* * *
Чеченцы построили для себя дома, напоминавшие их родные сакли на Кавказе. Эти жилища занимали целый район на краю города. Снаружи они выглядели бедно, но внутри были увешаны и устелены богатыми коврами.
Когда подъехала машина Семена, его встретил сын Муратова и проводил к отцу. Старик в национальном костюме - узкой куртке с газырями на груди - сидел на ковре, обложенный цветастыми подушками, скрестив ноги. Он не просто сидел, он восседал. Никто из домашних не смел к нему подойти, пока он не позвал.
Он пожал Семену руку, и по его приказу молодая женщина принесла сначала чай и лепешки. Семен огляделся и увидел, что на полках стояло несколько книг, некоторые на русском языке.
Муратов проследил его взгляд, объяснил:
- Это книги Льва Толстого и Михаила Лермонтова, единственных русских писателей, которых чеченцы любят и ценят за хорошее к нам отношение.
Он оказался довольно образованным и, пока они ели бешбармак, рассказал историю их переселения. Этот рассказ добавил красок в картину депортации чеченцев.
- Это произошло двадцать третьего февраля 1944 года, все наши селения неожиданно окружили войска госбезопасности. Они врывались в дома, устраивали обыски, отбирали ружья и кинжалы. Всем давали два часа на сборы, позволяли брать только самое необходимое. Потом забили нас в тесные вагоны для скота - без еды и питья. Мы спрашивали, куда нас везут, отвечали одно: на восток. Кто пытался убежать или сопротивлялся, тех расстреливали. Из высокогорного аула Хайбах не могли вывести народ, потому что все пути были заснежены. Тогда их согнали в конюшню и сожгли заживо, семьсот пять человек погибло. Командовал там грузин, полковник Гвишиани. Теперь его сын - член правительства у вас в Москве. Но мы его достанем.
А всего при депортации погибло семь тысяч чеченцев. Везли нас долго, два месяца, по дороге умерло от холода и голода еще много людей. И вот из наших теплых гор, богатых травами и деревьями, нас привезли на голую, абсолютно чужую землю, в степи возле Кокчетава, Кустаная и Павлодара. Стоял ужасный холод, дули ледяные ветры, но для нашего жилья ничего не было подготовлено. Люди умирали тысячами, особенно дети. Мы тогда поняли: русские нас не только выселили, они обрекли наш народ на полное вымирание.
Ну, постепенно, за годы, мы переселились в города, отстроили для себя районы, живем тут, как в гетто. Мы в постоянной конфронтации с местными жителями, они считают нас чужаками, ворами и грабителями. Но мы никому не хотим зла, единственное, чего мы хотим, это вернуться к себе на родину, на Кавказ.
Семен смотрел и слушал с сочувствием, которое хозяин быстро заметил. Тогда он подошел к полке, взял одну из книг, "Хаджи-Мурат":
- Вот что писал ваш Толстой про нас, чеченцев, когда солдаты русского царя захватили и разрушили наш аул, а потом люди туда вернулись. Послушайте: "Старики хозяева собрались на площади и, сидя на корточках, обсуждали свое положение. О ненависти к русским никто не говорил. Чувство, которое испытывали все чеченцы от мала до велика, было сильнее ненависти. Это была не ненависть, а непризнание этих русских собак людьми и такое отвращение, гадливость и недоумение перед нелепой жестокостью этих существ, что желание истребления их, как желание истребления крыс, ядовитых пауков и волков, было таким естественным чувством, как чувство самосохранения".
Семен слушал Муратова и думал: "Действительно, описанные Толстым век назад чувства чеченцев к русским остаются такими же непримиримыми, и даже становятся еще хуже. Наверное, еще много будет столкновений с чеченцами. Невозможно понять, как мог Сталин решиться на такое зверство, насильственно переселить целый народ с его земли и отправить на верную гибель. Изгонять весь народ с его родины - это преступление библейского масштаба. Кому, как не евреям, знать эго? Ведь и еврейская диаспора образовалась, когда римляне насильственно изгнали евреев из их родного Иерусалима. И потом это положение дел держалось почти две тысячи лет, до 1948 года, когда образовался Израиль. Чеченцы, конечно, народ диких нравов, они никогда не уживались с русскими и не смогут питать к русским доверия за все притеснения и это изгнание. Но мы, евреи, люди цивилизованные, давно ассимилированные, живем общими с русскими интересами, делаем общее с ними дело. Хотя евреи тоже испытали на себе в России много притеснений, но все-таки мы надеемся, что теперь, после Сталина, отношения русских С нами улучшатся. Надеемся. А если притеснения будут продолжаться?.. Что будет тогда?.."
