* * *
В конце ноября Чуянов созвонился с Ростовом, к телефону подошел секретарь Ростовского обкома – Двинский:
– Рейхенау жмет… танки. Боюсь, не удержаться.
– Держитесь. Я еще позвоню… завтра! Слышишь?
На следующий день из Ростова звонила уже секретарша:
– Помогите… не знаю, что делать! – кричала она. – Никого уже нет, я одна. А тут такое творится.
– Где Двинский? Дай его… срочно!
– Да все убежали. Одна ведь я! А тут по комнатам немцы шляются. Хохочут. На губных гармошках наши песни играют…
С юга – от Ростова – повалили на Сталинград эшелоны: раненые. Врачей не хватало. Медикаменты – на вес золота. Кошмар какой-то! Банно-прачечный комбинат не в силах обслужить поток исстрадавшихся людей – ампутированных, искалеченных и обожженных. Алексей Семенович распорядился:
– Банщикам работать в три смены.
– А когда у них было меньше? Вот мыла-то где взять?
– Не знаю, – честно признался Чуянов. – Найдите.
Средь дня заскочил домой пообедать, опять звонок:
– Откуда говорят?
– Из зоопарка.
– Чего вам от меня понадобилось?
– Слониху Нелли кормить надо.
– А что слоны едят?
– Не знаем, как в странах капитала, – отвечали Чуянову, – а советские слоны едят много.
Чуянову хотелось обложить говорившую "дурой":
– Если Нелли все жрет, так все и давайте.
– Овощи-то на базар не пойдешь покупать. Дорого!
– Господи, да выкручивайтесь как-нибудь…
Наплыв беженцев увеличился. Поезда с юга подвозили по восемь тысяч человек в день, а сколько приплывало по Волге – не поддавалось учету. Среди эвакуированных – с севера – появились и ленинградцы. Они уже хлебнули горя, всякого навидались. Рассказывали, что рабочий у станка получает 250 граммов хлеба, прочие – 125 граммов. Чуянов зашел в столовую обкома.
– Ну-ка, – сказал хлеборезу, – отпили мне сто двадцать пять грамм. Хочу посмотреть, сколько получится…
Дома Чуянов включил радиоприемник, и сразу же послышался четкий стук в двери. Жена сильно испугалась.
– Не вздрагивай: это же позывные Би-би-си… Призывно и настойчиво постучав в двери радиослушателей, Би-би-си сообщило, что 17 декабря японцы совершили вероломное и коварное нападение на американскую базу Пирл-Харбор, расположенную на Гавайских островах. Вслед за тем гитлеровская Германия объявила войну Соединенным Штатам Америки.
Конечно, среди сталинградцов сразу пошли разговоры:
– Надо же, а! До чего же паразит нахальный. Уже под Москвой получил в зубы, а ему все мало, на войну так и лезет…
В один из дней секретарша обкома доложила:
– Алексей Семеныч, а к вам опять… изобретатель!
Чуянов даже за виски схватился, простонав:
– Господи, когда я от них избавлюсь?..
А принять надо. Вошел старомодный дядечка. Очень опрятный. На костылях. В шляпе. Он держал деревянную коробку. Вежливо объяснил, что учительствует в казачьей станице Алексеевской:
– Как учитель физики, на досуге изобретательствую.
– Очень приятно. Что изобрели?
– Электрический пулемет. ("Все у меня есть, – подумал Чуянов, – только вот этой штуки еще не хватало. Ладно, мы и не такое видели. Переживем".) Мое изобретение имеет большое будущее, – сказал учитель, – и оно способно свершить переворот в войне не только в тактическом, но и в стратегическом аспекте.
– Не сомневаюсь. Прошу. Садитесь.
– Спасибо. Мы постоим. Можно показывать?
Чуянов так уже изнемог от разных эдисонов, что ему было все равно, и он безнадежно махнул рукой:
– Чего стесняться в родимом отечестве? Валяйте.
