Вдруг Пронский неожиданно приехал в Люблин к самому воеводе Ключинскому с какими-то тайными поручениями от царя. Он представился княжне, долго смотрел ей в глаза, потом все время стал проводить, запершись с князем Ключинским.
Опять всколыхнулось и поднялось затихшее было в сердце княжны чувство. Она ходила как потерянная, томясь тоской; горячие слезы навертывались на ее глаза; она уходила из дома и в холодной свежей траве прятала свое горе, свои слезы и свою любовь. Так и в тот жаркий день она пришла поведать ручью, что князь скоро уезжает, что он о ней и не думает - и слова еще не сказал ей ласкового, а уже уезжает в свою противную Московию…
Она так замечталась, что не слышала тихих, осторожных шагов по мягкой, душистой траве, только слабо вскрикнула, когда две сильные руки охватили ее стан. Однако она тотчас же смолкла, потому что ее уста крепко целовал ее милый, ее любимый… Потом стал целовать ее мокрые ножки, разметавшиеся волосы…
О, много-много счастливых часов и дней провели они сперва на берегу того ручья, где в первый раз он целовал ее, потом у нее в комнате, а затем по дороге в холодную, снежную Москву!
Жизнь в Москве промелькнула, как сон. Болезнь, рождение ребенка и наконец эта страшная могила, где из прежней красавицы она превратилась в жалкую пленницу.
Разве это было не волшебство, что Пронский, любящий, нежный, вдруг разлюбил ее, а разлюбив, не отослал назад к отцу?
- Бедный отец! - шептала она. - Я сократила своим бегством дни его жизни, а теперь и совсем убью его, если возведу на себя этот позор. Он не знает, что важные бумаги передала я тебе, он не подозревает, что я - предательница своей родины, своей отчизны; он поверил, что стремянный Лука обокрал его, и ты жестоко наказал его за это. О, князь, отпусти меня! - взмолилась она.
- Завтра же отправлю, если ты напишешь требуемое письмо!
- Но это - позор, позор! Боже, разве я мало вынесла, мало искупила свой грех?… И для чего тебе это надо?
- Без этого я тебя не отпущу, - сурово повторил князь. - Или ты умрешь здесь, или дашь это письмо!
- Сжалься! - ловя его колени, молила Ванда.
- Я сказал, и так будет!
- Ты ответишь за мою смерть! - крикнула Ванда.
- Никто, кроме Ефрема, не знает о тебе… А он скоро замолчит! - зловеще произнес князь.
Ванда в ужасе отшатнулась от него…
- Убийца! - с невыразимым презрением прошептала она.
- Да, я не стесняюсь с теми, кто становится мне на дороге.
- Так рази же своей рукой грудь, которую ты ласкал, на которой клялся быть мне защитником! - вскрикнула Ванда, подставляя ему свою исхудалую обнаженную грудь.
- Оставь меня! - оттолкнул ее Пронский. - Слушай! Я долго с тобой валандался и честью, и угрозами. Вот тебе мое последнее Олово: через три дня чтобы было сделано по-моему; Ефрем придет к тебе с бумагой; напишешь, что я приказал, - волю получишь, сына увидишь, не напишешь- замуравлю тебя здесь и околевай, как собака! Прощай! И то закалякался я с тобой! - и, не взглянув на свою жертву, Пронский вышел из подземелья, плотно закрыв железную дверь, о которую с воплями билась когда-то знатная польская княжна.
XI. Трапеза
Когда князь закрыл за собой крышку и поставил фонарь на пол, он оглянул шкаф…
Ефрем стоял у стены и при слабом мерцании фонаря князь не заметил ни смертельной бледности, разлитой по лицу старика, ни ужаса, застывшего в его слезящихся полуслепых глазах.
Ефрем многое расслышал из того, что говорил князь в подземелье, слышал он и угрозу, посланную ему князем, и затрепетал всем своим тщедушным телом. Но не за себя, как и предполагал боярин, задрожал старик; он испугался за внучку свою, сиротку-девушку шестнадцати лет, единственным защитником которой был он, дряхлый, семидесятилетний дед.
Внучкой этой князь, как в тисках, держал Ефрема в своих руках.