* * *
В конце 1957 года Кремль все-таки разрешил чеченским изгнанникам возвратиться на свою землю и восстановил их положение как автономной республики.
24. Поэт-полукровка Алеша Гинзбург
После отъезда Семена в Кокчетав Алеша скучал по отцу, а Павел скучал но уехавшей в Албанию дочери. Дядя и племянник стали проводить вместе больше времени. Павлу хотелось понять новое поколение, выросшее без него, и он с интересом присматривался к племяннику. Высокий и кудрявый Алеша стал настоящим сыном своих родителей: это был тип мечтателя, наделенного художественным воображением (эта черта и талант поэта достались ему от матери), а от отца ему достались организованность и деловитость. И от обоих родителей он перенял чувство юмора.
Теперь Павел с удовлетворением замечал в племяннике черты интересной личности - волевого человека, интеллигентного, начитанного, скромного. Но одно преследовало его с детства - его еврейская фамилия Гинзбург. Августа рассказывала Павлу:
- Когда в шестнадцать лет Алеше подошло время получать паспорт, на семейном совете мы решили, что он должен быть записан русским - по матери, и я предложила ему носить мою фамилию Клычевская. В нашей стране легче продвигаться по жизни с русской фамилией, чем с еврейской. Но Алеша проявил смелость и упорство и захотел остаться Гинзбургом. Он сказал: "Я чувствую себя русским, потому что у меня русская мама и я носитель русской культуры, но я хочу носить фамилию отца и не собираюсь приспосабливаться в угоду антисемитским взглядам, не хочу подчинять этому свое имя. Фамилия Гинзбург - это часть моего происхождения, и я ее сохраню как протест против традиции скрывать свое происхождение. Мой отец - достойный человек, я не хочу ничем его задевать и расстраивать".
Семен был очень тронут, обнял Алешу, в глазах у него стояли слезы:
- Спасибо, сын. Но жизнь с еврейской фамилией может оказаться нелегкой. Мама предложила это, чтобы тебе не было трудно в будущем.
- Все равно, я хочу остаться Гинзбургом.
Алеша никогда нигде не упоминал о высоком положении отца - мало ли людей с фамилией Гинзбург! Рассказав об этом, Августа добавила:
- Я рада, что в Алеше есть чувство борца за свое достоинство. Это чем-то напоминает мне гордость Тараса Бульбы; помнишь его фразу: "Не хочу, чтобы люлька досталась вражьим ляхам"? Это выражение гордости. В Алешином проявлении гордости я нахожу следы твоего раннего влияния на него. Спасибо тебе.
* * *
Алеша называл дядю как родители, Павликом, и охотно делился с ним своими мыслями:
- Понимаешь, две мои половинки, русская и еврейская, абсолютно мирно уживаются внутри меня. Мне даже интересно, что во мне есть корни двух национальностей и я унаследовал черты и той и другой. Я думаю так - от евреев мне досталась любовь к знаниям, острота вечного беспокойства, стремление добиваться своего, а от русских я получил то, чего евреям не всегда хватало - решительность характера. Так я думаю сам, но раз моя фамилия Гинзбург, меня все равно считают евреем. А если официальные лица заглядывают в паспорт и видят там запись "русский", то ухмыляются, для них я "гнилой" русский, подпорченный еврейской примесью. А знаешь, сколько теперь нас в России, так называемых "полукровок" или "половинок", смеси русских с евреями? Сотни тысяч, если не миллионы. И где только нас, полуевреев, не напихано - в науке, в искусстве, на производствах. Мы, половинки, теперь уже демографическое понятие. Большинство вынужденно скрываются под русскими фамилиями, но и на них тоже смотрят косо. Но, конечно, все мы русские, потому что выросли в русской среде.