Учитель извлек из сундучка странную машинку, внутри которой что-то мяукнуло; от машинки тянулся электрошнур.
– Вы не боитесь? – вдруг спросил он Чуянова.
– Боюсь. А вы?
– Я тоже. Побаиваюсь. За обстановку.
– Ничего. Она казенная. Вон там штепсель. Видите?
– Вижу. Внимание. Эксперимент. С великим извинением…
С этим "великим извинением" он воткнул вилку в розетку, и с этого момента Чуянов перестал понимать, что происходит в этом мире. Сначала – треск! Лампа на столе – вдребезги, люстра – на полу. Штукатурка отделилась от стены. В кабинете не продохнуть от пыли. Разгром полный. Изобретатель сказал:
– Знаете, я человек скромный. Вперед, как другие, не лезу. Но коли идет война народная, война священная, а я человек верующий, потому и решил внести священную лепту в дело нашей общей победы над гитлеровскими супостатами.
Чуянов долго вытрясал из волос штукатурку.
– Поздравляю, – сказал он учителю. – Вы первый изобретатель, в которого я поверил. Поедете в Москву… за счет обкома. Вместе со своим пулеметом. Я не специалист в таких делах, но вижу несомненные задатки таланта…
* * *
1 января 1942 года в небе над Сталинградом был сбит первый германский бомбардировщик, и Чуянов тогда же сказал:
– Тыловая жизнь кончилась – начинаем воевать…
6. ЗА "ОТМОРОЖЕННОЕ МЯСО"
Уцелевших в битве под Москвою солдат фюрер наградил почетной медалью "Зимней кампании", которую в вермахте прозвали медалью за "отмороженное мясо". Тогда же уменьшилось и количество желающих пополнить железные ряды национал-социалистской партии, а среди немцев блуждал такой анекдот:
– Ветераны нашей партии, завербовав в партию фюрера пять новых членов, получают законное право выйти из партии. А кто завербовал сразу десять кандидатов в партию, тому в партийной канцелярии Бормана выдают официальную справку о том, что он в рядах нашей партии никогда не состоял…
Я вот думаю: не сам ли Геббельс и придумал этот анекдот?
Он ведь был на все руки мастак, и сейчас (в "тронном зале" дворца Леопольда, который занимало его министерство пропаганды) он доказывал мрачному, как сатана, Гансу Фриче:
– Истина в пропаганде всегда терпит поражение, тогда как любая наглейшая ложь одерживает победы. Для лжи необходимо лишь правдоподобие, и тогда она уцелеет…
Сейчас, чтобы утешить немцев, он обратился к центуриям средневекового астролога Нострадамуса, который предсказал главные события мировой истории – вплоть до 3000 года. Что бы там ни болтали об астрологии, но этот чародей назвал 1918 год, когда на Востоке объявится "великое безбожное государство", он же назвал и 1933 год – год прихода Гитлера к власти.
– После чего, – говорил Геббельс, – многие страны Европы вольются в Германию, однако росту германского могущества помешает "великий князь Армении"… Думаю, что Нострадамус ошибся немного, ибо Армения граничит с Грузией, откуда и явился этот кремлевский "великий князь" Сталин.
Геббельс понимал, что официальной пропаганде люди давно не верят, склонные верить всему потаенному, что преследуется властями. Он живо развивал перед Фриче мысль, как выгоднее распространять в немецком народе пророчества Нострадамуса:
– Глупо, если они выйдут из типографии и будут продаваться в газетных киосках на улице… н е т! Их надо распространять в народе от руки переписанными, в машинописных копиях под копирку. И совать по утрам в почтовые ящики, как нелегальные листовки. А нам следует дополнить пророчества Нострадамуса словами, что схватка с "великим князем Армении" завершится его гибелью, а эра всеобщего мира и благоденствия уже стоит на пороге каждого немецкого дома…
Ганс Фриче выслушал и поднялся, чтобы уходить:
– Йозеф, хочешь, я расскажу тебе последний анекдот?
– О ком?
