Вечером над Астраханью появились крикливые стаи воронья; они унизали кресты церквей, деревья, частоколы крепости. От их карканья становилось тошно на душе.
- Точно на падаль слетелись, - с досадой сказал Ермак. - По всему видать, Касим-паша близко!
Догадка подтвердилась. На берегу Волги стрельцы подобрали паромщика Власа. Он лежал уткнувшись лицом в землю, а между худых лопаток торчала оперенная стрела. Старик тяжело дышал и, когда его поднимали, вымолвил:
- Понуждали переправить дозорных, а я паром угнал. Да не уберегся малость. Ну что ж, пожил свое и на том хвала господу!
Старика не донесли до крепости - скончался в дороге.
На закате над Волгой разнесся шум. Толпы народа вышли на вал и на берег реки. Над степью плыли тучи пыли - тысячи турецких, татарских и ногайских конников тянулись по прибрежной дороге. Доносились гортанные голоса и ржание коней.
В народе гомонили:
- Касим-паша идет…
- Добрался, окаянный, до Волги, теперь коней напоит в русской реке!
В толпе стоял Ермак и вместе с другими кипел гневом.
- Пришел Касим-паша с конями на Волгу, а уйдет без них, - твердо выговорил он. - Конец ему тут! Стояла и будет стоять здесь русская земля!
- Ой, верно говорено! - отозвались в народе.
А вороны тем временем с великим граем покидали Астрахань и летели навстречу вражьему войску, опаленному солнцем, закопченному дымом, запыленному, усталому и уже потерявшему веру в победу. Словно чуяло воронье, где можно будет поживиться.
4
Первого сентября Касим-паша с поредевшим войском подошел к Астрахани, но не посмел с хода броситься на город, а раскинулся станом на древнем Хазарском городище. Ночью над Волгой зажглись тысячи костров, ярко пылавших в густой ночной тьме. По воде далеко разносилось конское ржанье. Воевода Черебринской в темном кафтане безмолвно стоял на валу и вглядывался в сторону городища. До утра не прекращался гул в турецком стане, слышался топот конницы, вспыхивали и пламенели все новые и новые костры. Казалось, ими были усеяны все рынь-пески, и блеск их сливался со сверканием звезд.
"Ногайская орда подошла!" - догадался воевода, но хранил хладнокровие. Показав на костры, он сказал окружавшим его:
- В пешем бою ордынцу не взять русского, а на крепости и подавно зубы поломают!
Ермак, которого за воинскую доблесть приблизил к себе воевода, уклончиво ответил:
- И пешие перед конными бежали, и крепости рушились. Главное - в духе воина!
- Правдивые слова! - согласился Черебринской. - Бесстрашный да умный воин крепче камня и дубового тына.
А огни на равнине прибывали, будто звездное небо роняло их на землю. Топот не смолкал. Только к утру все стихло, и когда рассеялся туман, астраханцы увидели тысячи юрт и табуны коней. Солнце казалось тусклым в сизом дыму костров. Сотни челнов раскачивались на легкой волне. Словно по мановению невидимой руки, на берегу выросли толпы ордынцев, пеших и конных. Пешие с гомоном забирались в ладьи, а конные потянулись по берегу.
На крепостном валу закричали:
- Орда плывет, готовь встречу!
Ермак выбежал из дозорной башни, за ним - казаки. Среди стрельцов степенно расхаживал воевода.
- Пушку "Медведицу" навести на стремнину! - наказывал он пушкарям. - Как выплывут громадой, угостить их ядрышком!
У берега, на приколе, стояли сотни бусов, малых стругов, а подле них суетились ратные люди. Завидя это, Ермак стал просить:
- Дозволь, воевода, нам, донцам, на реке с баграми погулять!
- Гуляй, казаки! - разрешил Черебринской. - Люблю потеху да удаль. Только гляди, сноровкой да умом бери, и плыть, когда "Медведица" песню отревет!
Станичники кинулись к берегу, раздобыли багры. В буераке толпились астраханские женки и кричали со слезами:
- Ой, плывут нехрести! Ой, плывут по наши душеньки!
- Цыц, дурашливые! - прикрикнул на них Ермак. Взгляд его был грозен, - женки сразу присмирели.
