- Мама мне рассказывала: когда русские арестовали нас в Польше, она совершенно не знала, куда и зачем нас повезут. Там был советский офицер, очень сердитый, все торопил. Но когда он вышел, то один молодой русский солдат по-дружески посоветовал ей, чтобы она брала с собой побольше вещей, сказал, что они ей пригодятся. Мама потом с благодарностью вспоминала того солдата, потому что мы продавали вещи, и это помогло нам выжить. Но одну вещь мы все-таки не продали - папин парадный офицерский мундир. Папа был майор. Мы хранили его мундир как память о нашей прошлой жизни. Мама отдала мундир мне, и я привезла его с собой.
Тут Женя заплакала и замолчала. Рупик дал ей платок, она вытерла слезы и сказала:
- У меня только две ценности: этот мундир, единственная память о прошлой счастливой жизни в Польше, которую я почти и не помню. И еще мой католический крестик на шее. Мне повесила его мама, когда я была совсем маленькая.
Рупик спросил:
- Ты веришь в бога?
- Да, я католичка. Я молюсь каждый день. А ты веришь?
- Ой-ой, как ты можешь говорить такое? Я же образованный, интеллигентный человек. Как же образованный и интеллигентный человек может верить в бога?
- Что ж, бог один - и для образованных, и для необразованных. - Гржина перекрестилась и закончила: - Матка боска.
Рупик, глубоко неверующий, был поражен, что такая молодая женщина могла быть верующей - при общем распространенном неверии, да еще при такой ее тяжелой жизни. Но он тут же подумал: "Может, именно от такой жизни она и уходит в веру в несуществующее божество". Сам он не только не верил, но вообще не понимал, как другие могут верить в бога.
А Женя продолжала:
- Я верю в Иисуса Христа, нашего Спасителя. Ведь это он послал мне тебя за мою глубокую веру.
Рупик был поражен - вот куда завела ее эта вера. Какой же дорогой ценой этот твой бог послал меня к тебе! Как можно думать, что это он познакомил нас в больнице? Если бы он был, твой бог, он послал бы меня к тебе до того, как ты бросилась под поезд. Впрочем, в этом не бог виноват, а я сам…
А Женя продолжала:
- Я верю в бога и не верю в людей. Я не только не верю в них, я их всех ненавижу. - В глазах под пушистыми ресницами мелькнул огонек дикой злобы. - За что мне любить людей? Но особенно я ненавижу русских. Это вы, русские, убили моего отца в катынском лесу, пристрелили, как собаку; а другие русские топтали мою мать, как дерьмо. Теперь русские загнали меня в угол, как крысу. Я полна ненависти, но у меня есть одна сильная любовь - мой бог.
Пока я поправлялась и привыкала к тому, что у меня нет ног, я часто думала: если люди так издевались над всеми нами на земле, то, может быть, бог даст нам покой на небе. Может, там я встречу своего отца, может, там я опять буду с ногами… Я знаю, что скоро умру, и жду этого, как избавления. А пока моя судьба доживать в страданиях, и лучше мне жить без всякой памяти. Мне не нужна память, кроме моего крестика. - И Гржина поцеловала его. - Но я не знаю, что делать с папиным мундиром. Не брать же в инвалидный дом, там его сразу украдут и пропьют. Знаешь, я решила отдать его тебе.
Рупик чуть не плакал, слушая ее, но при последних словах застыл:
- Ой-ой, мне? Гржина, почему мне?
- Потому что я знаю, что недолго там проживу. Я вообще недолго проживу, улечу к моему богу, на небо. И я все думала, кто мог бы вернуть это мундир маме? Ты интеллигентный человек, ты знаешь польский язык, может, ты когда-нибудь поедешь в Польшу. Мама ведь собиралась вернуться туда. Разыщешь ее в Варшаве. Ядвига Сольская. Запомни имя: Ядвига Сольская. Разыщешь ее и передашь мундир. Она все поймет. Это мое самое последнее желание.
Женя протянула ему аккуратно перевязанный бечевкой сверток. Рупик растерянно взял его, не мог же он отказать ей, отказывать в последнем желании невозможно. Но вероятность его встречи с Ядвигой была нулевой.
На прощанье, когда ее на носилках уносили в медицинскую машину, Рупик решился наконец поцеловать Женю. Она приподняла ресницы, подставила ему губы, и глаза у нее засверкали. Он коснулся ее губ, а сам подумал: каким другим мог быть этот поцелуй, если бы он решился познакомиться с ней!.. И она подумала то же самое… А что подумал бог?..