– На этот раз – о тебе… Не рассердишься?
– Да нет, не обижусь, рассказывай, – согласился Геббельс.
– Наконец и наш Геббельс умер, – провозгласил Ганс Фриче. – В рай его не пустили, а направили прямо в ад. Он испугался, но черти издали показали ему ад, в котором пляшут голые девки, а грешники хлещут французское шампанское. Геббельс, конечно, пожелал жить в аду. Но когда его доставили в ад, он обнаружил одни лишь адские муки и – возмутился: почему издали показывали одно, если в действительности тут все другое? На это сам Вельзевул ответил Геббельсу: "Так это же была самая наглая пропаганда – мы все учились у тебя…"
Геббельс выслушал анекдот и даже не улыбнулся.
– Отличная шутка, Ганс, не правда ли? – сказал он. – Но ты меня не рассмешил, потому что этот анекдот придумал я сам.
На прощание он сказал Фриче, что министерству пропаганды предстоит теперь как следует поработать: надо внушить немцам, что эта зима – русская зима – черт с ней, зато вот весна и лето предстоящего 1942 года станут решающими для побед вермахта.
– Кстати, – заключил он, пожимая руку партайгеноссе, – Сталин тоже думает, что в сорок втором с нами будет покончено… раз и навсегда! Поправь шляпу, Ганс, держись бодрее. А в новогодней речи по радио мне, очевидно, предстоит обронить фразу: "Теперь уже никто не знает, когда и как завершится эта война".
– Гениально! – сказал Ганс Фриче и поправил шляпу.
* * *
16 декабря группу "Центр", размочаленную под Москвою, возглавил фельдмаршал фон Клюге, человек непьющий и некурящий. Затем последовал жесткий приказ из "Волчьего логова": без личного разрешения фюрера никто не имеет права отвести войска с занимаемой позиции, фронт следует удерживать до последнего патрона, отныне все генералы вермахта должны помнить, что они исполняют личную волю Гитлера…
Это распоряжение не вызвало энтузиазма на фронте.
– Кем же я стал? – ворчал "быстроходный Гейнц", вовремя удравший из-под Тулы с колхозною свиноматкой, которую и съели в ночном лесу при свете костра. – Если я только исполнитель чужой воли, лишенный частной инициативы в оперативных порядках, то я уже не полководец, а жалкий чиновник, обязанный вставать при чтении высочайшего рескрипта.
Эрих Гёпнер выразился еще более ярко:
– Хорошенькое дело! Иваны лупят меня по морде, а я потерял право даже убегать. В таких случаях битые не кричат противнику: "Ах, какое счастье, что мы снова встретились!.." Боюсь, что фанатичное сопротивление в обороне приведет войска к гибели…
(Об этом приказе Гитлера после войны много говорили на Западе, как о роковой ошибке, которая привела вермахт к потере оперативной эластичности. Но факты свидетельствуют совсем обратное. В условиях зимы 1941/42 года именно такой приказ Гитлера возымел сильное действие, и советские войска сразу же ощутили сильное противостояние противника.)
В эти дни Герман Геринг, обычно манкировавший визитами в "Вольфшанце", вдруг зачастил в Пруссию, отчаянно интригуя:
– Слабая голова у Гальдера, да и чего можно ожидать от баварца? А какие жидкие мозги в котелке у Браухича!
19 декабря Гитлер произнес такую вот фразу:
– Браухич – трусливый и тщеславный, негодяй…
Тут он припомнил ему все: и развод со старой женой, и срочную женитьбу на молоденькой Шарлотте неизвестного происхождения, но которая выклянчила деньжат на строительство виллы. Браухич, держась за сердце, на полусогнутых от унижения ногах с трудом выполз из кабинета фюрера, сказав Кейтелю:
– Ну, все! Больше не могу. Мне дали под зад.
– Что теперь будет с нами… после Москвы?
– Спросите у него сами, а я поехал в отставку… к Шарлотте. В конце-то концов, этого мне давно следовало ожидать.
