- Сам ты гусик! - притиснул его к боку Ермак. - Ты слушай дале. Вот раз взяли они да и вернулись с поля раньше положенного, ко двору своему подкралися. Видят, по двору мальчик ходит в архалуке стеганом, в шароварах да шапке мерлушковой, на левую ножку прихрамывает, а сам поет песенки да по хозяйству все ловко делает. К нему пес хозяйский ластится, к нему кот на руки просится, за ним птица вся табунком бежит, да корова из коровника зовет-мычит.
Выскочили крестьяне, обрадовались, обнимают мальчика.
"Да откуда же ты взялся?" - спрашивают.
- А я, - заговорил-заторопился казачонок, прикрывая Ермаку рот ладошками, - я - гусенок хроменький, вы меня на болоте от смерти спасли. Я за добро вам плачу, с вами жить хочу, как с отцом да с матерью. Только не трожьте моих перышек, что я в лукошке на печи оставил.
- Вишь как ты сам ловко сказываешь, - похвалил атаман.
- Дальше давай! Дальше! - от нетерпения забил коленками Ермака в бок Якимка.
- Вот зажили они миром да порядком. Хозяйка мальчику не нарадуется, хозяин мальчиком не нахвалится. Они в поле пахать уйдут, мать блины печет, дожидается. Они вечером воротятся - мать их кормит, любуется.
"Расти, наш гусенок хроменький".
- А как стало ближе к осени, - сказал Якимка, - стал гусенок на небо поглядывать. Вот летит стая гу-сей-лебедей. Увидала его, закружила над избой. Давай лети и меня спрашивай.
Ермак сел на постели замахал руками-крыльями:
- Эй! Не ты ли гусенок хроменький? Летим с нами в родные места!
- Нет! - сказал Якимка. - Ты по-правдошному, по-лебединому спрашивай.
Ермак повторил по-кыпчакски.
- Нет! - закричал Якимка, путая кыпчакские и русские слова. - Мне и тут хорошо! Хоть и манит меня на родину, у меня тут отец с матерью, как я брошу их, они стареньки.
- Крестьяне эти речи слушают - душа у них замирает. Ну, как улетит их сыночек названый, их гусенок хроменький? Вот взяли они, не подумавши, да и сожгли лукошко с перышками, чтоб гусеночек их не покинул. Как увидел мальчик - заплакал горько. Ну, - сказал Ермак, - говори за гусика...
- Сам говори! - сказал Якимка, расстроенно сопя.
- Что ж вы, отец с матерью, понаделали! Как хранились тут мои перышки, так была тут моя родина, а теперь унесет меня ветер северный во донскую степь на реку Хопер, не видать вам меня на веки вечные! Налетели ветер-пурга северная, подхватили гусеночка да и унесли неведомо куда.
Якимка молчал, подозрительно сопя.
- Ты чего притих? Много ли, мало время минуло, а совсем крестьяне состарились. Не могут работать ни в поле, ни по дому, а кормить их задаром некому.
Взял их князь да и продал половцам, променял на линялого сокола. Повели полон из рязанских мест во широкую степь незнаемую. Далеко она, широко лежит, в ней травы растут шелковые, в ней реки медовые, в омутах рыбы бесчисленно, в табунах коней несчитано...
- А мы туда поедем? - спросил Якимка.
- А как же! - сказал атаман. - Это наша земля, наша родина-матушка, как же мы не поедем. Хошь через сто лет, а возвернемся! Это наши места. Это мы счас мотаемся Бог знает где, а возвернемся! Вот прошли они горы Еланские, заступили в степь ковыльную. Как лебяжий пух ковыль стелется, под степным ветерком наклоняется. Привели их во Червленый Яр на реку Хопер. Старики стоят, озираются. "Не про эти ли места нам сынок сказывал?"
- Про эти! - сказал Якимка.
- Вдруг толпа раздалась в стороны...
Якимка вскочил, сел верхом Ермаку на грудь, стал сам сказывать:
- Едет хан молодой на лихом скакуне. На нем шапка трухменка высокая с голубым тумаком в леву сторону, на нем синий чекмень с голубым кушаком, за спиной башлык пуховый будто крылья лебединые. Вот он спрыгнул с коня молодецкого, избоченясь прошел перед пленниками, а на левую ногу прихрамывает; а глядит хан на них ласково, а глаза у него слезами полны.
