И так, как своего "особого" ума у исправника не нашлось, то он пошел к учителю. Сам учитель в валенках на босу ногу сидел в кухне и качал на носке валенка своего пятого младенца, которого нажил - от тоски - со школьной стряпухой. При виде казенной бумаги в руках исправника учитель задрожал всем телом.
- Не верьте, ваше благородие, не верьте, - плачуще запричитал он. - Это все почтмейстер на меня поклепы возводит… Не воровал я школьные дрова, не воровал. И овцу школьную не я зарезал - она сама сдуру на косу наткнулась. Христом-богом прошу, не оставьте малых деток сиротами…
- Да о чем ты? - удивился Аккуратов. - Эва тебя, профессор, расквасило как… Про овцу-то я и сам знал, а про дровишки не ведал, что ты их воруешь!
Когда же учитель прослышал о настоящей цели прихода исправника, он долго моргал своими стеклянными пуговицами, потом, сорвавшись с места, бросился прямо на чердак.
- Фауны - нету! - кричал он с лестницы. - А флору эту самую мы сейчас… Мотря! - позвал он сверху стряпуху.
- Чаво? - откликнулось откуда-то снизу.
- Куда книжку мою подевала?
- А на чо она мне, книжка твоя?..
Учитель приволок с чердака пыльную книжицу.
- "Живописное обозрение", - похвастался он. - За целый год… Туг все есть, как в Библии. У одного майора жена сбежала, так он объявление о розыске ее тоже здесь пропечатал… Флору - это мы сейчас. Помню, была такая… Вот! - торжественно возвестил он, протягивая исправнику раскрытую книгу.
Аккуратов увидел изображение толстой и голой тетки лет эдак тридцати, которая нахально валялась в густой траве, прижимая к пышной груди букет цветочков. И - порхали над ней бабочки.
А под картинкой было написано: "Флора".
- Ну и стерва баба! - сказал Аккуратов. - Ни стыда у ней, ни совести… Однако занятная штука. Ну-ка братец, поближе к свету… Здорово нарисовано!
Однако казенная бумага ждала ответа, и Аккуратов заскучал:
- Ученость - она, брат, наука! Нехорошо, что ты овцу зарезал… А книгу эту я забираю у тебя. Негоже при школе, где дети учатся, такие книжки сомнительные содержать. Говоришь, тут майор жену ищет? Я вечером почитаю… А дрова не воруй!
Покинув школу, Аккуратов решил отправиться к ссыльному.
"Должен все знать, - размышлял исправник дорогой. - А то какой же он ссыльный, ежели не знает чего?"
Но прийти к Земляницыну только затем, чтобы расспросить о флоре и фауне, он считал неудобным. Гораздо удобнее нагрянуть с обыском!..
- Приятного здоровьица! - сказал Земляницыну, входя. - Уж вы не серчайте… служба! Отца родного продашь… присяга! Разрешите обыскать вас.
Встряхнув матрас и ощупав подкладку пальто, Аккуратов зачем-то долго глядел в кадушку с водой; что он там увидел - одному богу известно. Искал неумело - не было столичного опыта. Потом исправник подошел к книжной полке.
- Неужели все прочитали? - спросил. - Я-то вот долго читать не могу; у меня крапивница начинается. А вот доченька моя, Липочка… она - да, любит! Ну а как ваше отношение к разным царствиям, позвольте узнать? - издалека начал исправник.
Никита слегка улыбнулся:
- Мое отношение к царизму… оно вполне понятно: я бы че сидел здесь, если бы относился к нему, как вы, к примеру.
- Мы-то сидим здесь, - ответил Аккуратов. - А чего вам в Москве да Питере не хватает?.. Ну а к растительному царствию вы, простите, как относитесь?
- Да никак не отношусь, - ответил ему Никита. Копаясь в книгах и ничего в них не понимая (всюду цифры, цифры, цифры), Аккуратов снял одну книжку с полки, и тут на пол выскользнул плотный конверт с громадным штампом.
- Позвольте… по долгу службы… - начал было исправник, поднимая конверт, но взглянул на орленый штамп и сразу подтянулся: - Э-э, пардон, это разве вам писали?
- Да, мне.
- Но тут подпись… значительное лицо вам пишет?