Кейтель сунулся было к Гитлеру, но получил свою порцию, в которой слово "кретин" звучало нежною лаской. Йодль застал Кейтеля плачущим над составлением просьбы об отставке. Под локтем же Кейтеля уже лежал заряженный "Вальтер".
– Вот допишу… и шлепнусь! – сообщил он Йодлю.
Йодль порвал бумагу, а пистолет его разрядил:
– Хоть вы-то не сходите с ума, Кейтель…
Дошла очередь и до Гудериана, фюрер не пощадил его:
– Вы, кажется, решили сомневаться в моих распоряжениях? Так вы мне более не нужны. Поезжайте к жене и вместе с нею можете критиковать меня сколько вам влезет. Я не обещаю, что ни на какую вашу критику гестапо реагировать не станет…
Гитлер громил своих генералов с такою же яростью, с какой советские войска трепали его генералов. Большая стратегия таила в себе и большие страсти. 30 декабря немцы сдали Керчь, и в этот же день Гитлер связался с фельдмаршалом фон Клюге.
Телефонограмма их разговора уцелела:
– Дальнейшее удержание позиций бессмысленно, я прошу разрешения на отход этой же ночью.
– Отступлению не видно конца, – отвечал Гитлер. – Так можно откатываться до Днепра и Буга, а потом убираться в Польшу, чтобы сажать картошку. Удивлен, почему вы отступаете по всему фронту, если противник по всему фронту не наступает? Кончится все это тем, Клюге, что я дождусь вас на Одере с мешком беженца за плечами. Вводит ли Жуков тяжелую артиллерию?
– Пока нет. Авиация. Танки. Инфантерия.
– Я, наверное, очень отсталый человек, – сказал фюрер. – Но во время моей молодости, я помню, даже десять процентов немцев, оставшихся в живых, продолжали держать оборону.
– Мы еле таскаем ноги, – жаловался ему Клюге. – Вам, мой фюрер, не следует забывать, что здесь не цветущая Франция и сейчас не пятнадцатый год, а мы уже не так молоды.
Гитлеру все это попросту надоело. Он закончил:
– Клюге, я поздравляю вас с наступающим Новым годом.
Фридрих Паулюс отмечал Новый год в кругу семьи.
– Полная смена караула! – сообщил он жене. – После Браухича хотел уйти и мой Франц Гальдер, но Браухич, прежде чем хлопнуть дверью, уговорил его не покидать ОКХ, чтобы не потерялась главная нить прежнего руководства вермахта.
– Зачем такая перестановка понадобилась фюреру?
– Не знаю. Пока еще не знаю. Но… догадываюсь. Барон, – велел Паулюс зятю, – включите радиоприемник.
Совместно они прослушали по радио новогоднюю речь Геббельса и, конечно, обратили внимание на его фразу, проскочившую в тексте как бы между прочим: "Теперь уже никто не знает, когда и как завершится эта война…" Паулюс вяло улыбнулся:
– Где же ему знать, если даже мы, опытные генеральштеблеры, сами уже не увидим конца всей этой восточной кампании…
Эта же речь, уже переведенная на русский язык, скоро лежала на столе перед Сталиным, и он остался доволен.
– Вот! – сказал Сталин. – Именно эта фраза Геббельса еще раз убеждает всех нас в том, что мы, завершив разгром немцев под Москвою, теперь способны развить первоначальный успех по уничтожению зарвавшегося врага, чтобы в этом же, сорок втором году окончательно изгнать оккупантов с территории нашей любимой родины…
* * *
Паулюса в Цоссене снова навестил генерал Фромм, который, как и следовало ожидать, завел речь о резервах вермахта.
– Я в прострации! – опять начал. – У меня подготовлено для фронта лишь тридцать три тысячи человек, а некомплект дивизий на русском фронте составляет уже триста сорок тысяч. Группы "Центр" и "Север" скоро будут иметь лишь около тридцати процентов от числа их первоначальной мощи, с какой они вступили в войну с большевиками.
