Можно вполне представить себе грузинского мыслителя, который скажет о Мушни Зарандиа и судьбе. Грузии именно так, как сказал Леонтьев об Алексее Вронском и судьбе России.
Конечно, это только одно из возможных "толкований" образа, созданного Чабуа Амирэджиби. Но высокая ценность его романа ярко проявляется и в том, что многообразие толкований возможно.
Я не сомневаюсь, что роман Чабуа Амирэджиби - замечательное творение, достойное полуторатысячелетней истории грузинской литературы.
В заключение - несколько слов о творце романа "Дата Туташхиа".
Мзечабук (Чабуа) Амирэджиби родился в Тифлисе (с 1936 г, Тбилиси) 18 ноября 1921 года, в княжеской семье. Род князей Амирэджиби - один из наиболее древних и знатных грузинских родов, имеющий тысячелетнюю историю.
Сначала были арестованы родители будущего писателя, затем, после достижения им совершеннолетия, он сам. Его натура не могла примириться с этим, и трижды он совершил побеги. После одного из побегов ему удалось скрываться четыре с лишним года, и он в полной мере испытал то, что выпало на долю его героя - абрага Даты Туташхиа.
Освобожден Чабуа Амирэджиби был только в 1959 году. С 1960 года он занимается литературной деятельностью. В 1962 году вышла его первая книга на грузинском языке, в 1966 - первая книга в переводе на русский язык.
В 1973 и 1975 годах были изданы первая и вторая части романа "Дата Туташхиа", который сам писатель перевел затем на русский язык (первая публикация - в 1976 году).
Вадим Кожинов
Дата Туташиа
Роман
…И было человеку дано:
Совесть, дабы он сам изобличал недостатки свои.
Сила, дабы он мог преодолевать их; Ум и Доброта на благо себе и присным своим, ибо только то благо, что идет на пользу ближним; Женщина, дабы не прекращался и процветал род его; Друг, дабы познавал он меру своего добра и жертвенности во имя ближнего; Отчизна, дабы было ему чему служить и за что сложить голову свою; Нивы, дабы в поте лица добывать хлеб свой, как и заповедовал ему Господь; Виноградники, сады, стада и прочее добро, дабы было чем одаривать ближних своих; и целый Мир, дабы было, где все это свершать и воздавать должное той великой любви, которая и была Госцодом Богом его. И как было тут речено, так все и совершилось. Вера и закон отцов наполняли любовью плоть и дух человека. И был судьей над народом и правил им Туташиа (главенствующий бог в грузинском языческом пантеоне), юноша прекрасный и благолепный. Не будучи человеком во плоти, был он, однако, духом человеческим, во глубинах души обитавшим и во все составы ее входящим.
И породила та вера разум, мудрость и проникновение в суть вещей.
Из злака дикого, пустынного возрастил человек зерно, и хлебом насущным стал тот злак. Степному волу согнул он выю под ярмо, и смиренно понес вол тяжкую ношу свою. И сотворил Человек колесо и дорогами связал города и веси, дабы стал единым и породнился между собой род человеческий. И, глядя на небо, высчитал он ход светил и познал законы их. И когда должен был идти дождь или снег, он говорил своим ближним: "Вот будет ненастье". И начертил лицо Земли, и стало тогда видно, где ходить и где плавать, и какие где стоят горы, и какие где разверзлись моря. Придумал письмена, дабы рассказать о себе своим правнукам и сохранить для них свой опыт. Вырастил виноградную лозу и обратил ее в дар создателю мудрости этой. И зрел его народ, в храме обитающего, но подобного человеку и властителю. И следовал его заповедям как законам естества.
Детство и юность мои прошли в Сололаки, в четырехэтажном тбилисском доме с глубоким полутемным двором, замкнутым со всех сторон флигелями нашего дома и глухой стеной соседнего здания.
Граф Сегеди занимал комнату с кладовкой в полуподвальном помещении этого дома. Когда-то, давным-давно, он был начальником кавказской жандармерии. В девятисотых годах ушел в отставку и, позабытый всеми, в одиночестве доживал свой век. Говорили, что у него заслуги перед революцией и наша власть простила ему прошлое.