- Мой дядя по матери. Он служит в министерстве императорского двора и уделов… чином же - тайный советник!
Аккуратов сразу заторопился уходить, но в дверях еще долго переминался с ноги на ногу. Вздыхал, мямлил:
- Оно, конешно… образованность! Нам-то и невдомек бывает, что к чему… Приятно побеседовать с умным молодым человеком…
Лицо у исправника было опечаленное, когда он сказал:
- Доченька-то моя ногами больна, в этом годе ее даже в Архангельск не повезли в гимназию… не учится! Вы бы, господин Земляницын, повидали б ее, потому как мы с супругой люди неначитанные, скушно ей с нами… А девочка умненькая.
Никита удивился подобной просьбе, но исправник его утешил:
- Ну, был грех: провинились вы. Так дома-то не сидеть сиднем. Опять-таки - и сородич ваш по министерству двора… На чашку чая… милости просим. Вы пироги-то какие любите больше - с морошкой или с салом оленьим?
Только выйдя на улицу, исправник вспомнил, что так и не узнал ничего о фауне и флоре. А потому, вернувшись в канцелярию, он сердито махнул рукой своему писарю:
- Пиши так: "По явному невежеству местных жителей означенные выше царствия - фауна и флора - найдены в уезде не были!"
"…Итак, продолжаю, друг мой. Писание вынужден был отложить, так как нагрянули с обыском. Успел засунуть письмо это в самоварную трубу, куда заглянуть не догадались. Живу я мерзостно и скотски, среди мерзости и скотства. Может, Вам, любопытно знать, что я делаю? Читаю, занимаюсь алгеброй и политэкономикой.
Но занимаюсь, к стыду моему, мало. Виной тому даже не болезнь, нажитая в Алексеевском равелине, а то поганое болото, в какое я угодил ныне.
Вы спрашиваете меня - читал ли я роман Тургенева "Дым"? Должен сказать, что здесь, в Пинеге, не только не выписывается никаких книг, но даже двухклассное приходское училище, во главе которого стоит какой-то тупоголовый дьячок, не имеет подписки на журналы.
Ото всего этого тоска моя еще безнадежней. Я Вам уже писал, с каким паническим ужасом отнеслись ко мне обыватели поначалу. Но потом попривыкли, стали втягивать в свою компанию, а мамаши уже приглядываются ко мне как к жениху, ибо в их глазах даже я, ссыльный революционер, выгляжу более завидной партией, нежели вся эта пьяная и дикая обломовщина. Мне тут предложили баллотироваться в здешний клуб, и это только повредило мне, потому что я, глядя на всех, начал сильно выпивать. Боже мой, до чего бывает гадко думать о себе "после вчерашнего"…
Вот почему, может быть, и хватаюсь за математику, как за науку, дисциплинирующую разум, не дающую ему совсем облениться, и прошу Вас прислать мне дифференциальные исчислений. Когда мне бывает особенно пакостно, я думаю о нашем Мите Каракозове. Что мы? Нам еще повезло. А его сунули в петлю и задавили. Говорят, что, когда его везли на казнь, Митя низко кланялся на вес четыре стороны простому народу… Но - молчал!
Да, кстати, ходят слухи, что наш общий друг Ишутин сошел в Сибири с ума. А где сейчас С. Нечаев? Он как-то был в тени, но, поверьте, он еще натворит бед. Я пишу Вам так откровенно, ибо это письмо идет не через почту. Напишите мне - кто остался из наших на свободе и кому я обязан за присылку мне теплого шарфа? Засим, мой друг, прощайте.
Ваш Никита ЗемляницынP.S. У кого из московских оптиков лучше бледно-синие "консервы"?И что они стоят? Хочу выписать себе, а то самодельные "консервы" посеял, теперь хожу по улицам зажмурившись. Особенно режет глаза, когда бывает отражение при солнце".
Никита отложил перо, распрямил плечи. Прошелся по комнате, неслышно ступая мягкими меховыми тобоками.
"Есть-то как хочется! - сказал он про себя. - И деньги не присылают…"
Запечатав письмо, спустился вниз, в жарко натопленную контору купца. Горкушин сидел за столом, повязав голову теплым платком Марфутки, лицо его покрывали нездоровые красные пятна, скреб пальцами впалую грудь.
