Сусанин с внуком двинулся по указанному направлению, и, переходя через стан, надивиться не мог тому строгому рядку и чину, который всюду был заметен. Ратники варили себе пищу около огней, сидели кружками близ шатров, чистили оружие, чинили сбрую и ратные доспехи; все были заняты, все держали себя чинно и с достоинством. Нигде не слышно было ни крика, ни брани, ни громкого смеха, ни разгульных песен
Подойдя к красным рогаткам, Сусанин тотчас разыскал костромское ополчение и только хотел было у первого встречного ратника спросить о зяте, как кто-то окликнул его со стороны.
- Батюшка! Не меня ли ищешь?
И высокий красивый мужчина в шишаке и кольчужной рубахе, опоясанный кожаным поясом с бляхами, бросился обнимать старика, бряцая мечом, висевшим сбоку.
- Здравствуй, голубчик, здравствуй, - крикнул Сусанин, обнимая зятя, которого не сразу и признал в его воинском доспехе. - Привел Бог свидеться! А вот тебе и сына на побывку сюда привез!
Богдан Сабинин поднял мальчика на руки и, целуя, прижал к груди своей.
- Дедушка! - говорил мальчик, дергая деда за рукав. - Глянь-ка, у батьки-то и шапка, и грудь - все как есть железное.
- Ну, тестюшка, одно скажу: вовремя ты пожаловал! Сегодня, снесясь с князем Пожарским, поляки выслали к нам из Кремля всех жен, какие были при русских людях, боярынь и дворянок, а назавтра обещались выслать к нам бояр и остальных русских пленников… Уж молят нас теперь только о том, чтобы жизнь им пощадили: во как их голод одолел! Ждем, что завтра к вечеру и сами выйдут из Кремля.
- Слава Богу! Давно бы уж пора! - проговорил Сусанин, крестясь. - Да что же ты не скажешь: жива ли государыня-то наша? Вышла ли она с боярынями?
- Нет!… Прислала князю сказать, что без сына Михаила не тронется и с места… Со Скобарем тот сказ прислала… Видно, завтра надо ждать.
- Ох, хоть бы Бог привел еще раз ее, страдалицу, увидеть - ей поклониться, и бояричу-то нашему, государю Михаилу Федоровичу! Кажись, тогда и умирать-то легче было бы!
- Ну, батя, что затеял! Погоди умирать, завтра всех наших бояр воочию увидим.
* * *
Утро на другой день было туманное и серенькое; спозаранку накрапывал дождь, а потом вдруг большими хлопьями повалил было снег. Но к полудню разъяснило, и солнышко, выглянув из-за темных облаков, облило обширный воинский стан, и белые стены, и башни Кремля своими яркими лучами. По условному знаку - белому знамени, выставленному на одной из кремлевских башен, - Пожарский приказал сильному конному и пешему отряду двинуться к каменному мосту, перекинутому из Кремля через Неглинную, и поставил отряд полукружием у моста. Толпы ратников из других таборов и толпы казаков, вместе со всяким людом и сбродом, сбежались туда же - смотреть на выпуск пленных бояр, как на зрелище… Воеводы, князья Трубецкой и Пожарский стали внутри полукружья, образуемого строем войск, чтобы с честью встретить и принять невольных кремлевских сидельцев, изможденных лишениями и страданиями всякого рода.
Вот наконец кремлевские ворота приотворились и из них вышла небольшая кучка людей, принаряженных в поношенное боярское платье, изнуренных, бледных, еле передвигавших ноги; за ними следом двигалось еще с полсотни дворян, детей боярских и челядинцев с узлами и связками какого-то жалкого домашнего скарба, с мешками, сундучками и ларцами на плечах.
Вдруг слева из толпы казаков и сброда послышались крики:
- Вот они, изменники! Давайте их нам!… Мы им окажем честь да почет: ограбим их донага! Вали, ребята! Пробивайся!
Произошла сумятица и давка; казаки потеснили задние ряды ополчения… Но Пожарский крикнул грозно:
- Не пускать буянов! Стрелять в ослушников! Кто смеет сунуться вперед, ответит головою!