Шести-семилетним мальчиком я знал о нем немногое. Он редко выходил из своего подвала. К нему водили детей старше меня возрастом и вовсе незнакомых мне. Некоторые приходили сами. Сегеди учил их языкам, французскому и немецкому.
Он был высокий, очень худой старик, с прекрасной осанкой и лицом, иссеченным морщинами. Независимо от погоды и времени года носил черное касторовое пальто и котелок. Пенсне в железной оправе и трость, неизменно свисающая с руки, завершали его облик. Ходил он неторопливо и легко, всегда наклонив голову, и я долго не знал, какие у него глаза.
Я был вежливый мальчик, первым здоровался со всеми, но Сегеди избегал, пока не стал его учеником. Я боялся его - он напоминал надгробие из черного камня.
Но пришло время, и с замиранием сердца я постучал в двери его жилища:
- Пожалуйте, - послышалось в ответ,
Я вошел нерешительно и, сжавшись, замер у порога. Сегеди поднялся из-за письменного стола и, улыбаясь, подошел ко мне.
- Садитесь, прошу вас. Я должен просить извинения, Чтобы покинуть вас ненадолго. - Он протянул руку к незаконченной фигурке из воска, стоящей на письменном столе. - Мое маленькое увлечение, вернее говоря, слабость, - пояснил он, - люблю лепить, коротаю время. Не скучайте, я вернусь тотчас же.
Сегеди направился в кладовку. Его чрезмерно любезный тон сбил меня с толку, я не мог понять, шутит он или серьезен.
В одном углу комнаты от пола до потолка поднимались полки, уставленные восковыми фигурками, размером сантиметров в сорок каждая. Не знаю, сколько их было, но они изображали собою людей разного возраста, сословий и состояния. Веселые и несчастные, жалкие и гордые, порочные и благородные, добрые и злые, казалось, вот-вот они зашевелятся, заговорят, перевернут здесь все вверх дном. Они были как живые. И в то же время весь этот стеллаж был похож на мумию, прислоненную к стене.
Сегеди вернулся, и урок начался. Семь лет он учил меня немецкому и ни разу не изменил изысканной учтивости и располагающей к себе любезности. Наше время отвергло сословия, но я не помню случая, чтобы к имени Сегеди не присовокуплялся титул "граф". Повинно в этом было не его происхождение, а поведение, его манера обращаться с людьми.
Сегеди умер глубоким стариком. Заснул и не проснулся. Несмотря на возраст, он до последнего дня жизни сохранил здравый ум и ясную память. Кроме учеников, никто к нему не ходил; они первыми и узнали о его смерти. Комиссия из жильцов нашего дома обнаружила у него деньги. Их вполне хватило на похороны. Описали имущество: постель, три пары белья, одежду, которую он носил ежедневно, трость с гнутой ручкой, посуду, паноптикум восковых фигур и объемистую рукопись. Бывший жандармский генерал граф Сегеди не оставил после себя ничего больше.
Подвал опечатали. Начались нескончаемые тяжбы из-за "квартиры Сегеди". Я уже не помню, да это и не интересно, кто с кем судился, на чьей стороне была правда и кто под конец вселился в подвал. Скажу только, что пока правосудие шло к справедливому решению, вездесущие мальчишки превратили подвал в место своих романтических игр и, разумеется, не посчитались с тем, что имущество покойного со скрупулезной точностью было занесено в какой-то акт. Восковые фигурки обрели новых владельцев. Голуби из листов рукописи графа бороздили небо нашего двора. Дворник бранился, но на него никто не обращал внимания, пока мальчишки не устроили в подвале пожар и в дело не вмешались пожарные с брандспойтами. Не знаю, почему, но лишь после этого происшествия я решился войти в квартиру своего покойного учителя и тогда впервые понял, что означало слово "погром".