Ничего особенного не было в молодой девушке: ни красы, ни ума; всего и было-то, что коса русая до колен да лицо румяное; зато нравом веселым, смехом беспечным всякому мила была Ефремова внучка Ариша. На нее давно стал поглядывать боярин, да хранили пока ее молитвы деда да его подслеповатые глаза.
И вот вдруг услышал дед, что погрозил боярин… "Польская княжна" сгоряча да с обиды, должно быть, с головой его выдала, а Ариша теперь за него ответ даст, за старого, жалостливого, за то, что он чужую княжну пожалел, а о своей родной внучке и не подумал.
Знал старый ключник, что боярин не простит ему, если он все полячке расскажет, что венчались они, как следует, что ее сын и в книги боярские записан будто от жены, а от какой - не помечено; многое же Ефрем утаил от княжны, а именно, что ее сын помер давно и она напрасно, из желания свидеться с ним, согласится на все; что отец проклянет ее, когда узнает про ее бегство будто бы со стремянным, а главное- не сказал ей Ефрем, что все ее приданое и деньги, и жемчуга, которые прислал ей отец, когда узнал, что она хотя и против его воли, но честью повенчана со знатным русским боярином, князь себе оставил и из-за них хочет опозорить бедную, и ни с чем отослать ее на родину. Всего этого Ефрем еще не сказал, пожалев княжну, а теперь и в том немногом, что сказал, каялся.
Стоял над подземельем и приникнув ухом к скважине, слушал старик, и его сердце разрывалось от жалости при звуках горестных стонов и мольбы бедной пленницы. Сколько раз хотелось ему захлопнуть крышку и, выйдя из шкафа, погрести в подземелье своего жестокого боярина, чтобы тем навсегда избавить всех от его кровожадности. Но ведь вместе с князем погибла бы невинная княжна, и старый ключник колебался, отбегал от крышки и молил Создателя спасти его от злого искушения…
Князь сумрачно пошел по светлым комнатам в большую палату; время от времени он со злорадной усмешкой посматривал на торопливо распахивавшего перед ним двери Ефрема.
Старый слуга шел пошатываясь, ничего не видя перед собой от застилавших его глаз слез. Связка ключей тихо побрякивала у него на левом боку, и он дрожащими пальцами мог едва находить нужный ему ключ.
- Аришку приведешь ужо вечером… в угловую! - вполголоса сказал боярин Ефрему, стоя у высоких дубовых дверей столовой, откуда шел говор многочисленных голосов.
Старик дрогнул и на мгновение замер в оцепенении, а затем, как мешок с костями, опустился к ногам князя.
- Батюшка, отец родной, смилуйся! Вели лучше живым меня, старика, за провинность мою на огне спалить, вели кожу мою по кусочкам нарезать, вели язык мой бабий выжечь железом каленым, только ее, Аринушку, ослобони, оставь…
- Пошел, старик! - оттолкнул его ногой князь. - На что мне твоя дурацкая кожа, твой глупый язык, твоя старая жизнь? Я хочу душу твою грязную отравить, сердце твое изменническое поразить болью нестерпимою…
- Не изменял я роду твоему! Верой и правдой отцу твоему служил, на службе тебе состарился; ужели же так за веру и правду ныне бояре платят?
- Молчи! Разве не честь тебе, хамову отродью, что на внучку твою сам князь Пронский глянул с любовью…
- Лучше убей меня, да и ее заодно!
- Прочь! Тебя убью, если хочешь, а рук моих твоей Аришке все же не миновать! - и толкнув дверь, боярин вошел в столовую.
Медленно поднялся с пола старый ключник рода Пронских, грозя сухим, костлявым кулаком вслед князю.
- Будь ты проклят, ненасытный волк! - шептали его бледные губы, и его глаза с ненавистью были устремлены на двери; потом он поплелся в свою каморку и тут, упав на колени перед образом Спасителя, начал горячо молиться.
А в столовой в это время шел пир горой. Князь завел беседу со всеми своими родственниками и домочадцами, которых у него было немало в дому; обыкновенно он не говорил с ними и относился к ним надменно и свысока, но теперь удивил всех, спрашивая каждого о его житье-бытье, смеясь и выпивая одну за другой чарки с вином.