Судьба этой девушки навсегда осталась в памяти Рупика. Это была первая действительно трагическая жизненная история на его пути. Он все размышлял и размышлял о том, как скрестилась история сломанной гребенки с историей сломанной жизни. И как прекрасно могла бы сложиться жизнь Жени в родной Польше, если бы ее страну и саму ее не изуродовала несправедливость столкновений политических и социальных сил мира.
28. Глухомань бездорожья
Маленький "Як-12" с красным крестом на борту заскользил по льду озера. Рупика встречала молодая женщина-хирург, она лихо дернула вожжи, когда он сел в сани-розвальни:
- Но-о!
Лошадь мотнула головой, дернулась и потряслась мелкой рысцой.
Рупик поразился:
- Ой-ой, как вы ловко правите лошадью.
Она хлестнула еще раз:
- Вам тоже придется этому научиться.
Врачи больницы, все молодые, устроили ему дружную встречу. Спели вместе песню собственного сочинения:
Ох, и худо же в нашем Пудоже,
Ох, и стужи же в нашем Пудоже,
Ох, и лужи же в нашем Пудоже,
Ох, и тяжко же в нашем Пудоже.
Спели и рассмеялись:
- Жизнь здесь не такая сладкая, как в больших городах. Наш Пудож всегда был знаменит тем, что дорог в него нет, а добираться через леса и болота трудно. Поэтому в старину сюда сбегали староверы, спасаясь от религиозных преследований. Если их все-таки настигали, они сжигали себя в деревянных избах. В опере Мусоргского "Хованщина" есть такой эпизод со старцем Досифеем. С того времени Пудож изменился мало, только что электричество провели. А в общем глухомань бездорожная как была, так и осталась. Даже избы те же - высокие, на сваях, от половодья в разлив.
Врачей было всего шестеро, две женатые пары, Аксельроды и Шнеерзоны. Они провели его по больнице, рассказывая по ходу:
- Больница старая, бревенчатая, на кирпичной основе, стоит больше полувека. Чувствуете духоту? Это дерево пропиталось за годы запахом карболки и гноя, потому что с прежних времен здесь главный бич инфекция. Условия трудные: лекарств не хватает, антибиотиков совсем мало, советские, плохого качества. Медицинское оборудование бедное, даже шприцов и игл недостаточно. Рентгеновская установка есть, но такая старинная, какой, наверное, пользовался сам Конрад Рентген в конце прошлого века. Работать нам приходится не только днем, но зачастую и ночью. А главное, зарплата низкая и жильем нас не обеспечивают. Давно обещают начать платить "полярную" надбавку и построить многоквартирный дом. Мы все ждем, а пока подрабатываем дежурствами, квартиры снимаем. Снабжение городка продуктами почти нулевое. Обедать ходим в городскую столовку, за маслом и колбасой летаем на санитарном самолете в Петрозаводск. Вызовем самолет для пополнения запаса крови, а обратным рейсом сами летим. Ну, на день-два задержимся там, все-таки центр, концерты бывают, друзья там. Что вам сказать?.. В таких условиях при такой скудной жизни трудно быть энтузиастами медицины. Через пару лет такой работы начинается ужасная рутина, многие ничего по специальности не читают, лечат спустя рукава. А некоторые просто спиваются.
* * *
Такое описание условий жизни и работы расстроило Рупика: ему придется пережить еще много столкновений с жизнью в глухой провинции. Но он решил твердо держаться своих принципов: лечить больных со всей ответственностью, каждый день вести записи клинических наблюдений за ходом болезней, чтобы не терять факты и мысли, а суммировать полученные наблюдения (как советовал Ефим). Кроме того, он хотел выучить за два года французский язык. И ко всему - не опускаться внешне, выглядеть солидно, как полагается доктору, ходить всегда с галстуком…
Непривычные несуразности начались с первых дней. Рупика поселили в Доме для приезжих, грязной двухэтажной избе для крестьян из района. Ни водопровода, ни канализации, уборная во дворе. Правда как доктору ему дали место в единственной крохотной комнате "на две койки" - для районных служащих. В ней стоял старинный умывальник с медным краном, явно реквизированный из какого-нибудь купеческого дома, с бачком для воды и большой фаянсовой раковиной. Она была испещрена паутиной старых трещин. Через эту фаянсовую раковину вода из бачка стекала в ведро внизу.
