Заняв приготовленный ему стул, Димитрий с затаенной досадой осмотрелся вокруг.
Его мачеха сидела на одной из скамеек, покрытых коврами и львиными шкурами, на обычном месте, отведенном их семейству. Верхняя и нижняя одежда Марии была голубого цвета, отличавшего христианских участников бега. Это роскошное платье состояло из яркого броката , затканного серебряным рисунком, представлявшим в художественном сочетании рыб, кресты и оливковые ветви. Черные волосы почтенной матроны гладко лежали на висках и темени. Мария, конечно, не надела на себя цветов, считая такое украшение непристойным для христианки, но ее голову обвивала нить крупного серого жемчуга, а на лоб спускалась фероньерка из синих сапфиров и молочно-белых опалов. На затылке было пришпилено воздушное покрывало, падавшее легкими складками на спину и плечи.
Мария сидела с опущенными глазами, сложив на коленях руки, державшие распятие. Такое смирение и скромно потупленный взгляд были всего приличнее христианской матери и вдове. Все окружающие должны были видеть, что она явилась сюда не ради суетного удовольствия, но для того чтобы присутствовать при торжестве христиан, и в особенности своего сына, над идолопоклонниками. Каждая принадлежность ее туалета свидетельствовала о том, что Мария исповедовала новое учение. На это указывал и рисунок материи на ее одежде, и форма украшений. Даже на ее шелковых перчатках были вытканы крест и якорь, которые, перекрещиваясь между собой, изображали греческое X, начальную букву имени Христа.
Мачеха Димитрия хотела казаться смиренной и недоступной для мирской суеты, но она имела полное право надеть на себя дорогие украшения, потому что явилась на ипподром ради торжества своей веры.
Мария считала языческой мерзостью венки из свежих душистых цветов и ни за что не надела бы их на себя, но обвивавшая ее голову нитка жемчуга стоила так много, что за эту цену можно было бы украсить гирляндами всю арену и прокормить в течение целого года сотню бедняков. Обмануть премудрого Творца Вселенной кажется нам гораздо легче, чем провести своего неразумного ближнего!
Живописцы и ваятели той эпохи начали изображать Божию Матерь в такой же благочестивой и неподвижной позе, которую приняла вдова Апеллеса, не обращавшая внимания на шумную толпу в ипподроме и как будто твердившая про себя молитву. Посмотрев на нее, Димитрий почувствовал в душе леденящий холод. Он невольно отвернулся, но тут неожиданно до его слуха долетел серебристый смех с нижних ступеней подиума. Оглянувшись в ту сторону, молодой человек не хотел верить своим глазам: перед ним сидела пропавшая Дада, между пожилым человеком и какой-то весьма приличной женщиной. Молоденькая певица была весела и беззаботна, как птичка.
Димитрий обрадовался. Заметив, что позади нее сидит его стряпчий, он встал и тихонько попросил почтенного старика поменяться с ним местами. Тот охотно уступил ему свой стул, красноречиво улыбнувшись и кивая головой.
Дада первый раз в жизни провела бессонную ночь. Ураган и буря едва ли могли помешать спать, но в юной головке теснилось теперь столько новых мыслей, что девушка была не в силах успокоиться. Она то думала о своих родных, оставшихся в осажденном святилище Сераписа, то о пропавшей Агнии, то вспоминала проповедь старца Евсевия в христианской церкви, то волновалась ожиданием предстоящих состязаний на ипподроме, причем перед ней вставал пленительный образ Марка. Само собой разумеется, что Дада намеревалась держать его сторону во время бегов, но ей было странно: каким образом она, племянница Карниса, могла "болеть" за христиан. Еще удивительнее было то, что молодая девушка не верила больше тем обвинениям, которым постоянно подвергались в ее присутствии последователи Распятого иудея. Старый певец питал к ним непримиримую вражду; они были причиной упадка театрального искусства в Тавромении, причиной его разорения и нищеты, а между тем он мало знал христианские верования и обычаи.