- А не наш ли ты гусенок хроменький?
- Обнял хан тут отца с матерью, на руках понес их на широкий двор. Там детишки навстречу выскочили: "Ты ково ведешь, батюшка, не рязанские ли то рабы-пленники?" - "Не рабы это и не пленники, это ваши дедушка с бабушкой! Они меня спасли-вы-ходили, когда был гусенком хроменьким! Вы омойте их, накормите их, нарядите их в одежды лучшие, посадите в красном углу и во всем их слушайтесь. Они станут вам сказки сказывать да закону учить православному".
Ермак подхватил Якимку на руки и подбросил взвизгнувшего от удовольствия мальчонку и раз, и два, и три...
- Этто чего тут такое! - просунул голову в дверь его дед Алим. - Ты что гостю покоя не даешь! А ну, беги к мамке...
- Да что ты? Мы тут дружбу водим, а ты, дед, ругаешься... - сказал, подымаясь, Ермак.
Мальчонку как ветром сдуло.
- Эх! - сказал, усаживаясь к Ермаку на постель, Алим. - Жениться тебе надоть... Ишо своих бы нарожал.
- Куды! Я уж седой весь.
- Седина бобра не портит. Вон Царь-то наш постарее табе будить, а ничаво, царевича спородил... Дмитрия-то.
- Одного-то спородил, а другого-то...
- Ииии, - сказал Алим. - Страх!
Алим сидел, как приехал, не отстегнув сабли, не сняв тегиляя.
- С чем приехал-то? - спросил Ермак, подымаясь. Алим слил ему умыться над тазом, подождал, пока атаман расчешет гребнем густые седеющие кудри.
- Да вот уж приехал, - сказал он наконец. - Ноне был я в Разрядном приказе, стрел дьяка знакомого. Сказывает, навроде на тебя указ есть - в Пермский городок воеводой идти.
- Колокол льют! - не поверил Ермак. - Еще скажешь, воеводой! Когда это казаки воеводами делались? Казак он и есть казак - меня Царь назначить не может. Я ему не присягал!
- Ну как бы воеводой! - сказал Алим. - Казаками командовать, супротив сибирских людишек.
- Давай-ко не так скоро сказывай! - Ермак уселся против кума. - Откуда голос?
- Стало быть, стрел я дьяка. То да се... Он и гутарит - война, мол, кончается. Навроде Баторий от Пскова уйти собирается.
- Вона! - сказал Ермак. - Так наступать скореича надоть!
- Кем? Войско все в художестве. Да и крымцы на границу выходят. Которые против литвы стояли, уже на юг потянулись. На Волгу.
- Эта новость невелика, - улыбнулся Ермак. - Я-то причем?
- Дак вот навроде Строгановы выпросили цареву грамоту, чтобы казаков и прочих воинских людей к себе на службу звать ради обороны от тамошних 6асурманов...
- Ну а я-то как в воеводы?
- Сказывают, у Царя про тебя спрос. Дескать, кто к царевичу ездил? Сам ли, или по вызову? И всех, кто по вызову приезжал, по дальним крепостям распихивают. Государь навроде в Пермь тебя ладит.
- Ну вот! - сказал Ермак. - Другой голос. А то воеводой!
- А кем?
- Поди знай! На Руси нонече в славе, а завтра в колодке...
- Да полно тебе жалиться! Ты в служилом разряде. Верно говорил дьяк, про тебя Государь спрашивал. Он тебя помнит...
- Ну помнит, и слава Богу, - отговорился атаман.
Но и за завтраком, когда нес ко рту ложку с толоконной кашей да хозяйку похваливал, не мог отогнать тревожное предчувствие - не любил он, когда про него в царском терему спрашивали. Всегда это было предвестием беды или тяжкой службы.
- Эх! - сказал он Алиму, когда подали пирожки. - Сейчас бы в свои юрты на Дон. Жить бы доживать, Богу молиться. Так ведь и там мира нет. А у меня сейчас казаков три сотни, как их там прокормишь? Там у меня табун да две отары - маловато.
- Неужто чигов три сотни?.. Откуда их столько? - удивился Алим, омывая пальцы в чашке-полоскательнице и вытирая руки широким рушником.