Рупик видел рисунок подобного умывальника только в детстве в старой книге Корнея Чуковского "Мойдодыр". И каждый раз, наклоняясь над растрескавшейся раковиной, он вспоминал строчки:
Я великий умывальник,
Знаменитый Мойдодыр,
Умывальников начальник
И мочалок командир…
И от этого воспоминания ему становилось весело и легко, как в детстве.
Соседом Рупика по комнате оказался журналист из петрозаводской газеты "Советская Карелия". Он застрял в Пудоже из-за бездорожья. У него на умывальник был другой взгляд. В первый же вечер он пояснил:
- Этот умывальник дает нам большое преимущество: ночью поссатъ захочется - не надо выходить на холодный двор, ссы себе в раковину, все в ведро стечет, а утром уборщица вынесет.
По вечерам Рупик пытался записывать дневные наблюдения или открывал самоучитель французского языка и читал при тусклом свете лампы под потолком. Но соседу журналисту хотелось пить коньяк и беседовать о бабах. Он мечтательно говорил:
- Хочу я тут одну бабенку трахнуть, красавица, Валентиной зовут. Не кто-нибудь, а второй секретарь райкома партии. Она бы мне дала, да сплетен боится. Я ей намекнул, что мне, мол, скоро уезжать, так чего затягивать. Она вроде согласилась, сказала "приду". Слушай, когда я ее приведу, ты уйди на вечер в больницу. Лады?
От таких условий жизни Рупику хотелось сбежать поскорей, он попросил супругов Шнеерзонов помочь ему снять комнату.
- Переезжай временно к нам, у нас две комнаты, поставим тебе раскладушку.
Рупик с радостью переехал. Люди они были легкие и веселые, смеялись, громко включали радио и подпевали песням. Жить у них было намного приятней, чем в гостинице с нудным журналистом. В доме еще жила рыжая кошка, которую они почему-то звали Мышь. Эта кошка Мышь как будто обрадовалась новому жильцу и все время вспрыгивала то на колени, то на плечи Рупику.
Хозяева умилялись:
- Смотри, Мышь-то, Мышь, она опять на него вспрыгнула.
А Рупик сердился и сбрасывал ее:
- Ой-ой, брысь! Я терпеть не могу кошек.
Во второй вечер кошка принесла и положила к его ногам полуживую трепыхающуюся мышь, а сама жеманно на него смотрела. Рупик брезгливо подбирал ноги, твердил свое "ой-ой!", хозяева смеялись:
- Это особый знак уважения к гостю.
Кошка еще куда ни шло, но годовалый сын Шнеерзонов громко плакал по ночам. Рупик промаялся две ночи и вежливо намекнул:
- Спасибо за прием, но не могу же я долго стеснять вас.
- Что, ужасно шумно в доме Шнеерзона? - Они опять весело смеялись, цитируя известную еврейскую песню.
И помогли ему снять комнату в высокой карельской избе, недалеко от больницы. Комната большая, "зала", со столом, буфетом и фикусами. А еще внутри была уборная, утепленная. Главное же, хозяйка согласилась готовить ему обед, не надо ходить в столовку.
* * *
В тот вечер Рупик работал в больнице допоздна и уже собирался уходить, как вдруг ворвался его бывший сосед журналист, весь в снегу и страшно возбужденный:
- Слушай, беда! С Валентиной этой! Плохо ей. Пойдем скорей, помоги,
- Ой-ой, что случилась?
- Кровь хлыщет, ранение у нее. Возьми с собой побольше бинтов.
Рупик захватил, что мог, и они побежали. Журналист рассказывал, задыхаясь от спешки:
- Понимаешь, выпили мы, ну трахнул я ее раз, затяжной. Ну, еще выпили - еще трахнул. А после мне поссать захотелось. Ну, не ссать же при ней в этот наш умывальник. Вышел я на двор на десять минут, возвращаюсь, вижу: она лежит в луже крови на полу, а раковина сломана. Я кинулся: что случилось? Оказывается, она, дура такая, задницей уселась в раковину, подмыться, говорит, хотела, а может, тоже поссать. Ну, а раковина под ней и разломалась, да и врезались осколки в нее, в нежные части. Понимаешь? Ну что делать? Разорвал я простыни, перевязал ее, как мог, и сразу к тебе. Может, ей швы какие надо накладывать? Выручай, только в больницу ее класть нельзя, чтобы огласки не было. Как-никак, она ведь второй секретарь райкома партии. Да и мне не надо, чтоб узнали, - семья у меня. Так что ты, будь другом, молчи об этом.
В комнате Рупик увидел куски раковины и сразу вспомнил: "Я великий умывальник, знаменитый Мойдодыр…" Но было не до воспоминаний: крупная красивая женщина, за тридцать, бледная и напуганная, лежала на кровати и стонала.
Журналист сердито бросил ей:
- Вот врача тебе привел, чтобы перевязать.
Она глянула на Рупика и слабо простонала:
- Мне женщину-врача надо. Я стесняюсь.
Голос у нее был глубокий, грудной, он тронул Рупика. Но журналист строго прикрикнул:
- Женщину? Баба обязательно разболтает. Показывайся ему, он мой друг - не разболтает. Давай, показывай, сама виновата.
Она закрыла лицо рукой, робко, с болью, раздвинула ноги, Рупик развязывал кровавые простыни и тоже стеснялся. Только на занятиях по акушерству и гинекологии в институте приходилось ему видеть женские половые органы, он и тогда стеснялся. Теперь он старался быть, насколько возможно, профессионалом. Картина была страшная: на половых губах, на промежности и на ягодицах множество мелких ран с запекшейся кровью, свежая кровь уже не сочилась. Рупик напряженно думал, что делать. Но вслух своих сомнений не высказывал. В первую очередь надо убедиться, что в ранах не осталось осколков фаянса.
Он осматривал и осторожно ощупывал раны, она вздрагивала и старалась свести ноги:
- Ой, не надо! Умоляю!..
Но журналист силой разводил ее колени:
- Терпи, дура, сама виновата!
Вот когда Рупику пригодилось умение делать перевязки, полученное во время лечения Жени. Он смывал слипшуюся кровь перекисью водорода, обрабатывал кожу йодом, Валентина вскрикивала, журналист закрывал ей рот ладонью. Наконец Рупик перевязал раны, обмотал бинты вокруг бедер:
- Повязку нельзя снимать три дня. Я оставил щель, чтобы вы могли мочиться. Но садиться вам нельзя - раны опять начнут кровоточить. Надо, чтоб они затянулись.
Она простонала:
- А как же я буду?..
- Мочиться придется стоя.
- Это вам, мужчинам, легко. А мне как же?
- Есть специальный сосуд, чтобы прикладывать к… - он осекся. - За месяц все должно зажить. Самое главное, чтобы не возникла инфекция.
- Может быть инфекция?
- Может. Тогда надо ложиться в больницу.
- В больницу - ни за что! Умру не лягу. Стыдно очень.
Рассерженный любовник опять прикрикнул:
- Сама виновата, нечего было на раковину задницей лезть.
Она была так слаба, что не обращала внимания на его реплики. Рупик злился на журналиста, но что делать - надо помогать пострадавшей. Они решали, как отвезти ее домой. В машине и в санях нельзя, сидеть она не может. Тогда они решили зажать ее по бокам и повели под локти, почти понесли. Она еле передвигала ноги и шептала:
- Ой, неудобно, если меня увидят с вами.
- Ты скажи, что подвернула ногу, и мы тебе помогаем.
Жила Валентина в двухэтажном кирпичном доме для районных начальников, в двухкомнатной квартире со всеми удобствами. При ней жила дальняя родственница в качестве прислуги. Увидев в дверях толпу, она удивилась и разохалась, но Валентина строго сказала:
- Ты, главное, молчи. Ни слова соседям. Поняла?
Журналист попросил Рупика:
- Ты уж не бросай Валентину. Но мне уезжать надо. А за сломанный умывальник и простыни, да чтобы уборщица молчала, придется расплачиваться. - И попросил Валентину: - Одолжи мне тысячу рублей, уборщице надо рот заткнуть.
Как ни была она слаба, но воскликнула возмущенно:
- За что это я должна тебе деньги давать, а?
- Нечего было задницей на умывальник взгромождаться.
Рупик, как ни был устал и сердит, не мог не улыбнуться.
Деньги она дала и простонала, обращаясь к Рупику:
- Вы меня не бросайте.
На работе Валентина сказала, что подвернула ногу. По вечерам Рупик заходил к ней делать перевязки. Раны заживали, она все еще стеснялась их показывать, но уже не так сильно. А по городку пошел слух: приехал новый доктор и живет с секретарем райкома.