Дада нередко проводила приятные часы на празднествах старых богов, которых, конечно, можно было назвать прекрасными, веселыми, а также и грозными в своем гневе, но в сердце девушки давно проснулось какое-то неопределенное, смутное желание, не удовлетворявшееся ни в каком языческом храме. Христианские молитвы в церкви Св. Марка, стройное пение и проповедь старого священника подействовали на нее умиротворяюще. Здесь Дада почувствовала, что, несмотря на разлуку с дядей и теткой, заменявшими ей родителей, она не совсем одинока и беспомощна.
Таинственная сила, полная благости и могущества, была готова принять ее под свое покровительство. А бедная Дада так нуждалась в поддержке! Как часто из-за своей неопытности она становилась жертвой обмана. Так, например, хитрая Стефанион, игравшая на флейте в труппе Карниса, когда они находились в Риме, постоянно избирала ее орудием своих интриг. Легковерная Дада слепо подчинялась ее воле, а когда шалости обеих девушек кончались плохо, находчивая римлянка ловко сваливала всю вину на свою молоденькую подругу. В последнее время, попадая в различные затруднения, юная певица начала сознавать, что в ней было действительно что-то беспомощное, потому что каждый, кто ее знал, позволял себе читать ей мораль или, что еще хуже, приписывать ей возмутительные вещи. Однако, придя на ипподром, племянница Карниса забыла свои недавние неудачи, свои тревоги и опасения. Она помещалась в нижних рядах каменного подиума, в тени, на удобной, мягкой мебели богатого магика Посидония, между тем как в Риме, посетив однажды большой цирк, молодая девушка простояла несколько часов во втором ярусе деревянной надстройки, где ее со всех сторон теснила грубая толпа и откуда ей едва были видны головы наездников и коней, проносившихся по арене.
После этого Герза никогда больше не водила племянницу на бега, потому что при выходе из ипподрома к ним пристала шумная компания молодых и пожилых мужчин, от которых они едва смогли отделаться. С тех пор тетка удвоила надзор за племянницей и никуда не отпускала ее одну.
На ипподроме было несравненно лучше, чем в верхних ярусах римского цирка. Нижние ряды скамеек отделялись от арены только неширокой канавой, через которую были перекинуты мостики. Один из них находился как раз напротив Дады; лошади бежали в нескольких шагах перед ней, и на таком видном месте она, конечно же, привлекала к себе сотни благосклонных взглядов. Даже великий Цинегий, заметивший юную красавицу еще на корабле, не раз оборачивался в ее сторону. Десять негров исполинского роста только что пронесли его через арену в позолоченных носилках, двенадцать ликторов1 предшествовали им с обвитыми лавром жезлами в руках. Теперь приезжий вельможа в своем длинном пурпурном одеянии занял роскошный трон посреди трибуны, устроенной над самым входом в ипподром; однако легкомысленная Дада очень мало интересовалась этим важным стариком. Она с любопытством смотрела по сторонам, засыпая вопросами своих словоохотливых спутников, Медия и его дочь. Димитрий восхищался радостным оживлением молодой девушки и выжидал удобную минуту, чтобы заговорить с ней.
– Посмотри, как много народу оборачивается в нашу сторону, – сказала Дада шепотом старому певцу, – действительно, мое платье так красиво, что им можно залюбоваться. И откуда твой Посидоний мог достать такие чудесные розы! На моей гирлянде от плеча до пояса более сотни бутонов. Я нарочно считала их по дороге сюда, когда сидела в носилках. Жаль, что они так быстро вянут! Недурно было бы высушить лепестки, а потом приготовить из них розовое масло.
Димитрий невольно улыбнулся столь наивному замечанию и, наклонившись к плечу Дады, заметил:
– Ну, твоих цветов едва ли будет достаточно для изготовления масла.