И толпа отхлынула с ропотом недовольства и подавленной злобы… А князь Пожарский уже шел с приветливою улыбкою навстречу боярам, сходившим с моста.
Впереди всех, с непокрытою головой, шел маститый старец, боярин Федор Милославский, держа в одной руке икону, а другою ведя рядом с собой инокиню Марфу и сына ее Михаила, бледного, исхудалого, но благообразного и стройного пятнадцатилетнего юношу. За ними, на носилках, Скобарь и другой холоп боярский несли Ивана Никитича Романова, более похожего на тень, чем на живого человека… Еще дальше следовали Иван Михайлович Воротынский и еще с десяток других бояр.
Пожарский облобызался с Милославским и низко поклонился всем боярам: и у них, и у него слезы были на глазах, когда они произносили первые приветствия:
- Привел Бог! Слава Богу! Избавил нас от смерти и позора!
- Слава Господу, слава! Честь и радость вам, бояре! Просим к нам жаловать на почет и совет! - отвечали воеводы.
И все вместе, воеводы и освобожденные бояре, направились к шатру Пожарского, где была для встречи приготовлена скромная трапеза.
- А тебе, государыня, - обратился Пожарский к инокине Марфе, - для твоего покоя и отдыха с сыном твоим приготовлена особая палатка, рядом с деверем твоим…
- Спасибо, князь, - проговорила Марфа Ивановна. - Но мне с сыном здесь не отдохнуть, не успокоиться… Дозволь нам завтра же отсюда отъехать в наши костромские вотчины… Окажи мне милость: дай мне обережатаев, которые бы нас до дому проводили.
Князь собрался ответить Марфе Ивановне полным согласием на ее просьбу, как вдруг со стороны послышались громкие возгласы:
- Здрава буди, государыня Марфа Ивановна, на многие лета! - И человек двадцать костромичей, с Иваном Сусаниным и Богданом Сабининым во главе, выступили вперед и ударили земной поклон своей госпоже.
- Вот и земляки мои здесь оказались! Спасибо вам, добрые люди!… А, и ты здесь, старина! - ласково обратилась она к Ивану Сусанину, который целовал руку Михаилу Федоровичу. - Как ты попал сюда?
- С запасом, матушка, с запасом! Да не один я здесь: с полсотни нас наберется…
- А не возьметесь ли вы меня в Домнино отвезти, и с сыном?
- Да сделай нам такую милость! Дозволь нам отвезти тебя… Отвезем покойно и бережно! Охраним от лихого человека!… У нас с собою и рогатины, и топоры захвачены - все лоском ляжем, а тебя с сыном не выдадим! - восторженно заговорили костромичи.
- Так вот, князь, - сказала Марфа Ивановна, приветливо обращаясь к князю Пожарскому, - не тревожься назначать мне обережатаев… У меня свои нашлись из земляков. Я доверяю им - они меня проводят!
Потом, обратившись к Ивану Сусанину, сказала:
- Сегодня мы с сыном здесь отдохнем, оправимся; а завтра на рассвете будьте готовы в путь…
- Слушаем, матушка, слушаем! Будем готовы! - гаркнули костромичи, кланяясь в пояс Марфе Ивановне.
- Государыня Марфа Ивановна! Неужели же ты с нами и двух-трех дней перебыть не хочешь? - как бы с укором сказал Пожарский. - Ужели не хочешь видеть, как лютые вороги наши покинут стены Кремля, как мы вступим вновь туда, где почиют святые праведники наши и чудотворцы!
- Не сетуй, князь, на нас. Мы с сыном исстрадались, извелись в тоске и муках… Нам ничто теперь не мило… Нам покой и отдых нужны…
Князь молча поклонился и проводил инокиню Марфу с сыном до их шатра.
XXII НЕ НА ТОГО НАПАЛИ
Прошло еще пять месяцев. Зима уж шла к концу, морозы после Афанасьева дня стали слабеть, даже повеяло теплом в начале марта, так что и на дороге стало подтаивать… И вдруг опять неведомо откуда налетели вихри, закурила в поле метель, и дней пять подряд такая стояла погода, что света Божьего не видно стало, не было возможности отличить утро от вечера, и всюду в деревнях намело сугробы около изб вровень с крышами.