Маленький юркий человечек, с плешивой головой и кривым глазом, с рыжеватой всклокоченной бороденкой и красным толстым носом, все вертелся возле князя, стараясь смешить его и подливая ему вина. Это был домашний шут князя, Васька Кривой, не то беглый из Сибири, не то битый кнутами приказный, которого приютил Пронский. Плут, мошенник и пьяница, Васька всеми в доме князя был ненавидим, и все боялись его, потому что покровительство князя он снискивал темными путями, наушничая, сплетничая и выдавая своих товарищей.
Он умел смешить князя, а также и спаивать его. Заметив, что князь вошел мрачнее тучи, Васька, подбоченившись и скорчив рожу, с лихой песней пошел ему навстречу, держа в руке чарку с пенистой брагой.
- Выпей сперва… Свет увидишь! - разухабисто кричал он и зорко смотрел князю в лицо своим кривым глазом.
Князь взял чарку и залпом осушил ее, потом сел во главе стола и потребовал обедать.
Все принялись молча хлебать из чашек рассольник; князь ел мало, но пил много, и скоро его серые холодные глаза вспыхнули удалью и весельем, и он обратился к шуту:
- Васька Кривой! Расскажи, как тебя в Неметчине били за то, что девицы любили.
- А и что ж, князинька! - завертелся Васька подле князя. - И любили, крепко любили.
- С кривым-то глазом? - спросил кто-то.
- Я в те поры при всех глазах был, - хорохорился Васька.
- А окривел-то с чего?
- Глаза-то, поди, на девок проглядел?
- А волосы где потерял?
Васька злобно посматривал на говоривших и запоминал их лица, чтобы при случае отомстить им.
- Васька, говори, как тебя били! - приказал Пронский.
- А очень просто! Растянули на лавке, да и всыпали сотни три, а то и больше, палок… Теперь не упомню. Не то триста, не то четыреста.
- И жив остался? - рассеянно спросил князь.
- Не… - помотал головой Васька. - Тело мое бренное живо осталось, а душу мою…
- Черт в ад сволок? - рассмеялся боярин. - Ты правду это, Васька, сказал: нет в тебе души, только богомерзкое тело и осталось… а вместо души- винный угар.
Князь смеялся, глядя на Ваську, одетого в странную кацавейку-безрукавку, широкие красные шаровары и в кунью шапку, а Васька вертелся, кувыркался, подливал князю брагу и вино и метал злобные, сверкающие взоры на всю княжескую семью и на самого князя.
- Князинька! - шепнул он незаметно на ухо Пронскому. - В корчме, у Севастьяна, для тебя припасена татарка… хорошенькая! Как бес вьется!
- Приведи! Два червонца получишь.
- Маловато! Севастьяну надо, почитай, вдвое дать.
- Ну, ладно, получишь десять, ежели хороша.
- А Марья глазастая удавилась! - вдруг громко выпалил шут и отскочил от князя на одной ноге, обутой в женский сапожок.
- Какая Марья? - сквозь хмель спросил, вздрогнув от неожиданности, князь.
- Та, что ты намеднись у князя Черкасского купил, та, что ты для девичьей взял… с черной косой!
- А! - произнес князь и отвернулся к окну.
И сквозь одолевавший его сон ему мелькнули бледное лицо с большими серыми глазами, черная, развившаяся коса, разметанная по белым плечам, и послышался низкий грудной голос, шепчущий ему: "Князь, не замай! Невеста я Прохора! Руки на себя наложу! Ей-ей, руки наложу!" Но не послушался князь, зверь в нем говорил, и, не любя, погубил он человеческую душу. И теперь он отвернулся от окна, где сквозь кисейные занавески на него глянуло заходящее зимнее солнышко, глянуло и, точно застыдившись такого злодея, сейчас же спряталось за тучку.
- Дьявол! - крикнул он, стукнув чаркой по столу. - Ты что, вздумал шутки шутить со мной? Или жизнь не дорога стала? Давай вина!
Васька подскочил и долил чарку доверху.
Вдруг пришел холоп с докладом, что князя зовут к боярину Черкасскому, которого ранили утром на улице; думали, было, что он кончается, но боярин пришел к вечеру в себя и послал за князем Борисом Алексеевичем.