Певица быстро обернулась и покраснела, увидев позади себя старшего брата Марка. Молодой человек сказал, что он очень сожалеет о своем дерзком поступке по отношению к ней, и просит прощения.
Дада приветливо улыбнулась на эти слова.
– Мне также было очень досадно вспомнить, как грубо я обошлась с тобой, – отвечала она. – Но я была ужасно раздражена действиями тетки, которая нарочно спрятала мои сандалии, чтобы я не смогла уйти с корабля.
После того молодая девушка познакомила Димитрия с Медием и, наконец, осведомилась о Марке и его конях, спрашивая, надеется ли он одержать победу. Сельский хозяин охотно поддерживал с ней разговор, и когда к ним подошли цветочницы, продававшие гирлянды, голубые и красные цветы и ленты, Димитрий купил у них самые лучшие оливковые венки для победителя на бегах, выражая надежду, что этот триумф выпадет на долю его брата.
1 Ликторы (лат. ligare – связывать, спутывать) – должностные лица при высших магистратах в Древнем Риме. Вооруженные фасциями, представлявшими собою связанный ремнями пучок прутьев с воткнутым в него топориком – знак должностной и карающей власти, ликторы шли впереди сопровождаемого, несли охрану во время телесных наказаний или смертных казней. Претору полагалось 6 ликторов, консулу – 12, императору – 24.
Медий с дочерью украсили свою одежду пунцовыми бантами, отличавшими язычников, и Дада последовала их примеру, но теперь она просила молодого человека дать ей голубые ленты, которые и поспешила приколоть к своему плечу вместо красных, потому что хотела держать сторону Марка.
Димитрий засмеялся и сказал:
– Теперь мой брат еще сильнее будет желать победы, когда увидит тебя с таким украшением. Он ведь постоянно думает о красавице Даде.
– Это меня очень радует, – откровенно отвечала она. – Я также не могла заснуть сегодня целую ночь – Марк и его прекрасные кони не выходили у меня из головы.
Медий заметил своей гостье, что Карнис и Герза будут недовольны ею, потому что ей неприлично надевать на себя христианские цвета.
– Очень жаль, если это им не понравится, – сухо возразила певица, – но я предпочитаю голубое красному.
Димитрия поразил решительный тон ее ответа. Он считал Даду беззаботным, невинным созданием и объяснил себе резкость девушки личным нерасположением к Медию. В ту же минуту с башен возле трибуны грянула музыка, однако она звучала не особенно весело, так как игра на флейте и многие языческие мотивы были запрещены.
В прежнее время ипподром служил местом свиданий для влюбленных, здесь обычно завязывались любовные романы александрийской молодежи, что придавало особенную привлекательность торжественному дню публичных состязаний. Между тем сегодня молодые девушки привилегированного класса сидели взаперти, не переступая порога гиникея, в ожидании предстоящих бедствий и смут. Многие из языческих юношей оставались в осажденном Серапеуме. Какой-то тайный гнет парализовал беззаботное веселье впечатлительных и пылких александрийцев, отравляя им любимое развлечение.
Конечно, ипподром постоянно служил местом, где более всего разыгрывались страсти, но сегодня разнообразные чувства, волновавшие зрителей и участников бегов, приняли особенно острую форму – к ним примешалась ненависть и подчинила их своему влиянию. Права язычников попирались на каждом шагу. Христиане повсюду брали над ними верх, а ненависть между людьми становится еще непримиримее, когда она основана на жгучем чувстве зависти. Но и христиане со своей стороны ненавидели язычников, которые старались унизить врагов, гордясь перед ними своими высокими дарованиями – наследием славного прошлого. Последователи новой веры долго терпели насмешки и гонения, но мало-помалу восторжествовали над своими противниками, сделавшись в свою очередь грозной силой. Теперь язычники были подавлены все более и более разраставшимся могуществом христианства; они не могли даже отомстить за свое поражение, и победители презирали их, как отсталых, безрассудных людей, преданных суеверию идолопоклонства.