Паулюс был уже достаточно извещен в этих вопросах.
– Кстати! – припомнил он. – Это хорошо, что вы, Фромм, навестили меня. Эрвин Роммель (вы сами знаете, что ему много не надо, чтобы он взвился до небес!) постоянно напоминает о том, что нуждается в усилении. Роммелю известно, что у вас давно подготовлен мощный корпус "Ф".
– Да, – кивнул Фромм, – этот корпус был предназначен для возни с англичанами в Ливии, но сейчас он… в Греции.
– Роммель ждет его! – напомнил Паулюс.
– И… не дождется, – отозвался Фромм. – Резервов нет, а корпус "Ф" пригодится нам в… Донбассе! Спасибо, что напомнили, я распоряжусь, чтобы из Греции корпус переводили на Украину, чтобы укрепить Шестую армию Рейхенау.
Естественно, помянув Рейхенау, они говорили о Шестой армии, и генерал Фромм сообщил о слухах в Берлине:
– Говорят, Рейхенау превратил ее в карательную.
Паулюс раскрыл папку, пересеченную по диагонали желтой полосой, извлек из нее приказ Рейхенау, чтобы Фромм прочитал: "Солдаты 6-й армии, вы должны вести борьбу против беспринципной банды убийц. Все партизаны в форме или в гражданской одежде должны быть публично повешены…" Фромм сказал, что под видом партизан Рейхенау теперь может казнить любого прохожего.
– Это очень опасный документ… для всех нас! – сказал он. – По-моему, каждый разумный генерал, получив такую бумажку, обязан как можно скорее ею подтереться, чтобы никто потом не пожелал подшивать этот приказ к обвинительному протоколу.
Паулюсу вдруг вспомнился разговор с Людвигом фон Беком о личной ответственности полководца. Но, желая спасти честь 6-й армии, он пытался хоть как-то оправдать и Рейхенау:
– По натуре это заядлый эксцентрик! Помню, во Франции он явился на банкет в костюме циркового жокея. Наконец, он выбирал и приглашал к танцу в офицерском казино самых толстых женщин, а танцевать с толстухами нам при Секте было строго запрещено, чтобы не вызывать насмешек…
Фромм сразу отверг неловкие и наивные оправдания:
– Об этом, Паулюс, вы можете рассказывать жене. Но, попадись Рейхенау в лапы русским, они сразу отволокут его до ближайшей виселицы, и всегда в толпе тех же русских отыщется такой же забавный эксцентрик, желающий накинуть петлю на шею…
Паулюс помрачнел. Уходя, Фромм спросил:
– Рейхенау-то еще в почете у фюрера?
– Да, как и его Шестая армия.
– А как Франц Гальдер… удержится?
– Не знаю. Гальдера в ставке фюрера недолюбливают. Традиция обязывает, чтобы начальником генштаба был обязательно пруссак, а Гальдер имел несчастье родиться в Баварии.
– Удержитесь хоть вы, Паулюс… я пошел!
В эти зимние дни (на самом срезе двух переломных годов) Паулюс убедился в непорядочности Гальдера, который частенько подтрунивал над Гитлером, хотя нацистский режим считал для немцев даже "целебным". После катастрофы вермахта под Москвой он уже не рисовал стрел, нацеленных на Бейрут и Калькутту, которые пронзали Кавказ и Персию, – Гальдера, кажется, стала более заботить сохранность своей упитанной шеи.
Теперь – с удалением Браухича из ОКХ – он при каждом удобном случае не забывал лягнуть его в присутствии фюрера:
– Если бы мы не пошли на поводу у этого честолюбца Браухича, все было бы иначе: мы бы уже качали нефть в Майкопе, нам бы не пришлось цепляться за сугробы под Демянском.
Гитлер почти с ненавистью разглядывал большие хрящеватые уши Гальдера, ярко-красные от прилива крови; фюрер уже привык к лести, но на такую грубую лесть он не улавливался.