Первое, что мне бросилось в глаза, были листы рукописи, рассыпанные по комнате. Часть их каким-то чудом уцелела, некоторые обгорели, другие размокли. Это была пятая или шестая часть его записок. Я их собрал и дома разложил по порядку страниц. В то время я не знал русский настолько, чтобы свободно разбирать размашистый почерк своего учителя. Да и возраст не позволял вникнуть в суть записей. Но одно я разобрал: это была повесть из жизни абрага (человек вне закона, скиталец, преследуемый властями, борец за справедливость) и даже то малое, что я прочел и понял, навсегда запало мне в память.
Много лет спустя, перелистывая - в который раз - рукопись, я был озарен догадкой, что паноптикум графа - это персонажи его записок. Я попытался отыскать фигурки, хотя бы несколько, но тщетно. И тогда я вновь вернулся к его труду, разыскал упомянутых в нем людей или их близких, записал рассказанное ими и вместе с сохранившимися обрывками записей Сегеди предлагаю теперь читателю.
Глава первая
Проникли лазутчики из племени, поклоняющегося Маммоне, и рассеяли повсюду семена соблазна. Пало злое зерно в землю и дало пышный всход, ибо корнем своим проникало в геенну и питалось ядом ее. Возрос цветок прекрасный, но разлагающий плоть припавшего к нему, ибо дыхание его было ядовито. А народ глядел и радовался красоте его, опьянялся его благоуханием и не помышлял о будущем.
Пали замки и запоры с тех узилищ, где были замкнуты враги разума и души человеческой, и открылся путь Скорпионам, и возгорелась жажда стяжания. Позавидовали люди чужому достатку, прониклись злобой друг к другу, и затмился разум их. Поднял человек меч на ближнего своего, закрылся щитом от друзей, и не стало народа. И тогда Туташха вступил в бой с язвами и пороками мира: облагодетельствовал бедных, поверг в прах богатых, совершил правосудие над неправедными и возвысил униженных, принес мир в сердца враждующих и изгнал зло из душ человеческих.
Но умножилось: предательство среди братьев, прелюбодеяние среди супругов, неблагодарность взысканных милостью, высокомерие власть имущих, криводушие подчиненных, коварство ученых, искательство невежд, ложь книжников.
И смутился тогда Туташха, ибо не знал он, как внести мир и покой в сердца. И сказал он в смятении - Не ведаю, что творю, зло или добро. Сложу же руки на груди и призову силу свою к бездействию. И отвернулся от народа своего, перестал слушать стенания его. Ибо не был он Богом.
ГРАФ СЕГЕДИ
Встречаются люди, в высшей степени одаренные, но не умеющие распорядиться своими способностями разумно. Одно дело - врожденный дар, другое - умение им управлять. Два человека, в равной мере одаренных, могут быть нравственно совершенно не схожи, и каждый из них на свой лад использует отпущенное ему дарование. Ценность любого свершения определяется нравственностью свершившего. Для меня несомненно, что во все времена общество предоставляло поприще орлу, стервятнику и птахе, и стезя каждого была пролагаема согласно его нравственным склонностям.
Долголетняя служба в должности начальника кавказской жандармерии, а после отставки известная близость к тем кругам позволила мне от начала до конца проследить историю, наглядно подтверждающую сказанное. Это история жизни и отношений двух сильных натур - абрага Даты Туташхиа и его двоюродного брата Мушни Зарандиа. Провидение наделило их равновеликим талантом, но несхожесть нравственная развела их по разным стезям.
Начну свой рассказ с мысли о том, что, хотя господь бог сделал прекрасное источником добра и чистоты, однако и это правило знает исключения. На сей раз прекрасное породило несчастье: красота юной грузинки Эле Туташхиа заставила поручика в отставке Андриевского совершить необдуманный, продиктованный чувством шаг. Брат грузинки Дата Туташхиа смертельно ранил поручика и ушел в абраги. Это произошло в 1885 году, когда Дате Туташхиа было девятнадцать лет.