- Есть лекарь у него? - спросил князь Пронский посланного. - Кто?
- Царский лекарь Стефан Симон! - ответил посланный. - Боярин дюже мучился… теперь полегчало.
- Кто же это его саданул?
- Неведомо. Андрюшка-кучер сказывал, чужеземец какой-то: боярин-де в кулачный бой хотел вступить…
- Чужеземец ранил? - спросил князь. - А ведомо - кто?
Холоп отрицательно покачал головой.
- Хорошо, ступай, скажи боярину, скоро буду! - и, не поклонившись домочадцам, князь вышел в свои покои.
XII. Заговор
В маленькой каморочке Ефрема было тихо; наступавшие сумерки чуть пробивались сквозь крошечное оконце и едва освещали сгорбленную фигуру старика над столом.
- Ефрем! Ефрем! - окликнул его кто-то шепотом в щелку двери. - Ты здесь?
- Здесь, что надоть? - слабым голосом ответил старик.
- Обедать чего не идешь? Остыло, поди, все.
- Я не хочу есть. Да кто тут? Входи, что ль!
- Попритчилось что? - прошмыгнув в дверь и садясь на лавку, спросил Васька Кривой. - Разве что случилось? Князинька-то чернее тучи пришел и уж пил, уж пил, куда только в него лезло? От Черкасского князя пришли звать. Сказывают, ранили…
При последних словах Ефрем поднял взор на говорившего.
- Так боярина, говоришь, дома нет? - оживившись, спросил он. - Ушел? А не сказывал, когда вернется?
- Велел вечерять в угловой комнате готовить… Одному, чтобы плясуны и песенники были.
- Пропала моя головушка! - схватившись обеими руками за волосы, проговорил с надрывом Ефрем.
- Что так? Да говори, дед, в чем дело? Может, каким ни на есть советом и помогу тебе.
- Где уж мне помочь? Пропал, совсем пропал!
- Да ты расскажи. Знаешь, чай, что Васька Кривой - не ворог тебе? Рассказывай! Ты Ваську из беды вызволил, может, и он тебе на что-либо пригодится.
- Нет, Васенька, никому беде моей не помочь, супротив боярина никому не пойти! - и слезы потекли по морщинистым щекам ключника.
- И упрям же ты, как погляжу! - покрутил головой Васька. - Ну отчего же не сказать? Хуже от того не будет. Нет? Ну, так и говори.
- Срамотно.
- Эвона! Меня-то срамотно? Да нешто я видов не видал? И что ты, старик богобоязненный, грамотного наделать мог?
- Видно, прогневил я Бога!
- Ну, да ладно, будет уж причитать, сказывай, знай! Или забыл, что князиньку я часом веселю, а часом и душой смущаю? Сегодня за обедом он смеется, зубы скалит, а я ему шасть на всю комнату: "Марья, мол, глазастая, удавилась". Он побелел весь, да как зарычит на меня!..
- А вправду Марья удавилась? - спросил Ефрем.
- Вправду. Утром по обедне! Взяла веревку и на крюке печном и удавилась. Дура-баба, известно! Онамеднись боярин-князинька ее, хамку, к себе в угловую звал… а сегодня она удавилась. Известно, хамка.
- Что ж, Васька, - глухо спросил старик, - по-твоему, у хамки и души нет?
- Известно - пар! - презрительно ответил Васька.
- А ты сам-то - не хамово отродье?
- Я-то? - гордо закинув лысую голову, проговорил Васька. - Я-то не весь хам; почитай и во мне боярская кровь течет, да еще какая: Ромодановская-Стародубская!..
Ефрем невольно улыбнулся этому смешному самозванству; он часто слышал, что Васька считал себя побочным сыном боярина Ромодановского, но плохо верил этому, потому что уж очень безобразен был "отпрыск" Ромодановских…
- Ты не смотри, что у меня глаз кривой да плешь во всю Красную площадь, - обидчиво заметил Васька. - В молодости девки на меня во как заглядывались!.. Ну, а как же ты-то? Не скажешь, какая кручина?
- Да что ты, словно банный лист к мокрому месту пристал? Ну, князь Аришку в угловую комнату зовет повечеру, - хриплым, надорванным шепотом докончил Ефрем.