Как раз после одной из таких-то метелей, по одному из лесных проселков Костромского уезда пробиралась порядочная шайка литовско-польских воровских людей, числом с полсотни или поболее. Шайка шла, видимо, не издалека, шла налегке, без всякого обоза, если не считать двух вьючных кляч, на которых был нагружен небольшой дорожный запас.
Большая часть "воров" была весьма изрядно вооружена; у половины шайки за спину закинуты были фузеи и мушкеты, у других в руках были рогатины и копья, а за кушаком пистоли, у большей части сбоку болтались кривые сабли и прямые немецкие тесаки.
Двое передовых, по всем признакам вожаки, ехали верхом на небольших, но бойких лошадках, закутанные в толстые суконные кобеняки, с надвинутыми на голову куколями, из-под которых посвечивали небольшие шеломцы. Один из них, худощавый, носастый и суровый на вид, с огромными рыжими усищами, был угрюм и не говорлив, а другой, плотный и приземистый, румяный и круглолицый, с живыми и быстрыми карими глазами и маленькими черными усиками, был большой говорун и весельчак, почти не умолкавший ни на минуту.
- Вот сейчас, пан Кобержицкий, - говорил он по-польски своему спутнику, - вот еще только немного проедем, тут и будет деревня.
- Да это от тебя уже не в первый раз слышу, пан Клуня! - серьезно отозвался суровый молчальник.
- Так говорили мне, так мне указывали, - тараторил пан Клуня. - Сказали, что до этой деревни пять верст еще осталось…
- А мы уж целый десяток проехали, и все без толку, - проворчал пан Кобержицкий.
- Да ведь сам ты знаешь, - заметил пан Клуня, понизив голос, - что очень-то не приходится распускать язык в вопросах… Мы посланы с тобою за таким делом, которое… которое…
- Которое нисколько не мешает толковому расспросу о направлении пути! - отрезал пан Кобержицкий.
- Да я же тебе слово гонору даю, что мне так сказали: еще проедем пять верст и приедем в Домнино, где живет этот молодой боярин… с матерью…
- Молодой, которого на Москве старые дураки бояре в цари избрали, - злобно проговорил пан Кобержицкий, - и которого мы должны во что бы то ни стало сцапать и отвезти в Литву. А мы тут бродим, как слепые, по дорогам, благодаря твоей милости, пан Клуня!
- А это что? - с торжествующим видом воскликнул пан Клуня, указывая пальцем вперед по дороге на показавшиеся из-за деревьев крыши двух изб. - Это что, пан Хмурый? Это и есть Домнино, майонтек Романовых!
Пан Кобержицкий насупил брови приглядываясь, потом сдержал коня и махнул рукою своим, чтобы остановились. Шайка сбилась в кучу около своих вожаков, и началось спешное совещание.
Те избы, которые завидел между деревьями пан Клуня, принадлежали вовсе не к боярскому селу Домнину, как он предполагал по слухам и указаниям, а к небольшому поселку Деревищи, от которого действительно было не дальше пяти-шести верст до усадьбы Романовых. В этом поселке, состоявшем из десятка изб (между ними только одна была с трубою, а остальные все черные), - в ту пору, когда подходила шайка, были дома старухи да грудные дети, а все остальное мужское и женское население было на рубке дров в лесу, за много верст от Деревищ.
В единственной избе с трубою и крытым крылечком лежал на печи и трясся под полушубком от злой лихоманки домнинский староста Иван Сусанин. Накануне приехал он на побывку к дочке и к зятю, который только что вернулся из-под Москвы, и спозаранок в тот же день выслал всю деревню в лес на рубку дров для боярской усадьбы. И сам хотел с ними ехать, да под утро его стало так ломать, что он предпочел остаться дома с внуком Васей и залег на печь, прикрывшись полушубком.
Трясет и ломает его лихоманка лютая, то жжет, то знобит на горячей печи, а он лежит под своим полушубком и думает все одну и ту же думу:
"Пришел из-под Москвы зять и диковинную весть принес, будто собрались в московском Кремле именитые бояре, и воеводы, и духовные лица, и всяких чинов люди на собор и стали царя выбирать. И прошел такой слух, будто не захотели избрать ни князей, ни бояр, а избрали младого юношу, нашего боярича Михаила Федоровича. Будто искали его по всей Москве и выспрашивали, куда он укрылся, и посылать за ним хотели. Коли правда, так уж точно диво: точно дивны неисповедимые пути Господни!"
