Мы быстро познакомились, болтали о пустяках: между прочим Морозов мне рассказал, что несколько лет назад на моей даче жил писатель Александр Фадеев. Он приехал на Урал писать роман "Черная металлургия", но в Челябинске жил мало и вскоре уехал в Магнитогорск.
С полотенцем через плечо вышел Александр Андреевич Шмаков, любезно, с оттенком снисходительности поздоровался с нами, пригласил меня кататься на лодке. Морозова не приглашал, и тот не поднимал головы, не смотрел на Шмакова: видимо, между ними не было дружеских отношений. Впрочем, вскоре я заключил, что у Шмакова почти ни с кем не было теплых, дружеских отношений. Он занимал свой пост более двадцати лет, усвоил позу и психологию человека, стоящего над всеми, даже над обкомом и помнил о своем праве судить, оценивать дела всех лиц и инстанций – говорить слово последнее, подводить черту.
Для него, как и для первого секретаря обкома, была подготовлена лодка, и никто не смел ею пользоваться. Я шел за ним как бедный родственник, а он садился в лодку важно, вставлял весла в уключины и неторопливо, женским тоненьким голосом говорил:
– Мы с твоим предшественником Сафоновым были в большой дружбе, и тебе, старик, советую держаться ко мне поближе. Я тут все и всех знаю, и мой газетный опыт… Словом, не дам ошибиться. Но и ты тоже – о чем писать вздумаешь, какие мысли в голову придут – говори, ничего от меня не таи. А?… Ты согласен со мной?
Тон его был важный, до обидного покровительственный. Я никогда не работал собкором, да и такую важную большую газету представлял впервые. Правда, три года трудился в "Сталинском соколе" – тоже газета московская, центральная, хотя и военная, со своей спецификой, со своими строгими военными законами.
Лодка скользила по золотым россыпям, блестевшим на водном зеркале, Шмаков казался мне великаном – все знающим и все умеющим. Вспомнил, как в "Челябинском рабочем" журналист Киселев – фронтовик с резиновой рукой – говорил о том, что Шмаков – писатель, он вот уже двадцать лет пишет о Радищеве. Александр Николаевич Радищев в пору своей молодости работал в Троицкой таможне, в ста километрах от Челябинска. Шмаков изучает все материалы этого периода деятельности великого писателя-революционера и опубликовал два тома о Радищеве. Киселев сказал: "Сейчас Шмаков пишет третий том: "Радищев и водородная бомба"". Зло пошутил, но журналисты добродушно смеялись. Шмакова они не любили. Впрочем, в те первые дни я этого еще не заметил.
На берегу озера выросла новая мощная фигура. Она махала рукой – дескать, подплывайте, возьмите меня. Мы подплыли, и в лодке оказался третий человек, тоже журналист, редактор областной газеты "Челябинский рабочий" Вячеслав Иванович Дробышевский. Он был поэт, человек простой, душевный, редкой моральной чистоты и порядочности. Он станет мне близким товарищем.
Так начиналась моя жизнь в Челябинске. Через неделю из Москвы приедут моя жена Надежда Николаевна и двенадцатилетняя дочь Светлана. После душной столичной атмосферы жизнь на Соленом озере покажется им блаженством.
Мне же предстояло заявить о себе, как о журналисте, которому "Известия" не напрасно доверили представлять ее в "опорном крае державы", как называли поэты Урал.
В Магнитогорске готовили к пуску стан "2500" – гигантский листопрокатный агрегат, призванный обеспечить своей продукцией автомобильные заводы, производство бытовой техники – холодильников, пылесосов, стиральных машин.
– Поедем вместе! – предложил Шмаков.- Представлю тебя магнитогорцам, покажу город, комбинат, Магнит-гору…
Шмаков ехал на "Волге". Мне сказал:
– Поедешь со мной, а твоя "Победа" пусть следует за нами.
– Зачем же гнать две машины? И вообще я полагал, что на поезде…
Шмаков заметил сурово:
– Поезд – он и есть поезд! Поедем на моей машине, а твоя тоже нужна будет. Магнитогорск – большой город, без машины там намаешься.