Павел добавил:
- Да, национальность не только в крови, она еще и в направлении духовного развития.
Поэт Василий Жуковский был турком по матери, а первый революционер Александр Герцен был по матери немцем - и оба они выдающиеся русские. Но когда в 1934 гаду в нашей стране ввели паспорта с пятой графой, сразу поставили на евреев метку.
- У меня в паспорте написано "русский", но этому не верят, потому что я - Гинзбург.
Алеша был членом Союза писателей, но печатался мало, поэтому работал в издательстве "Искусство". Стихи он писал с детства. В 1935 году, когда ему было всего семь лет, Павел повел его в районную библиотеку на встречу детей с известным еврейским детским поэтом Львом Квитко. Вечер превратился в настоящий праздник и произвел на Алешу глубокое впечатление. Отсюда пошло начало его творчества. Очевидно, было в нем врожденное чувство ритма, он сочинял стихи ритмичные, со звучными рифмами, легко запоминающиеся, как раз то, что нужно для детского восприятия и воображения. Его стихи понравились Корнею Чуковскому, он отдал их в печать и редактировал первую Алешину книгу "Понарошки для детей".
- Пока печатают только мои стихи для детей, - горько говорил Алеша Павлу, - да и то неохотно, из-за фамилии. Редакторы говорят, что родители не любят покупать книги поэта с такой фамилией, редакторы берут их неохотно. Еще я пишу много эпиграмм на политические темы. Это опасное дело, но мне оно доставляет удовольствие.
- Мне нравятся твои эпиграммы, нравится, какой ты вкладываешь в них юмор. Юмор - это свойство наблюдательности, - сказал Павел.
Алеша всегда прислушивался к Павлу, считался с его вкусом знатока.
- Да, эпиграмма как форма стихотворчества у нас не в почете, даже в загоне. Но люди любят эпиграммы, переделывают их на частушки, распевают, смеются. Я стараюсь писать с юмором и пускаю их в народ с помощью приятеля, верного человека. В России всегда была популярна поэзия, и русские всегда любили острые политические эпиграммы. Мои стихи ходят в народных пересказах, но никто не знает автора.
- Это хорошо, что имени не знают, хуже будет, если про тебя узнают! - воскликнул Павел. - Но ты копи эти стихи, возможно, когда-нибудь станешь известен как автор политической сатиры, народный поэт.
Алеша грустно откликнулся:
- Народный поэт… Эпиграммы - это не совсем то, что я хочу писать в будущем. Для творчества нужна интеллектуальная свобода, а у нас ее нет. Недавно я отдал в журналы стихотворение:
Пророк Эзра
От стен Вавилона в Иерусалим
Еще не водил караваны Салим;
Он шел, где течет полноводный Евфрат,
Пока над рекой не спустился закат,
Пять тысяч верблюдов, под грузом тюков,
Пригнули колени - спустить седоков.Сто дней уже шел караван по пути,
Пытаясь дорогу к Леванту найти.
Персидский Владыка, всесильный, как Бог,
Который в боях покорил весь Восток,
Которому титул Великого дан,
Послал в Иудею большой караван.
Зачем? Не дознался погонщик Салим.
Верблюды покорно шагали за ним.
На третьем - раввин, с изумрудным кольцом,
Которого звали искусным писцом,
Который законов был первый знаток.
Он ехал послом на родимый порог.
Царь Дарий послал его в Иерусалим,
Пять тысяч помощников ехали с ним -
Евреи, что жили в изгнанье, в плену,
Теперь возвращались в родную страну.
Но был Соломона разрушен там Храм,
И веру теряли евреи все там.Под вечер остыл раскаленный песок,
Раввину Салим слезть с верблюда помог,
Раскинул под пальмой широкий шатер,
Зажег перед входом пахучий костер.
И свитки писаний принес из тюков;
Сгустились над берегом тени веков,
Багровое солнце за тучи зашло,
Раввин положил пред собою стило,
Молился и думал, и думал опять,
И начал на свитке законы писать…
Погонщик Салим никогда не узнал,
Что это он Библию людям писал.
