Для приличия поговорили о разном. А больше - о комарах, которые уже стали донимать пинежского обывателя.
- Вот волк у нас… тот смирен, - говорил отец Герасим. - А комар - это да! Послан в наказанье свыше, дабы мы бога-то не забывали… В наших краях даже святые на комарах подвижничают. Вот схимник Мамонт из Солзы… Не слыхивали про такого?
- Нет, отец Герасим, я ведь здесь еще недавно…
- А велик был старец! - причмокнул священник. - Поначалу-то плоть свою убивал через силу: деревья вырывал с корнем. А к старости попритих. От долгого поста плоть его прилипла к костям. И наскрозь просвечивал, быдто ангел какой. От коленопреклонений многих оцепенел в ногах, так что братия его на своем горбу таскала. Надоел он этим братии святой, и она уже не раз ему намекала: "Уж скажи ты нам, отец Мамонт, где нам погрести тебя, когда дух испустишь?" На что отец Мамонт советовал им пророчески: "Свяжите мне ноги вервием да плот для меня сваляйте из лесу доброго…" Так братия и сделала. Отпихнули его с плотом от берега, и поплыл он духом божиим прямо на середь озера. Там до смертного часа единой рыбкой себя подкармливал. А при этом обнажал главу и плечи свои, отдаваясь на съедение гнуса алчущего… Братия монастырская по ночам исступленные вопли слышала - то комары старца заживо уничтожали. А он искус божий стерпел. Ни разу к берегу не причалил. Так и погиб во святости. По весне к монастырю только удочку евонную волнами прибило… Подвижник!
С подвижников и комаров госпожа Эльяшева деликатно перевела разговор на погоду. В этом году морозы трескучие до 24 мая стояли, а потом жарой двинуло - необычной для севера.
- Оттого-то и бедствие выпало… недород, а иначе - голод! - сказала она. - И звала я вас, батюшка, по делу важному.
Нерукотворнов спросил заинтересованно:
- По какому? По какому?
- По важному делу… Касательно помощи духовной.
- Это мы всегда могем. Уж не смущает ли вас бес какой? Может, мне с водосвятием прийти?
- Беса я и сама изгошо, ежели он появится. А вот голод в уезде меня сильно смущает…
Нерукотворнов ответил:
- Так сие, Екатерина Ивановна, не от нас зависит. Народу голодать свычно. Сам виноват! Глуп он стал по нонешним временам: о черном дне забот не имеет. Что есть у него - все сразу пожрет, как свинья, а назавтрева крошки детям малым не оставит.
- А какое мне до этого дело? - вдруг холодно спросила его Эльяшева. - Кто виноват в голоде - не мне решать. Меня обязывает лишь нравственное чувство… Вам не стыдно, батюшка?
Отец Герасим удивился:
- А чего мне стыдиться? Я, чай, не украл…
- Не стыдно вам завтракать, обедать и ужинать, когда другие голодными сидят? А мне вот - стыдно…
- Стыд - он, как и разврат, от безделья корень свой ведет.
- Да о чем вы, батюшка? - раздраженно заметила Эльяшева, обкуривая Нерукотворнова дымом папиросы. - Черный день уже настал, а светлого не предвидится… Я хочу открыть в Пинеге для голодающих крестьян столовую. Бесплатную, естественно. Своя рука владыка! А вы, как священник, посодействуйте мне словом божиим.
Отец Герасим тяжко вздохнул. Женщина смотрела в окно. А там - в окне - виделось дальнее. И река, и лес, и запустение. Освещенный лучами заката, ехал всадник прямо на север; красная рубаха трепыхалась ветром на нем, как ярый язык пламени. Это было и красиво и даже как-то страшно.
- В таком деле, какое вы затеваете, - не сразу ответил священник, - необходимо слово не божие, а слово начальственное… Как начальство посмотрит!
- А разве начальству не все равно, на что я буду тратить свои капиталы?
- Сами посудите, какое сомнение в умах вы произведете. Горкушина покойного все знали. Копил человек. Недоедал, недосыпал. Все тужился, напрягая и дух и плоть свои… А вы - нате вам: столовая бесплатная! Приходи и ешь. Эдак-то любой жить захочет, чтобы без денег по обжоркам шастать. Вы этим народ наш, и без того непутевый, враз трудиться отучите. Доброй христианкой быть хорошо. Но потакать слабостям людским не нужно.