Заботясь о спасении своей души, христиане пренебрегали до сих пор телесным развитием, почему в палестре и на ипподроме язычники не встречали себе противников. Христианин не хотел вступать с ними в борьбу на гимнастических упражнениях, стыдясь показать свое обнаженное тело, но он мало-помалу привык ездить в цирке на собственных лошадях и не раз оспаривал у соперника победу. Приверженцы старых богов начали опасаться, что заклятый враг скоро превзойдет их на этом поприще, и одна мысль о подобном унижении возмущала их до глубины души, возбуждая до крайних пределов накопившуюся веками ненависть и жажду мести.
В венках из ярко-красного мака, в уборе из гранатовых цветов и пунцовых роз, с пурпурными лентами на алой одежде собрались на ипподроме представители языческого мира, желая показать, к какой партии они принадлежали. Сначала у них было в обычае носить еще два цвета: зеленый и белый, так как на ипподроме было три партии, но теперь все язычники объединились против общего врага, не допуская никаких разделений. Их жены прикрывались от солнца красными зонтиками; даже корзины с провизией, принесенные ими в цирк, были окрашены в алый цвет.
Христиане, напротив, были одеты во все голубое, начиная с головного убора и кончая сандалиями, привязанными к щиколотке голубыми лентами. Таким образом, здесь гармонировало одно с другим, и только Дада выделялась из толпы, надев голубой бант на ярко-розовое платье. Рабы трактирщиков и кондитеров, ходившие между рядами стульев с подносами в руках, предлагали посетителям яйца, выкрашенные в голубой цвет, пирожки и прохладительные напитки в кружках из голубого и красного стекла. Если христианину приходилось сидеть рядом с язычником, то они старались отвернуться друг от друга или бросали один на другого мрачные взгляды, когда им невольно приходилось сталкиваться или разговаривать между собой. Цинегий в качестве арбитра состязаний хотел по возможности отдалить начало бегов. Он хотел дать время комесу покончить дела в Серапеуме, чтобы на всякий случай у них были под рукою войска, прежде чем народные массы хлынут обратно с ипподрома. Время проходило для него незаметно. Посланник императора с любопытством рассматривал собравшуюся публику, которая весьма отличалась от населения Рима и Константинополя, где также существовали громадные цирки, привлекавшие множество зрителей.
Бесплатные места в верхних ярусах александрийского ипподрома были заняты преимущественно неграми и египетским простонародьем со смуглым цветом кожи, тогда как внизу, на каменном подиуме, между греками и коренными жителями страны сидели тысячи мужчин и женщин в роскошных одеждах с резкими чертами, отличавшими семитскую расу. То были члены обширной иудейской общины, глава которой, алабарх, с почтенной фигурой патриарха в греческой одежде, находился поблизости от Цинегия, в числе сенаторов, наполнявших трибуну.
Однако александрийцы не любили долго ждать. Нетерпение толпы стало выражаться беспорядочным шумом; тогда Цинегий встал с места и подал условный знак, махнув белым платком. Тем временем число зрителей успело возрасти до восьмидесяти тысяч, а позади карцера собралось тридцать шесть колесниц. Распорядители бегов назначили четыре состязания.
К первым трем было допущено по двенадцати колесниц, а в последнем предстояло принять участие только троим победителям на предшествующих состязаниях. Кто получит венок на этом последнем окончательном беге, тот станет героем дня, и победа остается за его партией, которая с триумфом выйдет с ипподрома позади карцера1 в оппидуме, решали по жребию, откуда и в которую очередь следует выезжать каждой колеснице на арену. Марку выпало участвовать в первом состязании, и, к ужасу тех, кто держал заклад за его вороных, соперником неопытного юноши являлся матадор между агитаторами, Гиппиас, на четверке золотистых жеребцов. Пока языческие жрецы совершали возлияния Посейдону и Фебу, покровителям коней и конских скачек, так как кровавые жертвы были запрещены; христианские священники, за отсутствием епископа, кропили святой водой лошадей своих единоверцев. К ним присоединились также несколько монахов, однако язычники прогнали их прочь.