Павел слушал напряженно, с интересом:
- Элегантные стихи, Алешка. Картину этого путешествия Эзры ты обрисовал очень ярко. Как историк могу сказать, ты четко описал образы и обстановку древности. И верблюдов было пять тысяч, это верно. Эзра, действительно, единственный известный по имени из авторов Ветхого Завета. Если это напечатают, стихотворение получит широкий резонанс.
- Если напечатают… - иронически повторил Алеша - Я показал это нескольким редакторам, все в один голос сказали: нам не нужны стихи на религиозные темы, да еще с вашей фамилией. Я объяснил, что это не религиозная тема, а историческая. А мне ответили: цензура Главлита не пропустит религиозную эпопею на еврейскую тему, да еще написанную автором с еврейской фамилией. Понимаешь, их не устраивает не только моя фамилия, но еще больше - еврейская тематика. В нашем многонациональном государстве печатают на разные национальные темы - таджикскую, украинскую, грузинскую, какую только не назови. Но что разрешено другим, евреям запрещено, еврейская тематика совершенно исчезла из нашей литературы.
Павел ответил:
- Я понял это, вернувшись после шестнадцати лет заключения. В тридцать втором году в Большой советской энциклопедии истории еврейского народа было посвящено сто семнадцать страниц. И я был одним из авторов. Но недавно я взял посмотреть последнее издание энциклопедии от пятьдесят второго года и увидел, что статья о евреях и их истории занимает всего две страницы. Евреев в Советском Союзе около трех миллионов, больше, чем многих других национальностей, но их историю всячески замалчивают, еврейской темы в печати совсем нет.
Алеша грустно вздохнул:
- Объясни мне, откуда в современном образованном русском обществе так много скрытого антисемитизма и будет ли когда-нибудь покончено с ним?
Павел отрицательно покачал головой:
- Нет, Алешка, совсем покончено не будет, погромы устраивать побоятся, но и жить свободно евреям не дадут. В России корни антисемитизма тянутся из глубокой истории. Но за века изгнания у евреев выработалась особая способность к быстрой ассимиляции. Во время революции семнадцатого года и сразу после нее многие евреи играли видную роль в молодом советском обществе. Затравленные несправедливостью, они вырвались на простор революционных волн и стали бороться за новый строй. Масса молодых евреев двинулась в крупные русские города и в университеты. И мы с твоим отцом были среди них. Мы считали, что в России наступило равноправие, и присоединились к жизни советского общества с горячим пылом. В тридцатые годы нам казалось, что русское общество приняло в себя образованных евреев как русских интеллигентов.
Алеша вставил:
- Да, но мои сверстники уже следующее поколение интеллигентных евреев и полуевреев, не как вы, "первопроходцы русской культуры". Но и нас не считают "своими".
- Да, это потому, что партийный аппарат коммунистов, от Хрущева до последнего писаря, считает евреев гражданами второго сорта, "не нашими", и все время ставит им палки в колеса. Им их сограждане-евреи непонятны и неприятны, они им мешают. Отличие от прошлого теперь только в том, что еврейский вопрос перешел с главной улицы в закоулки. Да на самом деле это уже не вопрос, а утверждение.
25. Эпиграммы Алеши Гинзбурга в самиздате
Политические эпиграммы Алеши все шире расходились по Москве, их со смехом повторяли друг другу люди, но только с оглядкой и лишь в тесных компаниях: пересказывать их было игрой с огнем, если узнают автора и распространителя, посадят.
Моня сказал Алеше:
- Знаешь, старик, с советской властью шутки плохи. Наша е..аная госбезопасность все бдит и все звереет. В конце концов, за нашу с тобой интеллектуальную игру мы попадемся: ты за сочинения, я - за распространение. По головке нас не погладят. Тогда и мы пропадем, и все твое творчество пропадет.
Алеша понимал опасность:
- Значит, надо что-то придумать. Ты на это мастер.
- Я уже придумал: вместо устного распространения будем передавать эпиграммы в самиздат для подпольного опубликования, без имени. И стихи не пропадут, и мы тоже. По крайней мере, больше надежды.
Самиздат было новым понятием, еще только входившим в жизнь.
Алеша улыбнулся:
- Что ж, самиздат - это старинное русское изобретение. Когда Лермонтов написал на гибель Пушкина стихи "Смерть поэта", они тоже не были опубликованы, а расходились в списках по рукам.