- Может, - резко спросила его Эльяшева, - еще что-нибудь расскажете мне… из области духовного?
- Духовное кончилось, - поднялся из-за стола Нерукотворнов. - Напоследки житейское выскажу… Берегите капитал свой, Екатерина Ивановна: вам он в приданое еще сгодится, любой вас с деньгами приемлет в радости и станет голубить, как голубицу. А коли профинтите его сейчас, так ваш будущий супруг строго ваше поведение осудит, и будет он прав…
По уходе батюшки Эльяшева навестила Земляницына:
- Ну, хватит лежать, юноша. Пусть хоть немного постель отдохнет от вас. Ссылка политическая не для того дана человеку, чтобы он валялся… Что вы там читаете?
- Да логарифмы вот… для души. Другого-то ничего нет.
- Нашли, что читать для души. Спятить можно! Я вас хочу послать в Архангельск, - поедете?
- Ого! А зачем?
- Артель плотников найдете и сюда пригоните.
- Но я же под надзором. Не имею права покидать Пинеги.
- А, чепуха! - отмахнулась Эльяшева. - Кого вы больше цените во мнении своем - меня или исправника? Или дочку его?
- Пожалуй, что вас, Екатерина Ивановна.
- Тогда собирайтесь. Своим приказчикам я не доверяю… Мне нужна еще посуда простейшая. Два больших котла. Ну, стекла. Ну, кирпич. Что там еще? Берите все оптом. Денег не жалейте.
Потом, уже стоя в дверях, вдруг удивленно спросила:
- Послушайте, юноша, а почему вы не бежите?
- Откуда и куда?
- Из Пинеги, вестимо… А куда - мир велик. Поражаюсь я вам, честно говоря. Ведь так можно опухнуть от безделья. Неужели вам самому неохота вдох1гуть свободы? Разгуляться? Разбежаться? Разбиться?.. Когда же еще бегать, как не сейчас?
- А почему вы меня об этом спрашиваете?
- Потому что я знаю - у вас нет денег… для побега. Но они имеются у меня. И я все время жду: когда вы их попросите?
Самым активным помощником Эльяшевой в ее смелом начинании сделался уездный секретарь Вознесенский. На окраине города, среди болотистых пожен, где был выгон коровий, вырос домина с трубой кирпичной. А когда дым пошел из этой трубы, когда в котлах забурлили щи с кашей, когда каждому пришедшему крошили мясо в щи, а кашу поливали усердно маслицем, - вот именно тогда канцелярская машина губернии, со скрипом повернувшись, совершила оборот бюрократического колеса, и… в Пинеге появилось новое лицо.
- Ротмистр Гамсахурдия! - представился Эльяшевой молодой и обаятельный человек в жандармском мундире.
- Милости прошу, господин ротмистр, - отвечала ему Екатерина Ивановна. - Вас, наверное, прислали не просто так?
- "Просто так" мы никуда не ездим, мадам. У нас прогонных денег "просто так" не получить.
- Жаль мне, если вы за сотню верст приехали киселя хлебать. Дам я вам попробовать бесплатных щей и каши… Лица официальные на Руси, как я заметила, обожают, когда их кормят бесплатно.
Ротмистр Гиго Гамсахурдия безо всякой иронии согласился:
- Отлично. Почему бы и не попробовать?
За раздачею пищи в столовой для голодающих мужиков и нищих следил Никита Земляницын, и Гамсахурдия спросил:
- Этот человек тоже служит у вас?
- Да. Метрдотелем.
Ротмистр остался доволен и щами и кашей.
- Великолепно, мадам, - сказал он. - Немножко бы поперчить. Но это, конечно, дело вкуса. Я человек горячий, восточный…
Эльяшева отвечала жандарму, вся настороже, в готовности:
- Надеюсь, после снятия, пробы у вас нет дел до меня?
- Увы, мадам. Имеются.
- Прошу! - И она провела его в свою конторку.
