- Ну, братец, идем, поговорим о деле. Ночь хоть и осенняя, а для нас коротка!
Они вышли под звезды. Кругом стояла тишина. Где-то поблизости ржали кони. Капитан с капралом пошли к землянке, в которой им предстояло обдумать опасный поход в осажденную крепость.
Седьмого декабря 1790 года Суворов выслал к Бендерским воротам крепости трубача с письмом. Генерал-аншеф писал Аудузлу-Мегмет-паше:
"Сераскиру, старшинам и всему обществу. Я с войском сюда прибыл. 24 часа на размышление для сдачи - воля, первые мои выстрелы - уже неволя, штурм - смерть".
Паша ответил только на другой день, предлагая заключить на десять дней перемирие. Если русские не согласятся на предложение, то турки будут драться до последнего дыхания. Вручая ответ, турецкий парламентер при этом заносчиво передал слова гордого сераскира: "Скорее Дунай остановится в своем течении, а небо упадет на землю, чем Измаил сдастся!"
Суворов разгадал замысел турок, который заключался в стремлении выгадать время до наступления зимних туманов, и отдал распоряжение готовиться к штурму.
В решающий момент, когда оставался только один выбор, Потемкин снова заколебался. Боясь неудачи, он послал Энгельгардта с письмом, в котором предупреждал Суворова "не отваживаться на приступ, если он не совершенно уверен в успехе".
Адъютанту давно мечталось увидеть Суворова. Он трогательно распрощался с Демидовым и поскакал по зимней дороге. Николай Никитич уныло посмотрел ему вслед и позавидовал. "И Суворова увидит и, чего доброго, орденок получит!" - подумал он.
После долгого и утомительного пути Энгельгардт прибыл в лагерь под Измаилом. В ночи на водах притихшего Дуная на обширном пространстве отражались многочисленные костры. Стояла тишина. Штабного офицера поразили бодрые, оживленные лица солдат. Несмотря на прохладу, многие сидели у костров в одних чистых рубахах. При виде блестящего офицера они быстро поднимались и, смущенно опустив глаза, поясняли:
- Так что, ваше благородие, обиход свой к ночлегу справляем…
Энгельгардт впервые попал в действующие войска, и его удивил вид их; они отличались от столичных полков. Солдаты были острижены, чисты и мундиры их просты. Они чувствовали себя превосходно. Адъютанту вспомнилось, что еще совсем недавно солдаты носили косы, завивались и пудрились. Этим более всего возмущался Суворов. "Завиваться, пудриться, плесть косы - солдатское ли это дело? - горячо протестовал он. - У них камердинеров нет. На что солдату букли? Всяк должен согласиться, что полезнее голову мыть и чесать, нежели отягощать пудрою, салом, мукою, шпильками, косами. Туалет солдатский должен быть таков, что встал - и готов!"
Русские солдаты быстро оценили преимущества нового наряда: с уничтожением париков их навсегда избавили от головных болезней, от лишних и напрасных издержек для мазания пудреной головы. Они сочинили и распевали песню о солдатской прическе. Энгельгардт услышал ее неподалеку, у соседнего бивуачного костра.
Дай бог тому здоровье, кто выдумал сие,
Виват, виват, кто выдумал сие!..
Потемкинский адъютант поторопился на главную полевую квартиру. Он был полон радужных ожиданий в надежде увидеть самого Суворова и быть обласканным им. Ведь непременно обрадуется отмене штурма! В его годы и положении опасно ставить на карту свою славную репутацию!
Однако первый пыл Энгельгардта быстро прошел, когда он представился дежурному офицеру штаба. Тот без проволочки взял у гонца пакет и очень внимательно оглядел его пышный мундир с орденами. Прибывшему показалось, что по губам армейца скользнула презрительная улыбка.
Дежурный скрылся за дверью; Энгельгардт с удивлением разглядывал убогую и тесную хибару, в которой разместился суворовский штаб. Ему было непонятно, как можно ютиться в этом более чем скромном обиталище.
Он осторожно присел на скамью, боясь испачкать и помять мундир. Поминутно оправляя ордена, он с нетерпением ждал, когда командующий примет его. За стеной глухо прозвучали часы. В углу приемной дремал забрызганный грязью ординарец. Дежурный все еще не возвращался.