- Тимофей Акимович, вот письмо к моему приятелю…
- Ладно. Что мне до твоих приятелев?
- Со своей торговой оказией перешлете?
- Ладно. Пошто и не переслать? Чай, не бочка.
- Я вам так благодарен, Тимофей Акимович…
- Ладно. Что мне с твоей благодарности? На стенку не повешу.
- И еще одна просьба. Вы не смогли бы мне… вот бабушка… она обещала… - вышлет сразу, как пенсию за деда…
- Хрен с тобой и с твоей бабушкой!
И купец Горкушин выложил на стол перед ссыльным свежо хрустнувшую ассигнацию.
Пинега того времени знала следующие болезни: лихоманку, потрясуху, ломовиху, икотницу, гнетуху, жаруху и маяльницу. Не обозначенные в медицинской литературе, эти болезни широко были известны на Севере. Как правило, все они излечивались одним способом, завещанным еще праотцами. Обычно к больному, когда он заснет, подкрадывались исподтишка и выливали на него ушат воды колодезной, после чего болящий с испугу вскакивал. Ежели здоров - то уже не ложился, а если бог призывал его к себе настоятельно - то уже и не вставал, со смирением христианским поджидая гласа трубы смертной.
А вот чем была больна Липочка Аккуратова, дочь исправника, того никто не знал. Занедужила с шестого класса гимназии ногами. Чем дальше - тем хуже. Пришлось с учения снять, дома девицу содержать, и было то для исправника тяжко. Коли кто спрашивал его о здоровье дочери, он с болью сердечной отмахивался:
- Э-э, лучше и не говори…
Липочке всего семнадцать лет. Невеселая молодость, неуютный родительский дом, молодящаяся мачеха, нянька пьет по углам наливки; зачитанный томик стихов Некрасова, изредка письма гимназических подруг и больные ноги. Сама же Липочка считала, что вся ее болезнь - только от страха: в Архангельске ее напугал до смерти один пьяный на улице; от страха ноги у нее подкосились.
- Вот если бы кто меня опять напугал! - мечтала она. - Может, новый страх победит страх прошлый, и я тогда пойду…
Липочка берет костыли, выходит на крыльцо, дает унылому Полкану лизать свои руки, а сама плачет… Архангельские врачи советовали ехать в Баден-Баден или пробыть сезон на купаниях в Аркашоне, что до глубины души возмутило исправника.
- Вам легко рецепты писать, - ругал он врачей. - Как же! Сел и поехал… Экие деньги, чтобы в воде лежать. Фелшар мой в уезде того не сказывал, чтобы ехать из России!
Так и осталась девушка вековать в Пинеге. Добрая и жалостливая, словно вытканная из незлобия и наивности детской, Липочка бинтовала кошкам и собакам перебитые лапы, а когда кто-либо из ее пациентов умирал, уносила их в сад и закапывала; там у нее было уже целое кладбище - кошачье и собачье.
Осенью ее возили в село Долгощелье, к одному зырянину, что славился в уезде как ловкий знахарь. Заросший густыми волосами, как леший (а глаза - молодые-молодые), этот знахарь, ухмыляясь чему-то в бесовскую бороду, отнес Липочку в жаркую темную баню. Там он играючи швырял на каменку ушаты с водой, хлестал по ногам девушки вересковым веником.
И весело покрикивал на девицу, словно на лошадь:
- Нно-о, милая… поехали за орехами. Нно-о!
От душного пара, пахнущего чем-то странным, томительно кружилась голова, и Липочка вдруг ощутила на теле своем жесткие пальцы знахаря. Она закричала, а знахарь, отбросив прочь веник, даже обиделся на нее:
- Ишо лечить вас, листократов! Ну и ползай как можешь… Вот и ходит она, постукивая костылями, по дому; из комнаты в комнату тянется, словно нитка, ее жалобный голос:
Скажи душою откровенной -
Любила ль ты кого-нибудь,
А слезы грусти сокровенной
Лила ли ты себе на грудь?
Скажи ты мне,
Скажи ты мне…
А со стены, мрачно и сурово, взирает из "красного угла" серьезный писатель Писемский, портрет которого отец Липочки приобрел у заезжих офеней как изображение петербургского митрополита.