- Да нет. Чигов-то десятка три. Но других родов казаки: боташевы, аксаковы, кумылги, буканы. С Червленого Яра.
- Погоди! - сказал Алим. - А разве ты не Сары Азман?
- Сары, да не Азман, а Чигирь! У тех кочевья на низу, а мы с Верхнего Дона. У нас юрт до Казарина-городка, дальше Букановский юрт, а Сары Азманы лукоморцы, на самом низу, почти что у Азова...
Они долго считались родами, уточняли, где и какие земли принадлежали какому роду. Это было одно из любимых занятий вольных казаков, которые никак не хотели примириться с тем, что многих родов уже нет в степи, а имена многих - позабыты... И живут вчерашние степняки аж до Студеного моря, до Литвы болотной, до Днестра и Терека... Всех разметала Золотая Орда. Когда-то были и стада тучные, и табуны, и отары. И славянские князья за честь считали породниться со степными знатными родами. И сливались степняки и жители лесов в один народ - русский, но когда это было! Пришли монголы, все перемешали, перепутали... А уж как явился в степи Тамерлан, да загнал Тохтамыша-хана в Сибирь, да начал Узбек-хан басурманскую веру насильно степнякам насаждать - так и побежали они кто куда, бросив родные юрты, реки, степи и увалы.
Не стал Ермак говорить, что у него-то оставались родовые юрты, а вот у хозяина его, городового казака Алима, кроме родовой тамги и нет ничего. На месте кочевий его предков - засечная линия, через кою ни конному, ни пешему ходу нет. Половина родов, ислам принявши, к татарам в Крым ушла, половина к московским князьям на службу подалась - как без хозяйства прокормишься? Только службой. Вот и получается донской казак Алим, московского жительства, на городовой службе. Правда, потянула степь нынче своих сынов. Частенько слышит Ермак - белгородская орда на Хопер вернулась. Каргин род на Дон ушел. Да и московские казаки чуть что - домой откочевать собираются. Только степь-то стала другой, не такой, как прежде, как старики сказывали. До прихода монголов была она домом и крепостью - никто туда сунуться не смел. А теперь - проезжая дорога, поле боя, нива войны... Трудно на этом поле укорениться, когда что ни год - враги со всех сторон налетают. Однако и без родины не может человек.
Помолясь Богу и позавтракав, пошел Ермак сам в Разрядный приказ, да и казаков проведать, что постоем в Замоскворечье стояли.
Запоясавши короткий полушубок, привесив саблю, как положено служилому казаку, и сбив на бровь атаманскую шапку с тумаком и кистью, Ермак с двумя казаками вышел на ослепительно сиявшую морозным инеем и снегом московскую улицу.
Белый дым из сотен печных труб поднимался строго вверх в чистое голубое небо. Даже глухие заборы выше человеческого роста из черных бревен, припорошенные снегом, смотрелись весело и нарядно. Пестрыми жар-птицами проходили мимо сугробов чинные москвички в золоченых киках, высоких кокошниках, парчовых душегреях и шубейках. Зевали около разведенных на ночь рогаток сторожевые стрельцы. Далеко виднелись их красные, желтые или зеленые, в зависимости от полка, кафтаны. У Москвы-реки Ермака обогнал городовой казак в синем архалуке и шапке с алым тумаком. И хоть летел он на взмыленном коне и, судя по заиндевевшей шапке и сосулькам на усах, гнал издалека, своих увидел - приветственно поднял нагайку и, свистнув, помчался дальше.
Во всех церквах толпился народ, на папертях, несмотря на мороз, нищие гнусавили Лазаря, высовывая из тряпья ужасные культи.
Юродивый, гремя веригами, прыгал босиком и без порток, в одной посконной рубахе до колен, колотил ложкой по медному котлу, надетому вместо шапки, что-то выкрикивал внимательно слушавшей его невеликой толпе.
Толпился народ и в торговых рядах. Чем ближе к Кремлю, тем гуще. Сквозь толпу проталкивались крикливые разносчики, продававшие пироги, сбитень. Не видать было только ни скоморохов, ни петрушечников - пост.
- Вот Москва! - покрутил чубом ермаковский есаул. - День будний, а народищу! Точно и не работает никто.
- Ты чо! - возразил второй казак. - Кака работа! Послезавтря - Рожжество.