Эле Туташхиа я сам дважды допрашивал, и клянусь честью, существо, что родилось из морской пены, несомненно было подобно Эле Туташхиа.
Из архива Кавказского жандармского управления Дневники поручика Андриевского
1884 года 9 апреля.
…Писарь у меня в учреждении один. Дел, между тем, превеликое множество. Попытки найти порядочного, достаточно образованного человека на постоянную службу ни к чему не привели, и я за десять рублей в месяц договорился с неким Мушни Зарандиа, акцизным чиновником. Он приходит три раза в неделю по вечерам, когда освобождается в своем присутствии. Мушни Зарандиа - молодой человек с гимназическим образованием, однако в своих обширных познаниях не уступает окончившему университетский курс. Питает склонность к наукам, в особенности к праву. Обнаруживает даже к нему способности. Обычно Зарандиа сидит в комнате начальника канцелярии. В нее выходит одна из дверей моего кабинета, которую я часто оставляю открытой, чтобы при надобности позвать чиновника.
Однажды в конце дня, когда все уже разошлись, я остался ждать Зарандиа - чтобы составить и переписать кое-какие бумаги. Он пришел, как обычно, вовремя и принялся писать под мою диктовку. Через некоторое время, доставая платок, Зарандиа выронил из кармана червонец. Монета со звоном покатилась по полу. Зарандиа посмотрел на нее и спросил, не моя ли. Я покачал головой и сказал, что видел, как золотой выпал из его кармана. Зарандиа до крайности удивился, поскольку, по его словам, не брал денег из дому.
Монета поблескивала на полу. Зарандиа смотрел на нее, словно размышляя, каким образом она могла очутиться в его кармане. Вдруг вспомнив что-то, нагнулся и положил монету на стол. Мы вернулись к диктовке. Зарандиа заметно волновался, ерзал, и едва я кончил диктовать, попросил разрешения уйти, пообещав вернуться через полчаса и переписать документы. Я спросил о причине его волнения и спешки. Оказалось, что днем он ревизовал какого-то мелкого ремесленника, обнаружил товар, упрятанный от обложения налогом, и составил акт. Он был убежден, что ремесленник, не осмелившись прямо предложить взятку, незаметно положил ему в карман этот червонец, поскольку деньгам взяться больше было неоткуда. Зарандиа сказал, что немедленно должен вернуть их. Все это он выпалил одним духом, собрал со стола бумаги, отнес в канцелярию и ушел.
Несколько позже, попрощавшись с начальником канцелярии, отправился домой и я. Часов в восемь я вернулся, но зашел в кабинет с черного хода. Мое возвращение, как видно, осталось незамеченным начальником канцелярии, который задержался в этот день дольше обычного, и Зарандиа, к тому времени тоже уже вернувшимся. Немного спустя я услышал голос начальника канцелярии:
- И что же, взял он деньги или стал отпираться?
- Взял. Он был смущен, - ответил Зарандиа.
- Гм, смущен! Не смущен, я полагаю, озадачен. Верно подумал, что сумма показалась вам ничтожною, и потому вы ее вернули.
- Не знаю. Возможно, и так.
- Не следовало возвращать.
- А как же? - с непритворным удивлением спросил Зарандиа.
- Просто не следовало возвращать.
- Нельзя.
- А когда казна вам платит нищенское жалованье - это можно? Вам его достает? - Начальник канцелярии принялся откашливаться в ожидании ответа.
- Не существует жалованья, которого хватает. Надо себя сообразовать со своим жалованьем. Сколько ни дай, еще большего хочется. Не бывает большого и малого жалованья. Есть большой и малый аппетит.
Видно, начальник канцелярии не сразу нашелся, что ответить. После долгой паузы он сказал:
- А у вас, сударь, аппетит втрое больше жалованья!
- Как это? Я не задумывался, право, отчего вам так кажется?
- А оттого, что жалованья вам не хватает и вы за десять рублей в месяц скрипите здесь пером три вечера в неделю.
Зарандиа от души рассмеялся.
