствуясь железной волей победившего пролетариата, сбросил памятник с пьедестала и велел разбить его на куски, дабы выполнить план по сдаче в утильсырье цветных металлов. Теперь жители нынешнего Хабаровска много лет хлопочут, чтобы возродить исторический мемориал человеку, свято исполнившему завет Екатерины Великой.
Восстановить памятник вполне возможно, ибо в Русском музее сохранилась его бронзовая модель.