Между тем офицер доложил генерал-аншефу о гонце и вручил письмо Потемкина. Суворов резким движением поднял голову и насмешливо спросил:
- Кто прибыл? Фазан? Фу-фу!.. Не нужен танцор, шаркун… Погоди…
Он долго вертел в руках пакет, потом с хмурым видом вскрыл его и углубился в чтение. Чело Суворова еще более омрачилось.
Что думает светлейший? Игрушка, бал, фейерверк? Нет, не быть сему! - резко вымолвил он и присел к столу. Он долго сидел над листом бумаги и думал.
Дежурный офицер молча наблюдал за ним, стараясь держаться в тени. Суворов долго безмолвствовал. Склонив на ладонь голову, он закрыл глаза и, казалось, уснул. Но Александр Васильевич не спал, в нем боролись противоречивые чувства. Сделать так, как надумал он, значит рассориться с Потемкиным. А иначе нельзя: долг перед родиной превыше всего! Он встрепенулся, взял перо и быстро написал:
"Мое намерение непременно. Два раза было российское войско у ворот Измаила, - стыдно будет, если в третий раз оно отступит, не войдя в него".
- Вручите! - сказал он дежурному, протянув ему пакет. Сего фазана не могу видеть. Ныне - военный совет!..
Энгельгардту объяснили:
Его сиятельство граф Суворов весьма заняты и сожалеют, что не могут принять лично. Впрочем, вот его ответ. Просьба доставить его светлости князю Потемкину…
Обескураженный учтивым ответом дежурного офицера, Энгельгардт понял, что все его надежды на внимание погибли, и он, не медля более, выбыл из полевой ставки Суворова.
Солдат Сидоров лежал в секрете в камышах на берегу Дуная. С темного звездного неба лилась прохлада, с речного простора подувал ветерок, и черные воды величаво разлились в тишине. Глядя на них, служивый вспомнил иную реку - Каму, суровую, в зеленых берегах, и синюю в летние полдни.
"У нас на Каме зима, стужа. Небось все укрылось под лебяжьим одеялом!" - со щемящей тоской подумал он, и перед ним ярко встал милый край: уральские увалы, хмурые хвойные леса и гремящие горные ручьи. Ничего нет краше родного края! Глядя на синие звезды, часовой размечтался. Вот ковш Большой Медведицы низко склонился над Дунаем и готов зачерпнуть с зеркальных вод пригоршню золотого проса, рассыпанного с неба Млечным Путем. Рядом, словно старец, припал к воде столетний вяз с седыми гибкими ветвями. В омуте блеснула большая рыба. Нет, это не рыба!
- Стой, кто плывет? - вскинув кремневку, окрикнул часовой.
Ныряя, тихо плескаясь, по реке плыли две головы рядом, пробираясь к берегу. Следом за ними торопилась юркая утлая лодка. Как тени, скользили пловцы. Ветерок донес приглушенный турецкий говорок. Сидоров снова закричал:
- Стой, басурмане, стрелять буду!
В ответ на окрик с лодки раздались выстрелы. Пули чмокнули по тугой дунайской волне подле плывущих голов. Солдат не выжидал, ударил по преследующим из кремневки. Турки всполошились, закричали, взбурлили веслом воду, и челн стало сносить в сторону, в кромешную тьму.
У русского берега, шатаясь, в камышах поднялся лишь один. Сгибаясь, он волочил по воде расслабленное тело товарища. Беглецы выбрались на сухую кромку. На выстрел прибежали с заставы, и снова вспыхнула перестрелка.
Сидоров поспешил к беглецам. Широкоплечий, коренастый перебежчик, одетый в широкие турецкие шаровары и синий жилет, склонившись над товарищем, тормошил его. Солдат услышал стон и родные русские слова:
- Оставьте, ваше благородие, поспешите! Там ждут. Дорога минутка!
"Свои! Откуда бог принес?" - быстро сообразил часовой и для порядка окрикнул:
- Кто такие? Пропуск?