- Папочка, - не раз просила Липочка отца, - снимем Писемского из-под икон: ведь не святой он - романы сочиняет.
- Мыло не мыло, а купил - так ешь! - мудро отвечал ей папа. - Деньги я платил за него как за митрополита, и пущай висит. Писателев таких я не знаю, а борода у него вполне подходит духовному званию.
- Опозоримся мы, папенька. - слабо покорялась Липочка.
Земляницын пришел как-то под вечер. Долго обметал в сенях снег с тобоков, а Липочка уже знала, что это он, это о нем говорил отец. Было немножко жутко и даже сладко слышать за дверями его голос - голос еще незнакомого человека, который пришел не к отцу, не к матери, а - к ней… Он будет сейчас первым ее гостем в жизни!
Земляницын еще дольше разматывал шарф на тонкой шее, тоскливо размышлял: "Ну, зачем? К чему я пришел сюда? Даже смешно: явился к дочери царского слуги, который еще вчера меня обыскивал… Ах, куда не загонит человека тоска!"
Заранее решив, что это его первое посещение будет и последним, Никита проследовал за пьяненькой нянькой в комнату девушки.
Липочка привстала на костылях, произнесла тихо:
- Добрый вечер, господин Земляницын…
- Зачем вы встаете? Сидите… так вам лучше.
Ей хотелось сказать что-нибудь благодарное и умное, поразить его. Но вместо этого, в каком-то замешательстве, Липочка ответила ему почти словами своего отца, которые он обычно льстиво произносил, принимая у себя начальство из губернии:
- Да нет, как же-с! Вы наши гости, милости просим… рады!
И от этого она смутилась окончательно и покраснела.
Слегка поморщившись, Никита уселся напротив, подкрутил фитиль лампы. Он понял, что сейчас надо как-то принизить ее беспомощный пафос мещанского гостеприимства.
- А вам, Липочка, - спросил он, - когда больше нравится: зимой или летом?
- Зимой. Тогда комаров нету.
- Но ведь и ягод нету тоже, - заметил Никита серьезно.
- Нету! - согласилась девушка.
- Одиноко вам здесь, - сказал Никита, сам не ожидая, что скажет такое; потом, совсем по-домашнему, расстегнул тесный воротник старой студенческой тужурки.
Стали разговаривать. Поначалу гость показался девушке даже скучноватым - наверное, еще и потому, что она, боясь показаться глупенькой, поспешно выбалтывала перед ним запас своих книжных познаний, а Никита лишь поддакивал в ответ. Но Липочка чувствовала, что этот юноша не может быть скучным, и - пусть у него совсем молодое лицо! - он все-таки заговорщик, о нем в городе говорят шепотом - ведь он замышлял покушение на человека, выше которого никого нет в России!..
И, прервав разговор, она вдруг тихонько спросила:
- Скажите, и пусть это останется между нами, а… страшно быть революционером?
- Прекрасно, а не страшно!
Костыль с грохотом, разрушая сытую тишину, выпал из рук девушки. Никита поднял его, с костылем в руках прошелся по комнате. Глянул через окно на разбухшие крыши Пинеги, на безнадежный разлет тундр, обступающих город; мужик тащил поросенка в мешке, визга не было слышно, но мешок с поросенком отчаянно крутился на спине мужика. И светилось, как волчий глаз, вдали окно трактира.
- Я, кажется, удивил вас? - спросил Никита.
- Да. Вот уж не думала, что это… прекрасно.
- Поверьте, что это так.
Он стал рассказывать ей о Петропавловской крепости, о часах крепостного собора, выбивающих неустанно "Коль славен нам господь в Сионе", о шустром мышонке, который жил в его камере, о страшных ночных допросах, куда водили при свете факелов по темным галереям. Говорил о своих друзьях, навеки сгинувших на сибирских этапах…
И когда он ушел, Липочка долго стояла перед иконами на коленях, просила бога - впервые в жизни! - о чем-то таком, чего и сама не ведала.
Вздохнул Горкушин столь глубоко, что на жилетке даже пуговица отскочила.
- Ну, - сказал, - выбирай сам, чем тебя потчевать: кулаком в глаз или сзаду арапником освежить?