- Все бы ничего, - заявил ротмистр в разговоре. - В конце концов каждый на Руси сходит с ума по-своему, и нам, корпусу жандармов его величества, абсолютно безразлично - кто и как тратит свои деньги…
- Уже интересно! - прищурилась Эльяшева. - Живописуйте и далее. Я слушаю вас, как мед пью.
- Но вот что настораживает нас, мадам… Зачем вы к своей филантропии приобщили и ссыльного? Притом - политического? Хорошо ли это? Здесь мы усматриваем наличие некоторой тенденции в пропаганде… А что вы скажете?
Эльяшева, подумав, сказала:
- Политика в другом! Мне кажется, когда народ сыт, то и бунтовать не станет. А зачем вам нужно обязательно видеть мужиков голодными, если уже нашлась такая дура, как я, которая готова кормить весь уезд бесплатно? Я жду теперь от вас объяснений.
Ротмистр сразу изменил тон:
- Мои объяснения выслушают в Архангельске, в губернском жандармском управлении… Впрочем, спешу заверить, что ваше имя не вызывает в губернии никаких сомнений. Но вот окружение ваше… да! Как вы сами этого не замечаете?
- Если иметь в виду ссыльного господина Земляницына, то один он еще не способен создать для меня "окружения". Я и сама вполне самостоятельна в своих мнениях и влиянию других лиц не подвластна. Мне нравится быть хозяйкой и решать все самой!
- Похвально, мадам! Но вашим помощником в заведении столовой для черни является еще и этот господин… из духовных… как его? Вознесенский, не так ли?
Последними словами жандарм внес в душу женщины тревогу, и эта тревога не ускользнула от ястребиного ока ротмистра.
На этот раз Эльяшева отвечала медленно, процеживая каждое слово:
- Если вы, ротмистр, все уже досконально знаете, то, надеюсь, вам отлично известно и то важное обстоятельство, что господин Вознесенский не ссыльный, а уездный секретарь. Своего рода - местный столп власти!
- Так-то оно так, - согласился ротмистр. - Но вы плохо осведомлены, что этот "столп", как вы о нем изволили выразиться, будучи управляющим винным складом в Шенкурске, расхитил тысячу двести двадцать рублей… с копейками!
- Вознесенский известен тем, что даже взяток не берет; не мог он этого сделать.
- Взяток не берет, мы это знаем. Но он расхитил казенные деньги по акцизу. Он сюда тоже сослан как ненадежный. Будучи же в Архангельске под следствием, этот господин публично, в присутствии чинов полиции, поносил государя императора… за что и сидел восемь месяцев в губернской тюрьме. Вот оно, ваше окружение!
Екатерина Ивановна вконец растерялась:
- В последнее я могу поверить, ибо Аполлон Касьянович человек невоздержанный. Он мог кричать любую глупость на стогнах империи под влиянием делириум тременс, а проще говоря - под влиянием винной горячки. Но я не верю в другое… в растрату!
- Начет по казне с Вознесенского еще не снят, - объяснил Гамсахурдия. - Секретарь до сих пор казне должен… И в любой момент дело можно возобновить, а тогда он пойдет по этапу.
Ротмистр встал и подтянулся:
- Давайте будем честны, мадам. Не все так уж чисто в вашей столовой, как вы желаете мне изобразить. Лучше представить дело таким образом, что вас опутали, вовлекли… вы невиновны. Итак, что мне сообщить в докладе губернскому правлению по долгу адъютанта этого правления? Закроете вы столовую или нет?
Момент был очень трудный для женщины. Одно лишь слово - "нет" - произнесла она, и ротмистр откланялся… К ней заглянул потом Никита Земляницын:
- Екатерина Ивановна, обо мне он говорил что-нибудь?
- О тебе, милый, я и без того все знаю. А вот про Аполлона Касьяновича… это для меня ново! Кажется, тучи стали сгущаться над этой несчастной Пинегой, будь она неладна… Никита, я не могу понять, а… что вас здесь удерживает?
- Но куда убежишь?
- Сейчас все здравое и активное будет копиться в эмиграции. Я вам ничего не советую. Но тучи сгущаются, - повторила Эльяшева. - А сколько вам надо?