- Россия! - энергично ответил коренастый. - Ну-ка, иди сюда, братец! Кликни своих, помочь надо. У самого берега пуля настигла. Мне спешить надо…
С поста прибежали с факелами и осветили бледное лицо лежащего на земле. Он потянулся, открыл глаза:
- Свои… Братцы… Умираю…
- Иванов, да это ты! - вдруг отчаянно выкрикнул часовой и опустился возле раненого на колени. - Ишь ты, где довелось встретиться!
Капрал понатужился, пытаясь приподняться.
- Пермяк, Сидоров… ты… Приподними, братец, дай взглянуть на вас! Ох-х! - Он глубоко вздохнул и жалобно улыбнулся: - Вишь, где смерть настигла…
Капрал перевел дух и глазами указал на грудь.
- Тут ладанка. Достань ее… Там уральская землица. Оттуда на сердце положи!
- Да ты что, никак и впрямь умирать собрался! - попробовал ободрить товарища солдат.
- Не собирался, да, чую, не отпустит! - тихо ответил капрал. - Слышу, вот она тут, за плечами, стоит, моя смертушка… А там в ладанке еще и рубль, даренный самим Александром Васильевичем, так вы его… храните… Святая память…
Капрал ослабел, закрыл глаза.
- Эх, Иванов, Иванов, как же ты! - огорченно вздохнул солдат.
Умирающий не отозвался. Он потянулся, вздохнул, и глубокая тишина сковала солдат.
- Упокой, господи, душу воина! - истово перекрестились солдаты. - Надо почтить тело…
Сидоров вырыл могилу. Старого капрала уложили в последнее прибежище, а на сердце ему присыпали из ладанки уральской землицы. Пригоршню ее солдат поднес к лицу и жадно вдохнул ее терпкий запах.
- Эх, хороша! Сочна, мягка, плодовита! Видать, до отказа мужицким потом полита. Прильни, родная, к верному сердцу, прими его последнее тепло и силушку! Веселее ему будет лежать укрытому этой маленькой, да горячей горсточкой. Русскому сердцу мало надо тепла - оно само горячее и доброе! - тихо сказал солдат и низко склонил голову, а по изрезанной морщинами и обветренной чужими ветрами щеке катилась непрошеная слеза…
В этот час Александр Васильевич Суворов принял капитана Карасева. Он молча выслушал донесение.
- Так, так… Молодец солдат… Дознался, где слабее всего… Иванов пятый! Помилуй бог, подать сюда храбреца!
- Его нет больше, ваше сиятельство! - тихо сказал капитан, и руки его задрожали.
Суворов замолчал. Строгий и безмолвный, он стоял с минуту с потемневшими глазами.
- Вот истинный сын отечества… Спасибо…
Полководец устало опустился на скамью и задумался. Капитан тихо вышел из горницы…
Суворов тщательно изучил расположение крепости и данные разведки. В последние дни он под огнем врага совершал длительные поездки на рекогносцировку, проверяя все на месте. Заметив назойливого старика, разъезжавшего на казачьей лошаденке перед крепостью, турки пытались его обстреливать. Суворов со смешком поглядывал на сопровождавшего ординарца, который поминутно "кланялся".
- Уедемте подальше, ваше сиятельство, не ровен час! - просил ординарец.
- Что ты, помилуй бог! - спокойно отвечал генерал-аншеф. Ведай, не всякая пуля по кости, глядишь - иная в кусты. Пуля - дура, штык - молодец!
Понемногу выстрелы прекратились. Александр Васильевич улыбнулся.
- Ишь, кончили! Решили басурмане, не стоит палить по старичку. Галанты, помилуй бог!
До позднего вечера он пробыл на берегу Дуная. Стало ясно, что ожидаемые трудности далеко превосходят все предположения, имевшиеся на этот счет. С приходом суворовских полков русская армия состояла из тридцати тысяч воинов. Значительную часть составляли казаки, непривычные к пешему бою. Не хватало пушек и снарядов. И все-таки вопрос был решен. Предстояло установить, откуда направить главный удар.
"Капитан прав! - одобрил Суворов. - На Дунае турки не ждут удара, и укрепления посему менее значительны. Сюда и бить!"