Ордынские ладьи, толпясь большой утиной стаей, выплыли на стремнину. Шальная Волга разом подхватила их и понесла. Многие суденышки оторвались от стаи и, как ни старались гребцы, их завертело, потянуло к морю.
- Ай-яй! - разносились по реке крики. И, как бы в ответ, вдруг рявкнула "Медведица".
- Ишь ты, знатно-то как! Голосиста! - одобрили казаки.
Ядро хлестко ударило в ордынскую ладью, и сразу от нее полетели щепы, заголосили люди. Очутившись в быстрине, уцелевшие хватались за борта соседних ладей и опрокидывали их.
- Эко, крутая каша заварилась! Ой, и воевода! - похвалил Ермак и поднял багор, намереваясь вскочить в струг. Но Брязга удержал казака:
- Поостерегись малость, Тимофеевич, еще не отгудела свое "Медведица".
И тут опять ударило из пушки. Брызги сверкнули искрами, и пуще прежнего завопили ордынцы. Кружившие по воде отдались стремнине, другие загребали к берегу.
Конники спустились в Волгу и поплыли, держась за гривы коней. Опять рявкнула пушка и на сей раз угодила по скопищу плывущих всадников. Тут же Ермак и казаки не ждали. С баграми они бросились к стругам и дружно ударили веслами. Тучи стрел полетели навстречу, но казаки не устрашились. Размахивая веслами, гребцы запели:
Эх, ты Волга, мать-река, Широка и глубока, Ай да, да ай да, Ай да, да ай да! Широка и глубока!
- Алла! Алла! - закричали рядом, и Ермак поднял багор.
- Братцы, бей супостата! - заорал он и, размахнувшись багром, изо всей силы ударил турка по бритой голове. Тот и не охнул, опрокинулся на борт и перевернул ладью. С оскаленными зубами, вопя, торопились отплыть от рокового места более сильные, но их хватали за плечи трусливые и, захлебываясь, в последней жестокой схватке затягивали в глубь быстрой стремнины. Там, где только что барахталось тело, на минутку вспыхивала и угасала мелкая крутоверть.
Крепко упершись ногами в устои ладьи, Ермак размахивал багром, крушил вражьи головы, опрокидывал челны. Ему помогали браты-казаки, так же яростно орудуя баграми.
- В Астрахань заторопились… а ну-ка остудись, подлая башка! - кричали донцы.
- Бачка, бачка! - вопили ногайцы. - Мы свой!
- Ага, в беде своим назвался! Ах, окаянный переметчик!
На бугорке, на белом аргамаке, отмытом в волжской воде, в пышном плаще, сидел Касим-паша и наблюдал за переправой. Он выкрикивал что-то конникам, но что могли поделать они? Стремнина уносила многих из них в синюю даль, многие гибли тут же на глазах. Воды Волги покрылись телами воинов, плывущими конями, за хвосты и гривы которых цеплялись десятки рук и тянули животных на дно.
Поодаль от Касим-паши у шатра стоял Девлет-Гирей, хмурый, с замкнутым лицом. Три сына его - царевичи молча следили за отцом. Он долго и упрямо молчал. И когда могучее течение Волги смыло последнего всадника, махнул рукой и сказал с горечью:
- Зачем было идти на Итиль? Я говорил…
Немногие ордынцы добрались до астраханского берега, и тут женки полонили их. Мокрых, посиневших они погнали их в крепость.
- Пошли, пошли, вояки!
Навстречу женщинам выехал воевода на вороном коне. Веселым взглядом он встретил женок:
- Это откуда столь набрали бритоголовых?
- Торопились, вишь, в Астрахань, да обмочились с испугу. К тебе гоним, воевода, на суд праведный!
- Ай да женки! - похвалил Черебринской. - С такими не погибнешь!
- А мы и не думали умирать. И Астрахань не уступим!
- А кто ревел со страху в овражине? - лукаво спросил вовода.