Васька так и остался с открытым ртом и только моргал своим единым глазом.
- Арину Федосеевну… зовет? - наконец прошептал он. - Почему ж ее? Или… люба?
- Давно зубы точит, да, вишь, мою старость жалел, ирод! - криво усмехнулся Ефрем.
- Провинился ты чем либо?
- Провинился, провинился тем, что чуточку душу живую пожалел. Слушай, Васька! - вдруг, освирепев, обратился старик к Кривому. - Заодно погибать! Хоть и ты, и я пособники были его богомерзким деяниям, за то, видно, и наказует меня Бог, да не хочу, я, чтобы, меня погубя, он безвинную душу сгубил… До сей поры, кроме него да меня, раба смрадного, никто не знал, что в подземелье у него томится княжна польская! И вот за то, что я много открыл ей, он казнит меня казнью лютою: Аринушку мою, голубку чистую, погубить хочет, злодей. Крепился, лютый, до сей поры заслуги моей ради… а теперь… теперь… - Голос старика оборвался, и он рукавом кафтана вытер свои слезы.
- Мало ему девок свободных по Москве гуляет? - злобно спросил Васька.
- Чистую, знать, захотел.
- Арина Федосеевна не пойдет на то волею.
- Силком поволокут; нешто спрашивать станут?
Старик поник головой, а Васька задумчиво устремил свой кривой глаз на оконце.
Зимние сумерки уже давно окутали землю; на улицах трудно было различать друг друга, и все торопились скорее скрыться в дома, где уже зажигали огни и было тепло.
В доме князя Пронского было темно, как в могиле. Домочадцы разбрелись по своим комнатам, кто- спал после обеда и до ужина, кто тихо вполголоса беседовал с кем-нибудь, а кто сидел пригорюнившись…
Дворня, зная, что боярин ходит мрачнее тучи, приуныла, и уже не слышно было разудалых песен.
Младший ключник Егорка, рослый парень, искал Ефрема, но, узнав от его внучки Ариши, что тот у себя в светелке молится Богу, побоялся нарушить покой старика. Все в доме знали, что, когда дедушка Ефрем молится у себя в светелке, его нельзя тревожить и что, верно, приключилось в доме что-нибудь особенное, злое и жестокое.
- А знаешь, дед, что я придумал?.. - нарушил наконец молчание Васька, обращаясь к Ефрему.
- Что? - безучастно спросил Ефрем.
- Поезжай-ка ты к боярыне Хитрово. - Знаешь, чай? Да скажи ей про все, про это - про Арину Федосеевну и все прочее…
Ефрем усмехнулся.
- Думаешь, она его проделок не знает? Все знает и все покрывает.
- И про полячку знает?
- А кто ж их разберет? Должно быть, знает.
- Я так смекаю- не знает она. Потому, это- не девка-холопка, эта княжеского рода сама будет, значит, супротивница, а боярыня ревнива и себялюбива; гордости ей к холопкам не будет, а к княжне заговорит. И это князинька беспременно смекнул и про княжну польскую ни словечка не молвил.
- А ежели молвил?
- Ну, что ж? Двум смертям не бывать, одной не миновать. Если он молвил, не сносить тебе седой головы, а если нет…
- Все едино. Княжну, может, этим спасу, а Аринушку…
- Кто знает, может, этим случаем и Арину Федосеевну вызволишь.
- Ни в жисть! Когда еще боярыня Хитрово узнает да когда княжну увидит, а тем временем Аринушка моя сгинет, вовсе сгинет.
- А и что ж за беда? - равнодушно заметил Васька.-
Полюбовницей боярина сделается: тебе хорошо будет, да и ей, да и всем хорошо жить.
- То-то Марье хорошо жилось.
- Так ведь та дура, не сумела его под свою власть взять. Это уж их бабье дело.
- Взяла его боярыня, скажешь?
- А что ж, он ее здорово боится!
- Потому и боится, что она - сила при царе, а то бы он показал ей, как над ним силу брать. Нет уж, где моей Арине властвовать: целой бы уйти, и то хорошо!
- А уйдет! - вдруг радостно крикнул Васька.
- Как это? - не понял Ефрем. - В бегуны пойти?.. Ой, жизнь-то в бегунах тяжкая…