В голове его созрел простой и ясный план. Предстояло вынудить турок рассеять свои силы по всему крепостному валу. Для этого надлежало направить колонны для равномерной атаки по всему фронту. Турки именно этого и ждали.
"Ждите! Это нам и надо!" - улыбнулся тайной мысли Суворов.
9 декабря в тесной хибаре командующего состоялся военный совет. В густой тьме, освещая дорогу факелами, к домику подъезжали генералы. Они неторопливо проходили в тесную горницу и молчаливо устраивались за столом. Подошли генерал-поручики Самойлов и Потемкин - дальний родственник светлейшего, появились бригадиры Орлов, Вестфален и Платов. С усталым видом к столу проковылял Рибас. И вот наконец появился генерал-майор Кутузов. При виде его Суворов просиял.
Генерал-аншеф в полной парадной форме и при орденах стоял у стола. Держался он прямо, бодро, каждого встречал пытливым взглядом и на поклоны входивших отвечал учтиво.
Дверь плотно закрыли. В комнатке стало тесно, душно. На круглом лице Платова выступил пот. Он молча сидел в углу, влюбленно поглядывая на Суворова. Лихой наездник и рубака, он был скор на руку, но терялся в обществе и вовсе становился беспомощным, когда приходилось вести речь.
Суворов обежал взором генералов и прямо приступил к делу.
- Господа, два раза русские подходили к Измаилу, - ровным, твердым голосом сказал он, - и два раза отступали; теперь, в третий раз, остается нам либо взять город, либо умереть. Правда, что затруднения велики: крепость сильна, гарнизон - целая армия, но ничто не устоит против русского оружия. Мы сильны и уверены в себе… Я решился овладеть этой крепостью или погибнуть под ее стенами! - Он поднял голову и в упор спросил: - Господа, ваше мнение?
Платов был младше всех, и ему первому приходилось высказать свое мнение. Атаман прокашлялся и сказал резко и внушительно:
- Штурм!
Генералы переглянулись и один за другим повторили:
- Штурм!
- Благодарю, господа! - спокойно сказал Суворов и предложил: - Прошу ознакомиться с диспозицией и быть готовыми.
Намечалось разбить атакующих на три отряда, по три колонны в каждом. Начальники колонн и отрядов получили свое направление. Впереди шли стрелки, обстреливая турок, за ними - саперы с шанцевым инструментом, потом батальоны с фашинами и лестницами. Позади - резерв из двух батальонов. Каждый хорошо понял, что предстояло делать, но самое решающее знал только Суворов. Никому он не сказал о береговых крепостных стенах Измаила. Расставаясь, он перецеловал всех и взволнованно напутствовал:
- Один день - богу молиться, другой - учиться, в третий - боже господи! - в знатные попадем: славная смерть или победа!..
Весь день 10 декабря неумолчно грохотала канонада. Шестьсот орудий из русских батарей били по крепости. Прислушиваясь к их грому, солдат Сидоров ликовал:
- Слушай, соколы, ай, любо! Слышишь, как наша уральская бабушка Терентьевна ревет? Гляди, в какую ярость пришла! - озаряясь радостью, показывал он на гаубицу, извергавшую огонь. - Ах ты, моя любушка-голубушка!..
День стоял серенький, скучный, от орудийных залпов дрожала земля, поднимались столбы пыли. Над Измаилом курчавились дымки: турецкая артиллерия ожесточенно отвечала. В русском бивуаке то тут, то там вздымались к хмурому небу вихри черной земли, разбитые бревна, хворост, обломки повозок. Сидоров недовольно покрутил головой.
- Это их турецкая султанша рыкает: что ни гостинец, то пятнадцать пудов! Крепко плюется, паршивая. Прижимайся к земле, братцы!
Солдаты стойко переносили обстрел. На душе Сидорова было озорное, бодрящее чувство, с каждым залпом росла уверенность в своих силах. Во всем своем крепко сбитом теле он ощущал желание размяться, лихо схватиться с врагом. Солдаты с лицами, запорошенными землей, подшучивали друг над другом, делились вестями.