Стесняев бухнулся ему в ноги:
- Ваше благо… Фейкимыч! Не брал, ей-богу, не брал, рази уж я… Любого спросите. Всяк скажет, что Стесняев - ни-ни! Чужого не возьмет…
Вдоволь нагулялась ременная плетка по спине главного приказчика. Стесняев в конце экзекуции высморкался в руку, заплакал жалостно:
- При акцизе состоял… в люди выходил! Мог бы и в Архангельск перевестись. А тут меня ни за што ни про што порют, будто сучку каку…
- Молчи, гнида! - отвечал Горкушин. - Предвидел я воровство твое, да не чаял, чтобы ты столь рано в талант входил… Молчи, а не то до смерти зашибу кочергой тебя!
Замолчал Стесняев, только ляжки его, обтянутые модными панталонами на манер городских, мелко вздрагивали. - А мастера позвал? - строго прикрикнул Горкушин.
- Незамедлительно. Как изволили просить.
- Так зови его до меня…
Явился шустрый дед, с бородой словно из пакли.
- А вот и мы! - захихикал. - Прибыли-с!
- Сымай мерку, - наказал ему Горкушин. - Да лес добрый клади. Не то я в твой гроб и не лягу.
- Лесом не обижу. Ежели што, так прикажите только - просмолю его; никакой червяк вас уже не съест!
Горкушин встал на цыпочки, даже подбородок задрал.
- Вишь, - спросил, - какой длинный я? Не ошибись с аршином своим. Просторней мерь… Еще при жизни с тобой расплачусь!
Снял дедушка с Торкушина мерку, пошептал нужные цифры, чтобы запомнить до дому, снова захихикал.
- Весельчак… Чего тебя разбирает-то? - спросил Горкушин, поднося ему чарочку.
Дедушка мигом ее опростал, мотнул бедовой головушкой.
- Не скушно жить, - сказал, - коли вокруг меня все помирают, а мимо меня ни один покойник не проскочит. А человек я веселый, верно. Оттого и в гробовщики пошел, чтобы солидность приобресть. А смолоду - мне, почитай, никакого сладу не было. Палец мне покажут - я так и зальюсь от хохоту… Хи-хи-хи!
В тот вечер, когда Никита возвращался от Липочки, гроб уже стоял в сенях. Приказчики, прыская в кулаки, смотрели, как их грозный хозяин примеривается к новой домовине.
Тимофей Акимович брал на тот свет подушку помягче, пуха лебяжьего, крутился в гробу, вздыхал, потом руку себе о гроб занозил:
- Разве это мастерство? - вздыхал, выкусывая занозу из руки, как собака из лапы. - Кажинный норовит только б деньги урвать, а мастерства высокого не увидишь…
Старенькая Марфутка терла глаза платком.
- Да ведь грех! - печалилась. - Велик грех, Акимыч, творишь. Другие бегут от смерти, а ты живой во гробе разлегся. Хоть чаю туды тебе подавай… Бога прогневишь ты!
Горкушин, темно глянув на Никиту из гроба, сказал:
- А ну, студент, растолкуй мне - что такое смерть? Вот понесут меня в этом ящике пятками вперед, а зачем жил, а? Зачем лесу повырубил столько, зачем камня наломал горы? Неужто ради того только, чтобы в эвтом тесном сундуке под конец лежать?
- Смерть, - отвечал Никита, - есть органическое отмирание клеток, после чего прекращается деятельность функций организма, и… Вот, пожалуй, и все! Так говорит наука.
- Дураки твою науку придумали. А ты тоже дурак, коли повторяешь. Смерть - она, брат, духовно, а не телесно страшна. Телом-то я помереть согласен, а вот душой - никогда… Это как понимать? возмутился Горкушин, молодо выпрыгивая из гроба. - Эвон, приказчики мои, к примеру, жить оста-1гутся, а я помирать должен… Вот чего душой стерпеть не могу! Мне жизнь потерять не страшно - мне и смерть не нужна. Хорошо бы после смерти где-нибудь вокруг хозяйства своего болтаться да наблюдать, что тут делается. Вон газеты - никогда не читал их. А в царстве мертвом, кажись, и газетке рад был бы!