Мне казалось расточительным и даже нелепым гнать машины в Магнитогорск за 240 километров от Челябинска, на юго-запад, к границе Башкирии. Но делать нечего.
Заезжаем в горком партии. Шмаков представляет меня секретарям, они проявляют ко мне интерес, хотят побеседовать, но Шмаков занимает всех своей персоной.
– Я буду у вас ночевать, попрошу номер – удобный, двух комнатный, с ванной и балконом.
– Мы вас разместим в домике.
– Не хочу в домике, в гостинице лучше – ближе к комбинату. Мне надо часто бывать в цехах.
"Я, я, мне, мне…". Про себя решаю: больше со Шмаковым ездить не буду.
В тот же день приехали в цех на новый стан. Тут шло опробование, нас никто не замечал, я затерялся в толчее комиссий, наладчиков, министерских и иных представителей. Шмакова потерял и был доволен. Прошел в начальный пролет стана, видел, как раздвинулись чугунные дверцы, и из пышущего огнем чрева печи выползла солнцеликая чушка – сляб
и, подобно волшебному сундуку, поплыла под первую клеть стана. Здесь на нее сверху и с боков навалились стальные плиты, жамкнули ее, тиснули, так что из нее во все стороны брызнули миллионы искр, и она тотчас же вытянулась, ужалась, рванулась вперед и уже быстрее, словно испугавшись, покатилась по роликам стана к очередной клети. Тут ее жамкнули еще с большей силой, и заготовка полетела к следующей клети. И там, далеко, из клетей вырывался раскатанный лист и мчался все стремительнее, пока не достиг скорости курьерского поезда.
Ходил вдоль стана, наблюдал, записывал. Подходил к специалистам, расспрашивал и вновь писал и писал в блокнот.
Вечером в гостинице встретился со Шмаковым.
– Передал информацию? – спросил он.
– Нет, еще не написал.
– А чего там писать? Я из блокнота продиктовал стенографистке. Завтра дадут.
Я ничего не сказал, пошел к себе в номер. Раскрыл блокнот, сидел над белым листом – не знал, что писать. Вспоминал, как о пуске станов писала наша газета, как подавалась информация в "Правде". Обыкновенно это были небольшие заметки в одну короткую колонку на первой или второй странице. И назывались они просто: "Пуск стана", "Выведен на проектную мощность", "Очередная победа строителей". И мне что ли так назвать?
Поднялся, стал ходить по номеру. Вдруг представил, как завтра выйдет "Правда", и в ней – рассказ о пуске стана. Рассказ интересный, подробный. Шмаков написать сумеет – он писатель, ему ничего не стоит. А я дам бледную заметку. А то еще и опоздаю. "Правда" даст, а мы нет. Представляю, как будет кипеть Аджубей. Распечет на летучке, на совещании редколлегии.
У меня от этих мыслей в висках застучало. В эту минуту в номер вошел человек с фотоаппаратом. Представился фотокорреспондентом местной газеты.
– Фотографии хотел вам показать.
Первая же фотография мне очень понравилась: в эффектном освещении панорама нового стана.
– Откуда же вы снимали?
– Из-под крыши, с самого верха.
– Здорово! Шмакову показывали?
– Нет, он таких вещей не берет. "Правда" фотографий не любит.
Я не знал, дадут ли наши панораму стана, но мне захотелось ее предложить и соединить с броским репортажем, да на первую полосу.
– А как доставить ее в Москву? Сегодня же!
– Очень просто: самолетом! Дам пакет летчику, а ваши пусть встретят.
Я тут же позвонил в редакцию, Мамлееву. Предложил репортаж и фотографию. Он сказал: "Хорошо, старик! Так и надо подавать такие события. Утрем нос "Правде"".
Там, в редакции, во всем соревновались с "Правдой": велико было желание Аджубея "утереть ей нос".
Записал номер рейса самолета, время прилета. Фотокорреспондент обрадовался, сказал: "Я тотчас мчу на аэродром". Для него было счастьем появиться в "Известиях", да еще с таким крупным снимком.