- Я вас не понял, - удивился Никита.
- Денег, черт побери! Я деньги имею в виду… Не для свадьбы, конечно. А побег - дело святое. Слушайтесь меня, юноша. Я еще молода, но я очень опытна в жизни. Я умею чуять опасность, когда она бесшумно приближается на цыпочках.
Жандарм все-таки повидался с Вознесенским - на бегу, между другими делами. И без особого ликования заметил:
- Вы там, секретарь, что-то пишете теперь… Стоит ли? В хрестоматию все равно не попадете. Волнения же ваши относительно повального пьянства в губернии неосновательны, ибо первым, кто сопьется, будете именно вы - автор!
- А я теперь и не пью, - хмуро сообщил Вознесенский.
- Лучше бы уж пили, - продолжал ротмистр. - А статьи ваши о бедственном положении мужика тоже полны вымысла. Архангельск их не печатает, и правильно делает.
- Зато напечатала Москва и - наконец - Петербург!
- Они просто не извещены, что в недородные уезды нашей губернии сейчас вовсю поступает хлеб… отличного качества! Из Германии, чтоб вы знали! Губернатор у нас молодцом. Понятно?
- Нет, непонятно, - мотнул головой Вознесенский.
- Как же не понять такой чепухи? Я же вам русским языком толкую, что Германия продала нам хлеб.
- Чепухи-то как раз и не понимаю. Не могу разуметь, хоть тресни, отчего Пруссия продает нам хлеб - тогда как немцы всегда этот хлеб у нас покупали и покупают?
Но ротмистр пресек разговор.
- Это, - сказал, - высокая политика. Не по нашим зубам. Не советую залезать в подобные дебри - заблудитесь… Лучше подумайте, как рассчитаться с казной. Там немалый начет… с копейками!
- Пожалуйста. Копейки могу тут же вернуть, а рубли пусть останутся за мною…
Дома Вознесенского ждал пакет, в котором лежали деньги - 1220 рублей - и записка от Эльяшевой такого содержания:
"Все может кончиться плохо. Мне очень больно, но я вынуждена так поступить. Примите без благодарности. Покройте грехи своей беспутной младости и более не грешите… До этого я Вас не знаю".
- Чистоплюйство! - буркнул секретарь и направился к Эльяшевой.
По дороге к ней он (мучимый, давимый, униженный) завернул в кабак и выпил водки. Полчетверти сразу. Раньше это была его служебная норма, с которой он являлся в присутствие и вершил дела уездные. Судил-рядил, карал и жаловал. А на выходе из кабака ему, как назло, опять попался господин Гиго Гамсахурдия.
- Причастились? - спросил он, не удивляясь. - А мне тут кто-то сболтнул, что вы пить бросили… Выходит, людишки-то соврали?
Вознесенский подавленно ему ответил:
- Нет, люди не врут… Это я соврал!
Начал он неловкий разговор так:
- Я принес вам обратно ваши деньги.
- И запах кабака! - перебила она его сразу.
- Вы слишком добры… для в с ex. Я, кажется, тоже угодил в число этих "всех". А быть в большинстве я не желаю. Ибо Сенеки, Дальтоны и Пушкины всегда оставались в меньшинстве.
- Вы самонадеянный пинежский Спиноза! Вы мне прискучили своим бахвальством и своими планами… такими грандиозными! Хотя я, - твердо заключила Эльяшева, - знаю заранее, что ничто из ваших планов не будет осуществлено вами…
Это было жестоко. Он осторожно присел напротив женщины, страдальчески вызывая на себя ее беспокойный взгляд.
- В ваших словах, - согласился секретарь, - действительно заключена правда. Злая и ужасная, но все-таки правда. Верю, как и вы, что мне не предстоит потрясти скелет старухи мироздания… А вы можете мне назвать в России такого, кто бы, умирая, заявил: "Вот я - счастливец! Делал все, что мог, и все, что мог, я сделал!" Россия, - заключил Вознесенский тихо, - это классическая страна неисполнимых планов и бездарно размусоренных замыслов.
- Сколько выпили и чего выпили? - прервала его Эльяшева со всей строгостью женщины, которая (даже в роли возлюбленной) всегда дорожит мужчиной, как мать блудным сыном.