- Я работаю не из-за десяти рублей. У меня остается свободное время, надо же его использовать.
- Послушать вас - вы работаете не из-за денег. Вы и за пять рублей пошли бы, не правда ли?
- Нет. За пять не пошел бы.
- А что бы стали делать?
- Искать десятирублевую работу.
- Гм, десять это что - сакральная цифра?
- Вовсе нет. Мое основное жалованье и червонец к нему составляют доход, который дает мне возможность оставшееся свободное время - четыре вечера и воскресенье - использовать для себя. С другой стороны, время, которое я трачу на дополнительную службу, стоит именно десять, а не пять рублей.
- Поразительная теория, ей-богу! Не назовете ли источник этой мудрости, милостивый государь?
- Как-нибудь в другой раз.
- Зачем откладывать?
- Тогда извольте. Древнегрузинская светская литература и некоторые богословские сочинения.
На этом разговор прервался.
Хотелось бы мне знать, таков ли этот Зарандиа на самом деле или играет такого.
1884 года 14 ноября.
Вчера мы с Датой Туташхиа поехали в уезд на пролетке Канкава. Лошадь шла рысью. Моросил дождь. Мы нагнали женщину преклонных лет. Она едва волочила ноги, промокла до нитки и вся дрожала от сырости. Туташхиа предложил уступить ей пролетку, сказав, что до города путь недолгий и ему даже охота пройтись пешком. Я, разумеется, согласился…
В городе мы поначалу зашли по моим делам в лавку писчебумажных товаров, а затем в мануфактурный магазин, где и ему, и мне предстояло сделать покупки. День был воскресный, базарный, покупателей было много, и у прилавка собралось сразу несколько десятков человек. Ждать, однако, нам пришлось недолго. Приказчик уже развернул перед нами несколько кусков товара, когда в магазин впорхнула жена Шабатава. Учитель Шабатава - молодой человек, и жена у него молодая, миловидная, но несколько ветреная особа. Бесцеремонно расталкивая людей, она направилась прямо к прилавку. Попробовала она оттолкнуть и Туташхиа. Спутник мой обернулся, смерил ее взглядом с головы до ног и резко загородил дорогу. Жена молодого учителя не унималась, но Туташхиа не уступил, а чтобы сдвинуть его с места, нужна была не женская сила.
Приказчик завернул нам покупки, и мы рассчитались. Дата попросил меня немного подождать, повернулся к даме, стоявшей ближе других, спросил, не собирается ли она делать покупки, и оставил позицию лишь после того, как приказчик принес ей товар.
Меня, признаться, удивил поступок Туташхиа. Его отношение к слабому полу было всегда, я бы сказал, особо почтительным. Вспомнить хотя бы, что в этот же день он из-за неизвестной женщины прошел несколько верст по грязи, а грязью эти места славятся. Мне показалось странным его отношение к скверно воспитанной, но молодой и привлекательной мадам Шабатава.
- Я поступил так ради ее же пользы, - ответил Дата.
Подобный альтруизм показался мне сомнительным, и Дата объяснил:
- Наглыми не столько рождаются, сколько становятся по нашей же с вами вине. Из благородства мы часто склонны прощать глупцам, вроде жены Шабатава, наглость, которую они позволяют себе однажды по одному лишь недомыслию. Но потом укрепляются в ней все больше и больше, от поступка к поступку. Дурак-то он дурак, а поймет, что наглому жить легче, и до самой смерти останется наглецом. Представим себе, однако, что глупцу не уступили и в наглости своей он был посрамлен. Нашелся человек, который проучил его. И тогда, каким ограниченным ни будь наглец, он раньше или позже откажется от своей низости и, может статься, еще проживет жизнь, как вполне порядочный человек.
Конечно, это убеждение Даты Туташхиа не совсем обычно. Удел наглеца - наглость. Однако я угадываю здесь некую истину, и привлекает меня в нем энергическое отношение к жизни.
ПРОТОКОЛ ДОПРОСА
11 марта 1885 года г. Поти. Военный лазарет.