Оставшись один, я склонился над белым листом, стал думать. В то время уже хорошо знал, что броский заголовок – половина удачи любого газетного материала, а то и больше. Здесь же репортаж о большом событии в жизни страны. Название должно запоминаться. Встаю, хожу по номеру. Представляю стан в подробностях, с начала и до конца.
В будущем, когда начну писать роман о металлургах и в центр сюжета положу строительство и работу стана, тоже предстоит мучительно искать заголовок. Тогда мне вдруг вспомнится оброненное рабочим слово "верста", то есть длина стана – верста. И мне явится название: "Горячая верста". Считаю его удачным. Но здесь я, хотя и не замыслил роман, но поиск названия так же труден.
Не найдя ничего подходящего, сажусь писать репортаж.
Рассказываю, что это за стан, куда пойдет его продукция, какая скорость проката, производительность. Инженеры дали мне расчет: сколько автомобильного листа произведет стан в смену, в сутки, в неделю, месяц… Является фраза: "За год стан произведет столько листа, что им, как ремнем, можно опоясать земной шар".
Репортаж получился большой, как статья. И когда поставил точку, то как-то вдруг сам собой явился заголовок: "Еще один уральский богатырь!"
Репортаж передал по телефону в редакцию, и тут зашел Шмаков.
– Ну, что, старик, написал информацию?
– Да, и уже передал. А вы?
– Я тоже. Покажи, что ты написал.
Я протянул ему исписанные листы, размашисто начертанный заголовок. Он глянул на него, покачал головой.
– Ну и ну! Размахнулся!
Перебрал листы – их было пять или шесть,- улыбнулся.
– Это все передал в редакцию?
– Да, передал.
Снова покачал головой. Сказал:
– Это несерьезно. И заголовок – для стенной газеты. Нет, старик, большие газеты не любят шалостей. Нужна строгость! И краткость. Несколько строк и – хватит! Вот как у меня – язык должен быть лапидарным. Газетную площадь, брат, надо экономить. Да, старик. Ты перехватил.
У меня по спине поползли мурашки, озноб переходил в дрожь. Шмаков сидел в кресле развалясь, важный, серьезный, смотрел на меня, как на мальчишку. Казалось, вот-вот – и рассмеется в голос. И в эту минуту я смотрел на него с таким уважением, с таким доверием: двадцать лет работает корреспондентом "Правды" по крупнейшему району страны, писатель, автор романов – он-то уж, если бы захотел, смог написать репортаж о стане, и заголовок бы нашел получше,- главное, посерьезнее.
– А вы какой дали заголовок? – спрашиваю упавшим голосом.
– "Стан в строю". И написал тридцать строк. Другого ничего не надо. В свое время, по молодости, и я пробовал. Но газета, старик,- и наша газета, и ваша – большая газета! – имеет свои законы. Тут разная игра словами: два притопа – три прихлопа не проходит. А будешь приплясывать – на смех поднимут. Потом и на дверь укажут. Да, старик, законы журналистики суровы. Постигай. А заметку напиши новую. Пока не поздно. И в другой раз не мудри.
Поднялся с кресла, богатырски потянулся, сказал:
– Бывай. Пойду спать.
Не знаю, как назвать свое состояние, но, кажется, я испытывал чувство, будто на меня, лежачего, кто-то наступил громадным сапогом и крепко вдавил в грязь. Мне даже воздуха не хватало. Смотрел на телефон и порывался звонить, просить стенографистку задержать репортаж, но знал, что репортаж уже на столе у Мамлеева, у Розенберга, а может, и у самого Аджубея. Махнул рукой и завалился спать. Но сон пришел лишь под утро.
Сходил позавтракал, побродил по Магнитогорску, а потом, после обеда – к тому времени в редакции у нас начался рабочий день – позвонил Мамлееву. Он сказал:
– Репортаж в номере. Молодец, Иван. Продолжай в том же духе!
И снова переживания, снова мурашки по телу, но теперь уже от радости, почти детского восторга.
Вечером в номер снова зашел Шмаков.