1 Здесь карцером названо крытое стойло для лошадей, куда они временно помещаются перед запряжкой в колесницы и для отдыха между забегами.
Цинегий вторично подал сигнал. Раздались звуки труб, и двенадцать колесниц въехали на предназначенные им места под навесом, разделенным перегородками. Несколько минут спустя был приведен в действие особый механизм, который поднял высоко в воздух, от алтаря перед карцером, железного орла с распростертыми крыльями. Тогда экипажи выехали из-под навеса и установились как раз перед чертой, откуда следовало начинать бег. То была широкая меловая полоса, проведенная наискось, чтобы уравновесить шансы успеха для всех колесниц, так как тем из них, которые стояли на наружном краю арены, приходилось описать более длинную дугу вокруг спины. До этого момента лошади и наездники были видны только избранной публике, сидевшей над входом, но теперь весь цирк увидел участников бега, и громкие крики тысячной толпы приветствовали их появление. Агитаторы напрягали все силы, сдерживая лошадей, рвавшихся вперед среди оглушительного шума; Цинегий в третий раз махнул платком; взгляды всех возниц были устремлены на золотого дельфина, подвешенного под балкой; после третьего сигнала он быстро спустился на землю, духовые инструменты грянули, и сорок восемь лошадей вихрем помчались по арене. Сильные кони, запряженные четверней, шутя увлекали за собой легкий двухколесный экипаж по утрамбованной земле, где после ливня предшествующей ночи не было ни малейшей пыли.
Яркие солнечные лучи сверкали на позолоченной бронзе и серебре, которые покрывали передок колесниц, представлявший форму полумесяца и украшенный барельефами.
В первом состязании участвовало по жребию пять агитаторов в голубом и семеро в красном. Приятно было смотреть на этих красивых богатырей. Их обнаженные ноги твердо упирались в дно экипажа, а глаза были зорко устремлены на цель, причем они, как опытный стрелок, который одновременно обнимает взглядом и свое оружие, и намеченный для стрельбы предмет, не теряли из виду своей рысистой четверки. Шапочка с развевавшимися лентами придерживала их волнистые кудри, короткий кафтан без рукавов покрывал торс, обвитый по всем направлениям широкими перевязями. Вокруг бедер были привязаны вожжи, чтобы руки агитатора оставались свободными и он мог произвольно махать бичом, сдерживать или сильнее погонять ту или иную из своих лошадей. Если экипаж опрокидывался, то возница обычно освобождался от вожжей, перерезая их ножом, висевшим с этой целью у него на поясе. Вскоре золотистые жеребцы Гиппиаса опередили остальных. За ним следовали две колесницы христиан, потом трое наездников в красной одежде, а позади всех ехал Марк.
Юноша всеми силами старался сдержать своих вороных, которые так и рвались у него из рук. Вскоре он поравнялся с Дадой и старшим братом, но не заметил их. Молодой человек не взглянул даже на свою мать, тогда как агитаторы по традиции кланялись Цигинею и кивали головой друзьям. Марк сказал сам себе, что он будет смотреть только на своих коней и на цель.
Толпа волновалась, кричала, подстрекая своих любимцев, свистя и шикая, когда они обманывали ее ожидания. Христианский юноша, отставший от других, был встречен знаками неодобрения, но он по-прежнему осторожно правил лошадьми, придерживая их быстрый бег. Сердце Дады било тревогу. Она не могла спокойно сидеть на месте и ободряла Марка словами и жестами, когда он проезжал мимо них. Потом девушка заметила, потупив глаза:
– Бедный мальчик! Вот ты увидишь, Димитрий, что мы напрасно купили наши лавровые венки!
Но сельский житель отрицательно покачал головой и улыбнулся.