- А про то слышали, земляки, в крепости засел брательник крымского хана Каплан-Гирей, а при нем шесть сыновей, один другого ловчее? - сказал конопатый солдат.
- Вот то-то и любо! Не с сопляками драться, а с богатырями! - откликнулся Сидоров. - Ну и будет им конец!
- Слышали, земляки, что батюшка Суворов сераскиру молвил: в двадцать четыре часа ставь белый флаг? Не поставишь - пеняй, басурман, на себя: крепости - разрушение, а вам всем - уничтожение!
- Откуда ты только все знаешь? - добродушно проворчал Сидоров.
- Мы-то все ведаем, - ответил конопатый солдат. - Известно, мы из Шуи, а шуяне беса в солдаты продали. Наш плут хоть кого впряжет в хомут, вот и заставил вертячего беса служить да вести носить.
- Балагур-солдат! - отозвался Сидоров и вздохнул, взглянув на широкую реку. - Эх, Дунай Иванович, голубой да золотой. По Волге долго плыть, а ты широк, да перемахнуть надо!.. Не закурить ли нам, служивые? - Пермяк добыл кисет, набил трубочку крепким табаком, прикурил. Крутые витки дыма потянулись над ложементом. Трубка заходила по рукам.
- А что я вам, братцы, расскажу! - размеренно-спокойным тоном начал Сидоров, но тут раздался волевой голос капрала:
- Брось дымить! Гляди, сам батюшка Суворов к нам жалует!
И впрямь, издалека донеслась команда, впереди быстро строились, выпрямлялись в линию полки. Вдоль фрунта медленно шел Суворов с немногочисленной свитой. Генерал-аншеф был в темно-синем мундире со звездой и при шпаге. Он часто останавливался и пытливо всматривался в лица солдат. Сидоров молодецки выпятил грудь, застыл, пожирая глазами полководца. Рядом расположился Фанагорийский полк, и фанагорийцы с великим подъемом подхватили налетевшее "ура". Помолодевший, посвежевший Суворов задорно шутил. Пермяк слышал, как он запросто здоровался с ветеранами, слегка подтрунивал и ободрял молодых солдат.
- Егоров, ты опять тут! - весело вскричал Александр Васильевич, встречаясь взором со старым воином. - Помилуй бог, был при Козлудже, при Кинбурне сражался, под Очаковом дрался, при Фокшанах опять вместе врага били и при Рымнике супостату морду искровянили, а ныне под Измаилом снова здорово!
- Что ж поделать, Александр Васильевич, когда мы с тобой два сапога пара. Куда ты, туда и я. Без нас и войско не войско! - с дружелюбным смешком отозвался седоусый ветеран. Суворов и все солдаты засмеялись.
Генерал-аншеф прошел несколько шагов и увидел пермяка, любовно глядевшего ему в лицо.
- Помилуй бог, сколь много ныне знакомых на каждом шагу! - вскричал он. - Здорово, Сидоров! Слушай, пермяк, ты не лживка и не ленивка, а скажи-ка ты по чести: доберешься до Измаила?
- С нами правда и Суворов! Всю землю пройдем, а свое найдем! - уверенно и задорно ответил солдат.
- Ох, врешь, пермяк - соленые уши! - пошутил Суворов. - Насквозь вижу тебя. Ты и без меня доберешься и от врагов отобьешься!
- Уж коли на то пошло, от солдатской души скажу, Александр Васильевич: били и бить будем!
- Помилуй бог, молодец, не зевай! В добрый час! - Суворов дружески подмигнул Сидорову и пошел дальше.
Солдат вдруг заморгал глазами, на ресницах блеснули слезы. Он с досадой незаметно смахнул их и счастливо поглядел на товарищей:
- Гляди, милые, все упомнил: и как звать и что пермский! Эх, Александра Васильевич, Александра Васильевич, одной веревочкой нас судьба связала; не томись, за честь нашу постоим…
Медленно шла ночь, темная, долгая и холодная, но никто не спал. Солдаты тихо переговаривались. И каждый вспоминал родину, близких, и у всех нашлось доброе, ласковое слово для товарища. Ждали ракеты, и каждый шорох настораживал.