– Как дела, старик?
– Не знаю,- пожал плечами, стараясь не выдать распиравшего меня желания бросить ему в лицо: "А репортаж-то дают!"
– Ничего, не волнуйся: там сократят, сделают конфетку. А заголовок – он один для всех, я его еще двадцать лет назад нашел. "Стан в строю!"
Он захохотал и хлопнул меня по плечу.
– Пойдем в ресторан! Там, говорят, фирменные котлеты превосходно делают.
Газету с репортажем я увидел уже в Челябинске – в редакции "Челябинский рабочий", куда я заехал прямо из Магнитогорска. На первой полосе, в правом углу, на уровне с названием газеты красивым шрифтом бежал заголовок: "Еще один уральский богатырь!" На полполосы снимок – панорама стана. И тут же сообщение: "В Челябинске приступил к работе наш новый собственный корреспондент по Южному Уралу Дроздов Иван Владимирович". И дальше – репортаж. Он такой же, как я его написал. Ни сокращений, ни изменений. И самые смелые эпитеты, сравнения сохранены. Я держал в руках газету, и сердце мое колотилось от радости. Оказывается, можно в большой газете – и смело, и с размахом.
Поднял глаза, посмотрел на заведующего промышленным отделом, в кабинете у которого я сидел. Он был мрачен. Стукнул кулаком по столу:
– Редактор мне втык сделал, ваш репортаж в нос сует: почему мы отделались заметкой? Но если и всегда было так – "Стан в строю", и "Правда" так дает, вон, посмотрите, как Шмаков. А что вы дали большой репортаж, и снимок и заглавие… А-а… Надоело!
Он махнул рукой и вышел.
Словом, сам того не желая, я явился возмутителем спокойствия в рядах местных журналистов. И, может быть, не только местных. Но тут, разумеется, нужно сказать: смелость нового редактора "Известий", новые формы подачи газетных материалов были той благодатной почвой, на которой появлялись в то время всходы новой, более речистой, броской и яркой журналистики
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Скоро я втянулся в темп редакционной жизни и поставлял на газетные полосы столько материалов, сколько требовалось. Помнил фразу Аджубея: "С Урала нам нужны материалы каждый день". На Урале нас было двое: в Свердловске Виктор Иванович Бирюков, старый газетный волк, и я в Челябинске. Следил, что дает Бирюков. Немного. Небольшие заметки, деловые информации. Время от времени шли авторские статьи крупных директоров, партийных и иных чинов. Статьи суховатые, но умные и деловые. Мне они нравились, и я почтительно относился к своему старшему товарищу.
Наезжал к нему в Свердловск. Он всегда жаловался, что статьи его лежат в редакции, их маринуют, они стареют. Позже на совещании собкоров я узнаю: процент проходимости у Бирюкова восемнадцать. То есть из сотни посланных в редакцию материалов проходили лишь восемнадцать. Меня такая бухгалтерия не устраивала, скажу больше: страшила. Я остро переживал каждую задержку своих материалов.
Однажды была задержана статья о Магнитогорске "Город без хозяина". Горисполком и горком партии почти не влияли на распределение жилья, не строили школы, детсады, не касались транспорта, культуры и т. д. Всем верховодила в городе Магнитка – Магнитогорский металлургический комбинат.
Большую власть сосредоточил в своих руках директор Магнитки. В горкоме мне рассказали эпизод военного времени, когда директор комбината Григорий Иванович Носов был на приеме у Сталина. Беседа кончилась, и Носов был уж на пороге кабинета, когда Сталин вдогонку ему сказал:
– Вы там посматривайте за ребятами из горкома партии.
– Хорошо, товарищ Сталин,- ответил Носов.
С тех пор директор и посматривал за ними, не давал им никакой власти. А между тем в городе, кроме Магнитки, было больше двадцати других промышленных предприятий.