- Работа работе - рознь, - сказал Ермак. - Кто работает - тому нонь роздых. А кто служит - тому роздыха нет, и труды его - по надобности.
- Да! - согласился есаул. - Война и в Светлое Христово Воскресение - война. Ее не остановишь!
- Эх! - вздохнул второй. - Как там наши во Пскове?! Как там Миша Черкашенин? Сказывают, он обет какой-то дал...
- Какой обет? - спросил Ермак.
- Да там... - замялся казак. - Станишники бают, дескать, было ему видение, мол, Иоанн Предтеча ему явился и сказал, что Псков падет, а Черкашенин, мол, обетовал взамен Пскова - голову свою...
- Кто это знать может, кому что попритчилось да во сне привиделось? - строго сказал Ермак. - Суесловы!
- Да нет, батя, - засуетился казак. - Черкашенин сам гутарил: мол, Псков отстоится в осаде, а я погибну. Мол, держитесь, казаки, - вы моею головою выкуплены...
- Эх! - крякнул Ермак. - То - бой! Чего людям не скажешь, чтобы дух поднять. Ну-ко, зайдем!
Они завернули в ближайшую церковь. Храм был полон беременных женщин.
- Вона! - хмыкнул казак. - Откель их столько? Понаперлись!
- Нонь Анастасия - ей молятся! - сказала строгая старушка. - Она, матушка, в родах воспомогает.
- А ну-ко, ну-ко... Умели, бабочки, с горки кататься, умейте и саночки возить, - засмеялся казак и вдруг увидел лицо атамана.
Ермак побелел, будто мелом вымазанный. Странно сверкнули его черные глаза. Он прошел к выносной иконе и пал перед нею в земном поклоне. Казаки смущенно отошли к выходу. Они видели, как Ермак долго стоял на коленях, а потом поставил свечи на канун - на поминание усопших.
Поставили свечи и о здравии, о Мише Черкашенине и всех воинах Христовых - казаках, в боевых трудах пребывающих.
Дальше шли молча. Казаки боялись даже переговариваться. Впереди шел, глядя себе под ноги, как-то сразу постаревший атаман.
У громадной избы Разрядного приказа он вдруг снял шапку и, оборотившись на купол Успенского собора, перекрестился:
- Вот как в один день припало... Неспроста это. Неспроста, - и нырнул в дверь.
Казаки протискались к стоявшим поблизости саням, присели на солому.
- Чегой-то он? - спросил казак, тот, что был помоложе.
- А хто знаить? - ответил односум. - Може, у него память сегодня какая-то совершается... Зря он, что ли, на поминание поставил? Надо его родаков спросить. Мы-то ему не кровные. А в сотне человек с полста будуть его рода. Оне должны знать.
- Так они тебе и сказали! Они чуть что - бала-бала по-своему, я и не понимаю ничего.
- А ты разве не коренной казак?
- Коренной. Да я из городовых. У меня и дед, и прадед в Старой Ладоге да в Устюге служили, я на Дону отродясь не бывал. У меня и матушка из Устюга...
- Эх! - сказал казак постарше. - Я и сам-то уж не все понимаю по-нашему. А жалко. Говорят, второй язык - второй ум.
- Где на ем говорить-то? - сказал молодой. - И в Старом-то поле все давно по-русски говорят. Ты хоть одного казака видал, кто бы по-русски не говорил? Хоть он самый коренной-раскоренной!
- Эт верно, - охотно согласился казак постарше. - А ну-ко ты покарауль маленько, а я прикемарю. Чей-то на сон тянеть. На вот, от скуки, - он дал молодому кусок пирога с кашей, - пожуй.
- Во! Откель это?
- Да у стрельчихи, у вдовы, постоем стоим, она меня привечает... - задремывая, сказал есаул.
- То-то тя на сон и клонит, - засмеялся молодой, впиваясь крепкими зубами в пирог.
- Жалко мне ее. Хорошая она. Судьбы, вишь, нет... - И старший всхрапнул. А младший, не торопясь откусывая пирог, принялся разглядывать народ, сновавший у приказных изб.