- Здесь сразу два вопроса: сколько и чего? Отвечаю на первый: мною опрокинуто всего полчетверти. Отвечаю теперь на второй: была пита демократическая водкус.
- Мерзость! - сказала Эльяшева.
- Сам понимаю. Но рылом не вышли, чтобы шампанею глотать.
- Тогда и третий вопрос… Что вы делали в Шенкурске?
- Имел несчастье служить.
- И растратили там казенные деньги?
- Конечно. Для того они и созданы, эти казенные деньги, чтобы чиновник мог их растратить.
- На что вы их употребили? Построили дом? Облагоденствовали убогих? Или завели себе шикарную любовницу?
- Нет. Служа по винному акцизу, я истратил их на акцизное вино, которое и было выпито мною в содружестве с товарищами. От начета товарищи мои уклонились, и тогда весь начет полностью был возложен на меня.
Оба почувствовали себя неловко.
- Аполлон Касьянович, - сказала она потом, - не будем ссориться. Возьмите от меня деньги, покройте эту нечистую игру.
- А меня даже не судили. Только перевели сюда Причем - с повышением… Денег же от вас не приму!
- Вам приятно быть должником казны?
- Мне неприятно быть вашим должником.
- Но я же - не казна! - выкрикнула Эльяшева.
- Вот именно, а я желаю помереть, не рассчитавшись о матерью-Россией, и пусть казна торжественно оплачет мою кончину.
- Вы не умны, - заявила она ему.
Вознесенский придвинул к себе конторские счеты, откинул на костяшках сумму в 1220:
- Вот моя красная цена… это в ваших глазах. Но я постараюсь на этих днях продать себя подороже… Екатерина Ивановна, - лирически спросил он вдруг, - знаете ли вы, звезда души моей заблудшей, что такое глютен?
- Впервые слышу!
- Поверьте же человеку, которому пришлось немало заниматься в уезде разной глупостью, что глютен - это великое слово. Оно вошло сейчас в кровь мою, вместе с алкоголем, это слово бродит во мне, оно разрывает меня… Я наполнен смыслом этого ужасного слова до предела. Прощайте, Екатерина Ивановна! Завтра - с этим словом - вы услышите и мое скромное имя, которое станет известно всей мыслящей России…
Когда он уходил, госпожа Эльяшева сделала шаг за ним, словно пытаясь удержать его, но затем остановилась, и дверь бухнула за Вознесенским, захлопнутая с разлету, будто грохнули кувалдой, и этот удар отдался во всем теле женщины.
Она не сразу выпрямилась, нервно хрустнула пальцами.
- Проклятье какое-то… - произнесла неопределенно, но с глубоким отвращением.
А по дороге домой Вознесенский опять завернул в кабак. Пьяный, он там до ночи пророчествовал о величии и глютене. И кого-то страшно бил. И кто-то его пьяно целовал.
Глютен - великое слово! Трепещите, люди!
Ему внимали. Со страхом!
- Добрый вечер, - сказал Никита пинежскому исправнику. Сначала - долгое молчание, затем - ответ:
- Кому-нибудь он и добрый, да только не нам… Исправник монументально высился на крыльце.
- Это вы куда настропалились? - спросил Аккуратов. Никита замер на нижней ступеньке крыльца.
- Я думал повидать вашу дочь… - смутился он.
- А моя дочь не нуждается в таких навещаниях. Мне уже за ваши хождения шею нагрели жандармы… Мы тоже человеки и нести крест за других не обязаны. У нас и свой крест, столь тяжкий, что голова на пупок заворачивается. Вот и весь сказ!
Распахнулось окно, выглянуло пухлое лицо исправницы. Сейчас она пребывала в дикой первозданной ярости.
- Не пущай его! - велела Ева своему Адаму и обрушила на Никиту каскад скороговорки; - Знаем вас, после вас самовар пропал у нас, мы не показываем на вас, но после вас никого Не было у нас… Не пущай его, говорю!
Никита машинально (повинуясь не разуму, а чувству) поднялся все-таки на крыльцо. И встал рядом с исправником.
- Я ведь не к вам… к Липочке!