Я ставил вопрос о передаче власти исполкому горсовета. Но статья не шла. Из редакции сообщили: лежит у Кирклисовой. А Кирклисова, я уже знал это, ни на какие уговоры не поддается, статьи у нее оседают прочно, чаще всего – навсегда, и чем она руководствуется при оценке статей, никто не знал. Ее называли "Бермудским треугольником" и только одно советовали: будь с ней поласковее, при встречах низко кланяйся, целуй руки и привози ей подарки: старуха любит сувениры.
Я же ей и руку не целовал, и подарки не привозил – явно угодил в постылые.
Частенько я вылетал в Москву. Прошло полгода после воцарения Аджубея. Редакцию было не узнать. Старых известинцев, русских, не породненных с евреями, почти не осталось. Держались пока Шумилов, Черных да еще два-три человека. Впрочем, я тогда о родстве не думал, в анализе ситуации так далеко не шел. Смотрел на лица – этот русский, этот еврей, этот – полуеврей. Полуевреев знали – называли "полтинниками".
Русский человек интернационален по природе, у него от века сильно развито чувство гостеприимства. При этом предки наши на лица не смотрели, национальность не выясняли. Философы-мудрецы заметили это свойство русского характера и нарекли ему сыграть в мире судьбоносную защитительную для живущих с ним народов миссию. Но так всегда бывает в природе: одному положительному явлению непременно сопутствует отрицательное. Так случилось и с нами. Наша безбрежная доброта, наша доверчивость были использованы злыми силами в свою выгоду: русских, поверивших в святое братство народов, бессовестно надували в нынешнем столетии. Интересно бы знать, научило чему-нибудь русский народ это страшное столетие в нашей истории?
Лично мне эта наука давалась трудно. На каждом шагу я спотыкался, разбивал нос.
Вот и на этот раз. Приехав в редакцию, заметил, как сильно придавили тут русский дух, как вздыбили шерсть Миша Цейтлин, Юра Филонович, Колтовой, Цюрупа… О новых уж и говорить нечего: никого не видит и знать не желает Валя Китаин (евреи всех называют, как в детском саду: Валя, Юра, Миша), "приятный во всех отношениях" Мамлеев сидит в роскошном кабинете первого заместителя ответственного секретаря, напротив, через приемную комнату – кабинет нового ответственного секретаря, вчерашнего фоторепортера Драчинского. Прежнего секретаря Александра Львовича Плюща повысили: назначили редактором только что начавшего выходить приложения к газете – еженедельника "Неделя".
Открывались все новые и новые должности. Обсуждался проект нового здания "Известий". Здание предполагалось пристроить к старому, и так, что новое будет в три-четыре раза больше старого. Каждому сотруднику – кабинет. А сотрудников становилось все больше.
– Сколько же их будет? – спрашивал я у Галича.
– Очень много! Штат будет резиновым… Все время расширяться.
Впоследствии так и случилось. Здание построили, действительно, оно очень большое, этажей, коридоров, кабинетов – не счесть. Я недавно, лет пять-шесть назад, зашел в "Известия" повидать своего старого товарища Юрия Грибова – он в то время работал редактором "Недели" и первым заместителем главного редактора "Известий". Сидел он в том самом каминном бухаринском кабинете, но пройти к нему можно было через коридоры нового здания. Я шел, плутал, смотрел по сторонам и дивился размаху аджубеевских реформ. Им, евреям, во всем свойственен гигантизм, умопомрачительные масштабы без всякой видимой необходимости. Газета оставалась прежней: те же четыре полосы, ну, еще вкладку однополосную напечатают, а поди ж ты как размахнулись! Десятки миллионов стоило новое здание. А сотрудников… Их теперь копошилось тут, словно в исполинском муравейнике. И зарплата! И документ у каждого известинский – из бордового сафьяна с золотым правительственным гербом.
Шел по коридорам, а сам вспоминал разговоры при Губине. Тогда всерьез говорили о возможности сокращения центрального аппарата журналистов с сорока пяти до двадцати. Сколько же теперь сотен здесь сотрудников?
Задал этот вопрос Грибову. Он ответил уклончиво:
– А вот тут, в "Неделе" у меня, столько же, сколько у вас работало в "Известиях". Всех же наших штатов я не знаю. Много сотрудников, очень много!