- А мы для прилику… Как же бабе да без слез! Уж так издавна повелось, не обессудь…
Касим-паша медлил, не шел на штурм Астрахани. Тем временем перебежчики сообщили воеводе: на старом Хазарском городище, на Жариновых буграх, турский полководец начал возводить деревянную крепость. Когда-то очень давно, тысячу лет тому назад, на этом месте располагалась столица Хазарского царства - Итиль. Ныне от нее остались заросшие руины - рвы, ямы, холмы битого кирпича и черепицы, да забытае гробницы, многие из которых сейчас разрыли турецкие спаги, раскидав кости и похитив погребальные чаши и другие ценности, схороненные вместе с покойниками.
На западном, нагорном, берегу Волги, в двенадцати верстах выше Астрахани, стал расти новый город. Желтые рынь-пески усеялись тысячами юрт, над ними целый день вились синие дымки. Ветер доносил стук топоров, звуки зурн и мелкую дробь турецких барабанов. Дни стояли теплые, голубые. Над Волгой летали белые чайки, а выше их реяли орлы-рыболовы.
По ночам лагерь озарялся множеством огней, и ордынцы, сбившись вокруг костров, в больших черных котлах варили конину и вслух роптали на Касим-пашу. Недовольны были и ногайцы, согнанные князьком изменником в турецкий стан. На противобережной правнине подсохли пушистые метелки ковыля, трава побурела. Надвигалась осень, а с нею и пора откочевки на свежие нетронутые пастбища, на тихие просторы, где табуны и отары овец моги перебиться в холодную и вьюжную зиму.
Все это радовало воеводу, но он задумчиво хмурил темные брови. Хотя кругом кипела горячая работа - обновляли палисады, крепили заплоты, подсыпали повыше валы, жгли камыш в низких местах острова, чтобы не дать приюта незваному гостю, а по улице то и дело раздавался топот конных разъездов, день и ночь караулили надежные заставы, - все же на душе Черебринского было неспокойно. Хотя и храбры стрельцы и охочие астраханские люди, а все же малочисленны. Огромная орда могла в любую минуту скопищем броситься на Астрахань и подавить гарнизон своей тяжестью. Не боялся воевода лечь костьми за родную землю. Знал, что и другие не уступят ему в храбрости, но умереть под мечом врага легче, чем выстоять. А выстоять надо, если даже не придет помога!
Свою тревогу Черебринской таил глубоко. Каждое утро он обходил крепость и город. Вид его был величав и покоен. На нем были сапоги, расшитые золотом, красные штаны, белый зипун, а поверх желтый кафтан с длинными рукавами, которые можно собирать и распускать по желанию, на боку поблескивала богато украшенная самоцветами сабля.
Неспешно поднимался он на вал и смотрел на далекий волжский берег, где за серебристым туманом угадывался вражеский лагерь. После этого он спускался с вала и медленно пешком шел к другим местам обороны. За ним, в отдалении, двигались меньшие воеводы в лиловых кафтанах, старосты и тиуны. Хозяйским глазом воевода замечал все и тут же приказывал исправить оплошности. Своим внушительным видом он вселял уверенность в народе. В городе все шло своим чередом: озабоченно работали в мастерских, у праспахнутых настежь дверей, а то и вовсе под открытым небом, шорники, седельники, ткачи, жестянщики, веселые кузнецы, портные. На торжках попрежнему кричали и божились торговцы, клялись покупателю, что продают товар себе в убыток. При виде воеводы толпа почтительно расступалась.
Пройдя базар, Черебринской направился в церковь. Шло богослужение, звонили колокола, на паперти толпились нищие и среди них слышалось пение юродивого Алешеньки. Он гнусавил:
Идет божья гроза… Горят небеса Огнем лютым… Точатся ножи, Всякий час дрожи…
Разевая беззубый рот, сверкая впалыми глазами фанатика, обнаженный до пояса, с тяжелыми веригами на костлявой груди, юродивый производил на толпу гнетущее впечатление.
Заметив это, воевода решил убрать "своего завывальца". И без него нерадостно было.