Двери приказов то и дело хлопали, оттуда вместе с клубами пара выскакивали дьяки в длиннополых кафтанах, с гусиными перьями, заткнутыми за уши и просто воткнутыми в волосы, измазанные чернилами. Тащили свернутые в трубки какие-то бумаги. Проехал боярин, торжественно колыхая брюхо на высокой луке дорогого седла. Вел коня зверовидный детина с бичом в руке. Проехал зарешеченный возок с опричниками на запятках. Оттуда выволокли кого-то в цепях, потащили в Разбойный приказ. У дверей одной из изб, запорошенные снегом, стояли на коленях крестьяне, держа на лбу развернутые свитки прошений. На них никто не обращал внимания, точно их, истуканами стоящих, и не было вовсе.
Тут же совершенно пропитый, с битой рожей и здоровенным синяком под глазом грамотей писал, оперев доску на спину просителю, прошения, макая перо куда-то под лохмотья, за пазуху, где на теле согревалась чернильница.
Проходили не по-русски одетые иностранцы, ради сугрева натянувшие на иноземное платье тулупы...
Казак начал уж было зевать со скуки. Пирог кончился, а завести переглядывания с какой-нибудь девкой или бабенкой было невозможно - не было около приказных изб ни одной женщины, но вдруг он почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд.
Латинский поп в круглой шляпе, невзирая на мороз, рассматривал его.
"Вона! - подумал казак. - Еще сглазит али наворожит , антихрист..."
- Чего уставился! - спросил он, кладя руку на саблю.
Спавший есаул тут же сел на санях, и по тому, как ворохнул плечом, молодой понял, что вытряхнул из рукава в рукавицу нож.
Латинский поп сделал вид, что не понял или не расслышал, и неторопливо прошел мимо.
- Ты чо шумел! - спросил старший.
Да вон энтот уставился, ишо сглазит либо порчу каку понапущает...
- Да ну тя! - сказал старший, заваливаясь уже всерьез на сено. - Порчу! Богу молись да за саблю держись - ничо и не пристанет.
- Куды он поперси? - спросил молодой.
- А че ж ты не спросил? - хмыкнул старший. - Эх, такой сон хороший испортил.
"Спросишь его, - подумал молодой. - Вот ужо в другой раз мне попадется, я его нагайкой порасспрошу". Он не мог объяснить, почему этот латинский поп вызвал в нем такую тревогу. Попытался вспомнить лицо попа - и не смог. "Вона! - подумал он с удивлением. - Безликий какой-то. Как оборотень".
- Чегой-то атаман не ворочается! Замерзнем тута, - проворчал он. Но старший только присвистнул носом в ответ, торопясь досмотреть сладкий сон.
Ермак вошел в огромные сени приказной избы и поморщился от густого запаха паленого сургуча и еще какого-то особого, приказного духа, который возникал, может быть, от холодного пота просителей, липких рук дьяков... Ермак считал этот запах запахом подлости. Ходить по приказам не любил. И гул тут стоял особый: монотонно бубнили писцы, скрипели перья. Что-то гундосил проситель, старый дьяк что-то кричал рывшемуся в бумагах и пергаментных свитках молодому...
"И голоса-то у них какие-то поганые, - подумал атаман, - будто перья не то двери скрипят. Вот тут-то они всякие ковы да каверзы и выдумывают..."
Два дюжих стрельца поднялись Ермаку навстречу у дверей палаты:
- Чего?
- Дьяка Урусова кликни. Бегом! - властно сказал Ермак неохотно пошедшему исполнять стрельцу.
- А ты кто таков? - напыжился второй стрелец, наверное старший по караулу.
- Ермак Тимофеев - служилых казаков атаман.
- А грамота где?
- А грамоты две! - вспыхнул не любивший грубости и чванства атаман. - Вот одна, - и перед носом у стрельца взлетел смуглый крутой кулак. - А не прочтешь - вот вторая, - левая рука атамана легла на рукоять сабли.
Стрелец было открыл рот, чтобы осадить казака, но из двери выскочил дьяк Урусов и кинулся к Ермаку:
- Ермак Тимофеич, благодетель мой! Да что ж ты не предупредишь никогда! Нет чтобы в дом, а не н приказ...
Троекратно расцеловавшись, атаман и дьяк пошли н отдельную хоромину, куда заходили только самые почетные посетители. Мигом атаман был усажен на почетное место. И стрелец, которому пришлось подавать угощение, не мог скрыть удивления при виде того, как неподдельно радуется дьяк приходу этого неизвестного атамана.
- Ходют тут тати разные! - ворчал он. - Басурмане!