Яростный лай собаки под самыми окнами избы прервал нить его размышлений. Внук Вася, сидевший на лавке под окном, вдруг метнулся к печи:
- Дедушка, а дедушка! Слышь! Какие-то чужие, незнамые люди, и с копьями по деревне бродят.
На лице Васи написан был испуг и смущение.
- Незнамые люди? С копьями? - тревожно переспросил дед и одним махом, как молоденький, спустился с печи.
Глянул в окно и вдруг, схватив Васю за плечи, прошептал ему скороговоркой:
- Мигом беги в чулан, прихоронись за кадку с крошевом и сиди, не пикни, пока к тебе не выйду сам!
Мальчик стремглав бросился исполнять приказание деда и скрылся за дверью, а Иван Сусанин опять полез на печку и прикрылся полушубком.
Немного спустя раздался стук в окошко.
- Гей! Есть кто тутэй? - послышался чей-то грубый голос. Старик лежит и с места не ворохнется.
Стук и оклик повторились еще громче и грознее - и то же молчание было им ответом.
Вскоре раздались тяжелые шаги в сенях; слышно было, что вошло разом несколько человек, а вот и дверь в избу распахнулась настежь, и двое каких-то "незнамых", вооруженных с головы до ног, переступили через порог в избу.
- Гей! Кто тутэй есть, до тысенца дьяблов! - крикнул громко один из них, высокий и усатый.
Сусанин подал голос, застонав на печке.
- А! Вон где быдло лежи! - проговорил тот, что был помоложе. - Пойдь сюды!
Сусанин приподнял голову из-под полушубка и застонал еще громче,
- А! Сам нейдзешь, так плетью тебя, каналью! - крикнул пан Клуня, взбираясь на печь. Тогда Сусанин спустил ноги с печи, откинул полушубок и глянул прямо и спокойно на незваных гостей.
- Чего вам надо? - спросил он их сурово.
- Слезай, тогда и мувимы, цо нам треба! - крикнул пан Клуня, хватая старика за руку и пытаясь стащить его с печи, но даже и сдвинуть его не мог.
- Постой! Сам слезу! - сказал Сусанин, прикидываясь равнодушным.
И точно, спустился он с печи и выпрямился во весь пост перед поляками, сложив руки на своей богатырской груди и глядя им прямо в очи.
- Чья то деревня? - спросил пан Клуня.
- Бояр Романовых вотчина.
- Домнино?
- Нет, не Домнино, а Деревищи.
Паны переглянулись в недоумении.
- Але же брешешь, пся крэвь! То Домнино! - топнув ногою, крикнул пан Клуня.
- Ну, коли ты лучше меня знаешь, так чего же и спрашиваешь? - спокойно возразил Сусанин.
Паны перекинулись несколькими польскими словами, между тем Сусанин не спускал с них своих умных и острых глаз.
- А где же Домнино? Чи еще далеко? - спросил усатый пан.
"Далось им Домнино, проклятым, - соображал тем временем Сусанин. - Видно, недоброе задумали!"
- Далеко ли до Домнина? Слышишь ли, каналья! - не ерпеливо крикнул пан Клуня, топая ногою.
- До Домнина отсюда еще верст двадцать будет, коли этою дорогою идти! - прехладнокровно отвечал Сусанин, почесывая в затылке.
- А есть и другая дорога? - вступил опять пан Кобержицкий.
- Как же не быть, есть… Только той дороги вам не найти.
- А ты ту дорогу знаешь? - допрашивал пан Клуня.
- Как мне ее не знать! Вестимо, знаю! Мы и всегда в Домнино по той дороге ездим и ходим. Той дорогой и всего-то будет пять либо шесть верст.
- О! - многозначительно протянул пан Кобержицкий и переглянулся с товарищем. - Надо той дорогой идти, - шепнул он ему по-польски.
- Ну так ты зараз одевайся, веди нас тою дорогой, - заспешил пан Клуня.