Воевода очень нуждался в Ермаке, в его твердых и умных советах, и поэтому казак почти всегда сопровождал Черебринского в обходах. Однажды Ермак не явился на зов воеводы, и как ни искали его стрельцы, но вернулись ни с чем. Между тем атаман сидел в укромном куту, на юру островка, под опрокинутым стругом, и наблюдал за рекой. Над Волгой плыл туман, и в нем давно заметил казак одинокую лодку, пересекавшую быструю стремнину Волги. Струйки воды разбегались в стороны; худой, большеносый человек, воровски оглядываясь по сторонам, старательно греб к острову. Кругом было тихо и безлюдно. Незнакомец, видимо, хотел быть незамеченным. Челн ударился носом в песок, прибывший выскочил и, хоронясь, пошел в посад. Был он долговязый, с небольшой головой и рыжей бородой.
Ермак пошел за ним следом. Человек шмыгнул в заросли нескошенной полыни и исчез. Но Ермака трудно было обмануть, он не потерял его из вида. Человек тенью скользнул в кривой переулок и очутился на торжке. Нырнув в толпу, он вертелся в ней, вслушивался и что-то говорил. Одному из бухарцев подмигнул, другому словцо бросил, а с третьим - задержался. По всему было видно, на торжке он свой человек. Шаг за шагом казак шел за неизвестным, и когда тот возле караван-сарая собирался снова нырнуть в толпу, опустил на его плечо тяжелую руку.
- Стой! - грозно сказал Ермак.
- Зачем стой? - вздрогнув, спросил незнакомец.
- К воеводе пойдем!
Человек побледнел, растерялся, но скоро справился с собой.
- Для чего же к воеводе? Будет время, я и сам к нему пойду.
- Вот и пойдем!.. Расскажешь там, как сюда попал. Да живо! Будешь упираться, зараз башку сниму!
Неизвестный оглянулся, как бы ища поддержки, но потом, что-то сообразив, решительно зашагал впереди казака. Видно было, что он не раз бывал в городе, так как хорошо знал дорогу. Он гнулся и часто хватался за грудь, словно нес под халатом тяжесть.
Воевода вернулся из церкви и стоял перед открытым окном. За спиной его скрипел пером подьячий Максимка.
- Эге, да вот и станичник! - воскликнул Черебринской, заметив Ермака. - Да он не один. Гляди, какого шута тащит сюда!
Дверь распахнулась, и Ермак втолкнул незнакомца в горницу. Человек не растерялся. Казалось, он только и ждал этой минуты. Втянув голову в плечи, он засиял и затараторил:
- Ой, ласковый боярин, ой пресветлый князь, какое дело есть!
- Кто ты такой?
Воевода с удивлением разглядывал пленника.
- Прикащик я! Оттуда… - неопределенно махнул рукой незнакомец. - Я прошу тебя, великий пан, выслушать меня. Только пусть уйдут все!
- Да говори при них! - приказал воевода.
- При них нельзя, боярин. Тут такое… что надо один на один!
- Ты что, прибылый? - спросил воевода, подозрительно косясь на приведенного.
- Прибылый… К твоей милости!
- Ты не брешешь, сукин сын? - сердито выкрикнул воевода. - Смотри, коли так, - помедлив согласился он. - Вы, люди добрые, оставьте нас! Коли что, позову.
Подьячий послушно юркнул за дверь, а Ермак, выходя из горницы, недовольно подумал: "И что только надумал воевода? Да сего приказчика надо в мешок и в Волгу. Видать сову по полету!".
За дверями царила тишина. Изредка доносился низкий бас воеводы. Подьячий неугомонно вертелся подле казака.
- Шишиги турские заслали, непременно! - не мог успокоитья он. - Доглядчик!
- Откуда знаешь? - пытливо посмотрел на него Ермак.
- На своем веку немало перевидел ворья да изменников. По мурлу вижу - вертится змея! Подослан!
Между тем в горнице продолжался свой разговор. Воевода прошел к столу и строго спросил:
- Ну, так сказывай, кто ты и зачем подослан?
- Ой, великий пан, разве невдомек, зачем я пожаловал? - маслянистыми глазами обласкал Черебринского рыжий. Он потянулся и осторожно дотронулся до плеча воеводы. Тот брезгливо отодвинулся:
- Не тяни. Сказывай.
Человек на цыпочках подошел к воеводе и зашептал:
- Боярин, я пришел от Касим-паши!
- Как смел! - вскипел воевода.