Сусанин посмотрел на него молча и смерил его глазами.
- Слышишь? Одевайся и показывай дорогу! - крикнул нетерпеливый поляк.
- Слышу, а показывать не стану, - спокойно отвечал Сусанин.
- Как ты смеешь так отвечать мне? - закричал Клуня. - Да знаешь ли ты, проклятый москаль, что я тебя…- И он рассыпался в угрозах и ругательствах.
Сусанин стоял как вкопанный и молчал, не спуская глаз с Клуни. Тут уж и Кобержицкий не выдержал: выхватил пистолю из-за пояса и приставил в упор к груди Сусанина.
- Ну что ж! - проговорил Сусанин. - Убей, коли любо! Кроме меня, никто здесь не знает этой дороги… Во всей деревне одни старухи да грудные дети…
Кобержицкий опустил пистолет и отошел на два шага от Сусанина вместе с Клуней.
- Ничего с этой скотиной не поделаешь! - сказал он по-польски товарищу. - Надо попробовать его со стороны денег… Нельзя ли подкупить…
Мысль понравилась Клуне, и тот подошел к Сусанину, который по-прежнему стоял неподвижно на месте, скрестив на груди руки.
- Слушай, ты, - сказал Сусанину Клуня полушутя, полусерьезно. - Ты в наших руках!… Нас тутэй полсотни… Ежели не покажешь дороги, мы тебя забьем, и всех забьем, а фольварек ваш запалим…
- Что ж! Ваша воля!
- А ежели покажешь, то вот, погляди, цо у меня в кишени! - И он вынул из кармана горсть серебряной мелкой монеты, среди которой сверкали два золотых червонца.
- Вот это другое дело! - заговорил Сусанин, притворно улыбаясь. - Вот ты и давно бы так-то, пан! Коли заплатишь хорошо, я покажу дорогу!
А у самого в голове уже созрел весь план действий, и одна только мысль тревожила его: удастся ли ему хоть на мгновенье увернуться от проклятых панов, чтобы шепнуть заветное словечко Васе.
- Деньги любишь, а пистоль не любишь? - вставил словечко и суровый Кобержицкий, покручивая рыжий ус.
- Кто же денег-то не любит? - развязно заговорил Сусанин. - За деньги что угодно. Все за деньги можно… Давай задаток, пан, так не поверю.
Клуня сунул ему в руку червонец.
- Ого-го! Какие деньги славные! Давай, давай сюда! - заговорил Сусанин, перекидывая червонец из руки в руку и как бы любуясь его блеском. - Ну вот теперь сейчас и в путь… Надо только на дорожку поснедать чего-нибудь! Пожалуйте сюда к столу… В печи есть щи да каша…
Он метнулся к печи, осторожно вынул из нее ухватом два горшка и, поставив на столе, стал кланяться панам.
Запах горячих щей и каши магически подействовал на обоих вожаков шайки, порядочно прозябших и проголодавшихся с утра. Они не заставили себя долго просить и, присев к столу, тотчас принялись усердно за щи и за сукрои хлеба, которые им отсадил Сусанин от каравая.
- Ах, батюшки! - спохватился вдруг Сусанин. - Кашу-то вам подал, а маслицо-то конопляное в чулане! - И повернул от стола к дверям, в сени.
- Куда? Куда ты? - спохватился пан Кобержицкий, вскакивая из-за стола. Но пан Клуня удержал его за рукав, шепнув ему по-польски:
- Не бойся, не уйдет! Все входы и выходы заняты нашими молодцами. И дом весь мы осмотрели: он здесь один, куда ж ему уйти? А кашу есть без масла не годится.
Пан Кобержицкий успокоился, а Сусанин вышел в сени и чуть только притворил за собою дверь, как бросился в чулан, нагнулся к кадке с крошевом и шепнул:
- Здесь ты?
- Здесь, дедушка! - отвечал Вася шепотом.
- Сейчас я уведу злодеев… И как уйдем, так становись на лыжи и в Домнино беги! Скажи боярыне, чтобы немедля укрылась с сыном в Кострому… Чтоб часу дома не оставалась!… Понял?
- Все понял, дедушка.
- А этих я в трущобу лесную заведу - не скоро оттуда вылезут!