Незнакомец пожал плечами:
- Посланец я! Вельможный пан хочет есть хлеб, и я хочу. А потом, потом…
Пленник закопошился, полез в карман своего халата и, вынув оттуда кожаный мешочек, положил его на стол.
- Это все ваше теперь… Касим-паша прислал…
- Почему ж это мое? - тихо, с угрозой спросил воевода. И, погасив свой гнев, повторил: - Почему же это мое?
- За услугу, пан! Совсем мало надо от боярина, совсем мало! Надо, чтобы он бросил Астрахань и увел стрельцов! Даже драки не будет, и все будет хорошо.
- Ах ты дрянь! - сжал кулак воевода.
- Ой, боже мой, да я же не все выложил! - засутился подосланный. - Вот еще немного, - он вытащил и положил перед воеводой второй мешочек. - Ту все золото! А после будет еще…
- Мало! - рявкнул воевода. - Клади еще!
- Больше пока нет! - согнулся в дугу подосланный. - Отпусти, боярин, еще принесу, только скажи, что все будет так, как просит мудрый Касим-паша…
Воевода схватил мешочки, развязал их и опрокинул на стол. С веселым звоном посыпались золотые лобанчики. Были тут и польские червонцы, и турецкие лиры, и бухарские тенги. Глаза рыжего заблестели…
- Ах ты вор! - загремел вдруг воевода. - Эй, люди!
Ермак мигом сорвался со скамьи и бросился в горницу. За ним протрусил подьячий.
- Гляди, казак, зри и ты, крапивное семя! - крикнул им Черебринской. Размашистым шагом он подошел к рыжему. Вид его был грозен. - Эх ты, продажная шкура, шинкарь! Думал русского человека за лобанчики взять? Ан нет, русская душа не продается! - он ткнул ногой в побледневшего турского посланца и гаркнул:
- На дыбу этого шельмеца! Пытать его! А ты, Максимка, отпиши лобанчики на государеву казну!
- Вельможный пан! - взвизгнул подосланный. Но Ермак уже сгреб его за плечи и швырнул из горницы в руки стрельцам.
Русский посол Мальцев продолжал томиться в неволе. Он совсем отощал, захирел, но не падал духом. Полоняник присматривался ко всему, что творилось в турецком лагере. На ранней заре турок и татар будила частая дробь барабанов. Щелкая бичами, старшины гнали их на работу. Он шли, как волы в ярм, тяжело опустив головы, и громко роптали. Вскоре раздавался стук топоров, скрип арб, - тысячи ордынцев начали строить деревянную крепость. Мальцев радовался: "Коли свой городок возводят, значит Астрахань не по зубам!".
Вместе с ордынцами гоняли на самую тяжелую работу и невольников. Донские казаки-полоняне шли с песней. И песня эта щемила сердце Мальцеву. Невольники пели:
Ой, вызволи, боже, нас всех,
бедных невольников,
Из тяжелой неволи,
Из беды басурманской,
На ясные зори,
На тихие воды,
На край веселый,
На мир крещеный!
Не мог утерпеть Семен, подпевал и он. Голос у него слабый, скрипучий, но от песни легче становилось на душе.
Сыновья Девлет-Гирея, царевичи, облаченные в ярко-алые кафтаны, с кривыми ятаганами на поясах, в сапогах из желтого сафьяна, кроенных по-астрахански, из любопытства пришли к пленному русскому послу. Он сидел на земле, прикованный тяжелыми цепями-кедолами, при появлении татар горделиво поднял голову.
- Рус, плохая твоя песня. Ты кричишь, как старый гусь на перелете! - насмешливо сказал старший царевич.
- Погоди, золотце, и тебя Касим-паша доведет, - затянешь тогда перепелом!
Братья переглянулись: нисколько не пуглив русский. И как он угадал их неприязнь к турецкому паше?
- Ты, наверное, не знаешь, кто мы? - заносчиво спросил царевич.
- Как не знать! - незлобливо ответил Мальцев. - Вижу - пришли сынки хана Девлет-Гирея. Все вижу, царевичи.
- Что же ты видишь, рус? - с насмешкой спросил самый младший царевич, тонкий станом и большеглазый.
Пленник уставился в его бараньи глаза и сокрушенно покачал головой: