– Как! Может ли это быть? – воскликнул Лахнер, падая на колени. – Неужели же ваше сердце действительно свободно?
Графиня отступила на шаг от него и, улыбаясь, сказала:
– Знаете, барон, я видела много актеров вашего жанра, но в искусстве пламенно объясняться в любви никто из них не может идти в сравнение с вами. Скажите, где вы так тщательно разучили эту роль? Перед зеркалом или перед податливыми горничными?
Лахнер поднялся с колен и обиженно сказал:
– Я не думал, графиня, что мое искреннее, непосредственное чувство натолкнется только на издевательства!
– А вы ждали, что я сейчас же брошусь вам на шею? – ответила Аврора. – Но мне кажется, что в нашем кругу…
– В нашем кругу? Ах, графиня, что такое "наш круг"! Это собрание накрахмаленных кукол, которые думают, что истинное воспитание и хороший тон заключаются в умении подавлять самые благородные чувства и инстинкты. Да и то сказать, истинная любовь становится все реже и реже…
– Но ведь я совершенно не знаю вас!
– Графиня, зато я знаю вас уже целых три дня!
– Но, мне кажется, открывать свои чувства можно только тогда, когда хорошо знаешь друг друга.
– Графиня, как мог бы я узнать вас хорошо, если бы не познакомился с вами? И как мог бы я познакомиться, если бы не пришел к вам?
– Скажите, что вам, собственно, нужно от меня?
– О, очень немногого: только взаимности.
– Не соблаговолите ли вы присесть, барон!
– Что я слышу? Так вы уже не гоните меня?
– Вы забавляете меня. В вас чувствуется что-то оригинальное, непохожее на всех остальных.
– Графиня, могу ли я понять ваши слова так, что вы подаете мне надежду?
Говоря все это и присаживаясь на предложенный ему стул, Лахнер внимательно оглядывал стены, потолки и пол, стараясь найти что-нибудь, похожее на три кинжала. Но единственное, что удалось ему обнаружить, это удивительное богатство обстановки. Впрочем, это нисколько не удивляло его. Хотя графиня имела табачный откуп всего только несколько месяцев, хотя ей приходилось уплачивать правительству за это четыреста шестьдесят тысяч гульденов в год да тратить на администрацию около двухсот тысяч, все-таки доход с откупа составлял не менее двухсот – трехсот тысяч гульденов. Таким образом, было с чего и в несколько лет стать более чем богатым человеком, тем более что графиня уже имела этот дворец и ей нужно было только немножко подновить его. Но вся эта роскошь – мозаика, золоченая бронза, гобелены, перламутр, китайский фарфор, редкое дерево, – все это мало интересовало Лахнера, и он, наверное, предпочел бы, чтобы вместо всего этого где-нибудь на стене висели три скромных заржавленных кинжала…
– Надежду? – переспросила графиня, отвечая на вопрос напористого гренадера. – Но помилуйте, барон, как же я после десятиминутного знакомства могу обнадежить или обескуражить вас? Скажу только, что такой прямой, решительный характер, как у вас, мне всегда нравился… Впрочем, будущее покажет. Я надеюсь, что столь оригинально начатое знакомство не прервется на этом визите, мы будем видеться, и тогда, кто знает…
Лахнер собрался было ответить что-то в высшей степени лестное, как неожиданно в комнату вбежал сухопарый человек среднего роста, лет сорока, одетый в темно-коричневый мундир с серебряным кантом и пряжкой с буквами "Т. А.". Сбоку у него висела сабля и виднелась кобура пистолета.
Лахнер знал, что буквы означают "Табачный акциз", и понял, что это один из служащих у графини смотрителей. Действительно, это был объездной инспектор Гехт.
– Это что еще за манера такая? – рассердилась очаровательная графиня. – С каких это пор вы стали вламываться сюда без доклада?
– Извините, – сиплым голосом ответил Гехт, – но чтоб меня черт побрал, если я видел хоть одного хама, через которого можно было бы доложить вам о моем приходе.
– Что вам нужно?
– Мне нужно сказать вам, что пусть служба у вас убирается ко всем чертям.
– Вы пьяны?
– Нет. Да если бы и был пьян, то весь хмель выскочил бы у меня из головы после перенесенного мною унижения. Знаете, графиня, или вы потребуете, чтобы мне дали удовлетворение, или я сегодня же сбрасываю к черту этот дурацкий мундир.
– Да прекратите, Гехт, все эти выкрики и проклятия! Просто удивляюсь вам: вы всегда были порядочным человеком и отличным служащим, а тут вдруг бог знает как себя держите. Расскажите, в чем дело, и увидим, могу ли я помочь вам.
– Хорошо, графиня, сейчас расскажу, но, думается, помочь тут уже ничем нельзя. Сегодня утром я объезжал Альзеринское предместье, когда вдруг вижу мельника Рихтера, который вез с работником бревна. Я уже давно подозревал кое в чем Рихтера и теперь решил проверить свои подозрения. Я остановил подводы и приказал сгрузить бревна, так как подозревал, что там запрятан контрабандный табак. Рихтер долго не хотел повиноваться, но я крикнул сторожей и, когда те подъехали, указал ему, что за сопротивление таможенному обыску грозит наказание. Не переставая ругаться, Рихтер с работником сгрузил бревна. В первой подводе табака не нашлось, и я приказал сгрузить вторую. Что тут только поднялось! Рихтер вышел из себя и отказался повиноваться мне, а толпа, окружившая нас, всецело стала на его сторону. Но мало того, что толпа помогла Рихтеру сопротивляться законному досмотру: этот уличный сброд стал ругать всякими скверными словами и вас, и меня, и вообще акцизные порядки. Мало того, некоторые стали кричать, что пора проучить нас. Тогда мне со сторожами пришлось прибегнуть к оружию и стрелять в воздух, чтобы показать, что мы не шутим. Толпа немного отхлынула. Но тут вдруг откуда ни возьмись какой-то господин в сером плаще подходит ко мне и спрашивает, в чем дело. Я, разумеется, не обращаю на него ни малейшего внимания и продолжаю требовать, чтобы Рихтер разгрузил вторую подводу. Тогда незнакомец откидывает плащ, и кого же я вижу? Самого императора Иосифа! "Разгрузи подводу, – сказал он Рихтеру. – Наверное, ты замечен в чем-нибудь, раз тебя, а не кого-либо другого заподозрили в провозе табака!" – "Да помилуйте, ваше величество, – закричал Рихтер, – ровно ни в чем я не замечен, а просто этот негодяй добивался руки моей дочери, а я ему отказал. Вот он мне и мстит!" – "Ах так! – сказал император. – Ну что же, все-таки разгрузи! При этом знай, если табак у тебя найдется, то ты получишь двенадцать палок, но если нет, то эту порцию придется отведать надсмотрщику". Табака не нашли. Тогда меня отвели в казармы и там… там…
– Неужели? – воскликнула графиня, вскакивая, словно взбешенная тигрица. – И он осмелился? Моего служащего?..
– Станет он смотреть, ваш ли я служащий или нет. Да, может быть, именно потому меня и наказали, что я ваш служащий. По крайней мере, после наказания, при котором присутствовал сам император, он сказал мне: "Кланяйся своей госпоже!" Да, вот как было дело! Я пал жертвой долга. Что же, получу я удовлетворение?
– Но помилуйте, Гехт, – в большом замешательстве ответила Пигницер, – во-первых, я нахожу, что вы не совсем правы, а потом, как же я могу требовать отчета от самого императора?
– А, не можете? – вне себя от бешенства крикнул Гехт. – Шуры-муры с ним крутить могла, а за честного служащего не можешь заступиться? Повесь свое сиятельство на гвоздик да ступай в меняльную лавку! К черту с этим мундиром!
И, прокричав все это, Гехт выбежал из двери.
– Негодяй! – заорала визгливым голосом Пигницер. – Эй, слуги, сюда!
Но так как никто не шел, то она сама выбежала вслед за Гехтом, и до Лахнера донесся заглушенный шум перебранки.
Прошло несколько минут, голоса замолкли, но графиня не возвращалась. Лахнер счел момент весьма подходящим для того, чтобы поискать, нет ли где-нибудь трех кинжалов, которые он искал.
"Здесь искать напрасно, – подумал он. – Даже если Турковский и жил здесь, то в этой комнате все отделано заново. Посмотрим-ка, что там, за этой дверью".
Он подошел к одной из дверей, завешенной портьерой, и заглянул туда. Это был большой зал, обставленный с не меньшей роскошью, чем и гостиная. Лахнер внимательно оглядел стены, и вдруг подавленный крик восторга сорвался у него с уст: прямо перед ним висела вделанная в стену огромная картина, изображавшая убийство Цезаря. Трое заговорщиков замахивались на поверженного кинжалами, и три кинжала находились очень близко друг от друга.
"Вот где спрятан документ! – с торжеством подумал Лахнер. – Но как достать его оттуда? Наверное, он находится за полотном. Неужели придется взрезать его? Но чем? Шпагой? Она плохо подходит для такой цели!"
Лахнер вернулся в гостиную, чтобы поискать, нет ли там где-нибудь ножа; он услыхал в коридоре шум легких шагов и поспешно уселся на прежнее место.
Вошла горничная.
– Ее сиятельство велели передать вам, – сказала она Лахнеру, – что им внезапно занездоровилось и они лишены возможности выйти к вашей милости. Ее сиятельство будет очень рада еще раз увидеть вас, господин барон, и притом как можно скорее.
– Передайте графине, – ответил Лахнер, – что я крайне огорчен постигшим ее нездоровьем и не премину в самом непродолжительном времени навестить ее.
Пришлось уйти ни с чем.
"Ну да это не беда, – думал Лахнер, направляясь к своему жилищу, – самое главное, я узнал, где находится то, что я страстно ищу, и имею доступ к Пигницер. Таким образом, мне уж удастся как-нибудь незаметно подобраться к картине и взрезать ее".
Он остановился, словно под влиянием внезапно мелькнувшей и поразившей его мысли, потом, хлопнув себя по лбу так, что на него оглянулись прохожие, крикнул:
– Ах я осел!
"В самом деле, – уже про себя продолжал он свои размышления, – нечего сказать, хорош бы я был, не помешай мне горничная! Ведь если бы документ был спрятан под полотном, то Турковский, наверное, сказал бы: "За тремя кинжалами", а он ясно сказал: "Под тремя кинжалами". Очевидно, под картиной в паркете имеется какой-нибудь нехитрый тайничок, куда и запрятан документ. Это тем более правдоподобно, что Турковский не мог бы засунуть бумаги за раму вделанной в стену картины. Но как можно быть таким легкомысленным! Хорошо еще, что меня спас случай от непростительной оплошности! Ну да теперь все будет хорошо!"
И он вернулся домой в самом превосходном настроении.
XV. Тучи сгущаются
Барон фон Ридезель, прусский посол при венском дворе и дядя оскорбителя прелестной Эмилии, взволнованно запечатывал какой-то пакет своей печатью. Около него стоял старый, истощенный инвалид в прусском мундире, тяжело опиравшийся на палку. Весь вид инвалида говорил о болезни и старости, а заклеенный черным пластырем правый глаз свидетельствовал о том, что солдату пришлось кое-что испытать в сражениях.
Запечатав пакет, Ридезель вручил его дожидавшемуся слуге и сказал:
– Это надо сию же минуту отнести к барону де Бретейлю.
Как только лакей ушел с письмом, с инвалидом произошла истинно волшебная перемена. Он выпрямился, отложил палку и, сняв с глаза черный пластырь, принялся усиленно мигать, чтобы расправить уставшие веки.
– Теперь Бретейль все узнает, – сказал Ридезель, поворачиваясь к мнимому инвалиду. – Надеюсь, что наши разоблачения подтолкнут его на те действия, которые логически вытекают из его обещаний на наших совещаниях.
– Будем надеяться, господин барон, – ответил мнимый инвалид. – Барон де Бретейль обозлится на Кауница, который осмелился так нагло обмануть его!
– Но вы вполне уверены, что не ошибаетесь, милейший Бонфлер?
– О, совершенно, господин барон! Уже первое появление гренадера, его уверения, будто он прислан с депешей, показались мне подозрительными: я сразу понял, что нахал просто ищет возможность добраться как-нибудь до князя. "Уж нет ли тут предательства?" – подумал я. Но мало ли что мог доложить гренадер князю! Быть может, что-нибудь совершенно не касающееся нас? Поэтому я спокойно принялся снимать копии с нужных вам документов. Как раз в тот момент, когда я занимался этим, ко мне в комнату постучался Ример. Он явился прямо от князя. К моему счастью, князь питает слепое доверие к дворецкому, и, таким образом, все, что затевается против нас, сейчас же становится нам известным. Так и в данном случае: дворецкий явился ко мне с сообщением, что князь приказал ему подобрать несколько человек, на верность которых можно было бы всецело положиться, и что эти люди должны помочь этой ночью обнаружить предателя. Кроме того, князь приказал отодвинуть от стены железные шкафы с документами, а когда это было сделано, проверил, не взломаны ли задние стенки шкафов. Очевидно, Кауниц узнал, что кто-то передает иностранным державам важные документы, и предположил, что последние выкрадываются. Но внезапно мне пришло в голову: а что, если князь вздумает проверить наличность документов по реестру и хватится того самого, который в данный момент находится у меня? Я успокоился только тогда, когда узнал, что князь уехал в оперу. Затем, поспешив уведомить ваше превосходительство о невозможности явиться к вам, я поскорее положил документ обратно в шкаф.
– Милейший Бонфлер, – перебил его Ридезель, – все это вы уже рассказывали мне, да и к тому же все это еще далеко не так интересно. Но вот чему я положительно не в состоянии поверить, это будто простой гренадер оказался способным разыграть роль изысканного, высокоинтеллигентного, родовитого дворянина, офицера и дипломата!
– А между тем это так!
– Но помилуйте! Человека, обладающего такими способностями, уже давно выдвинули бы, а вы сами говорите, что самозванец – простой рядовой, нижний чин, не имеющий за несколько лет службы ни одного отличия! Нет, Бонфлер, тут что-то не так!
– Я вполне согласен с вами, что мы имеем дело с фактом, выходящим из ряда обыкновенных. Тем не менее я вполне уверен в том, что говорю!
– С такой уверенностью и элегантностью он держал себя в обществе! А рыцарская выходка против моего племянника?
– Да, чертовски жаль, что в то время мы еще не разглядели маскарада. Тогда дуэль не пришлось бы откладывать, а дерзкий самозванец был бы наказан рукой вашего племянника, известного своим искусством в деле фехтования.
– Ну нет, милейший, тут уж вы глубоко ошибаетесь. Человек, которого выбрали для подобной роли, наверное, великолепно владеет шпагой, и мой племянник рисковал получить рану от человека простого звания. Ну да что об этом говорить теперь! Скажите лучше, как вам удалось убедиться, что мнимый барон Кауниц на самом деле является простым гренадером полка ее величества Марии-Терезии?
– Ример случайно видел, как мнимый барон Кауниц выходил из дома графини Зонненберг под руку с графом Левенвальдом. Ему сразу бросилось в глаза, что у этого господина нет ни малейшего сходства с настоящим бароном Кауницем, которого Ример отлично знает. На следующий день к Римеру зашел отец его невесты, смотритель Русдорферской пороховой башни, и между прочим рассказал ему о странном приключении, происшедшем вчера, о таинственной черной карете и безумной храбрости гренадера. Римеру запало в голову подозрение. Он попросил вахмистра описать ему этого гренадера и убедился, что курьер, явившийся якобы с депешей, лжебарон Кауниц и гренадер – одно и то же лицо. Ример сейчас же бросился к вилле князя Голицына, обнаружил на снегу следы и пропажу ключа из двери террасы. Он стал искать далее и под столом заметил следы пудры и пуговицу, явно отскочившую от солдатского мундира.
– Как? – воскликнул Ридезель. – Значит, этот субъект сидел под столом во время нашего заседания?
– Не только сидел, но и запомнил слово в слово все, что там говорилось, чтобы передать старому князю.
– Надо сказать Голицыну, чтобы он сейчас же сменил всю свою прислугу! Это черт знает что такое!
– Ример не удовольствовался первоначальными результатами своих изысканий, а пошел дальше. Он дал возможность вахмистру Зибнеру встретиться нос к носу с лжебароном, и старик категорически заявил, что последний поразительно похож на гренадера Лахнера, того самого смельчака, который вскочил на запятки черной кареты. Теперь, как мне кажется, уже нельзя сомневаться в этом.
– Вы и Ример будете по-царски вознаграждены за это важное открытие. Не только я, но и русский, и французский послы щедро одарят вас, а если вы потеряете место у князя, то все равно внакладе не останетесь.
– Заранее благодарю вас, господин барон. Тем не менее мне не хотелось бы терять место, потому что, занимая его, я могу быть полезным вам.
– Ну, милый мой, едва ли в моих силах помочь вам сохранить ваше место. Если я замолвлю князю о вас пару слов, то это даст совершенно обратный результат!
– Мне кажется, вы, господин барон, могли бы одним ударом убить двух зайцев: наказать дерзкого и помочь мне утвердиться на моем месте. В данный момент мое положение очень пошатнулось: не зная, кого подозревать, князь подозревает всех, а значит, и меня. Так вот, если бы удалось подставить Лахнеру ногу и доказать князю, что смелый гренадер просто обманул его из желания поживиться, тогда и Лахнер пострадал бы, и я вернул бы себе прежнее доверие!
– Это было бы очень хорошо, потому что ловкий шпион в дипломатических отношениях во сто раз полезнее шпиона на войне. Но едва ли в моих силах…
Вошедший слуга доложил о бароне де Бретейле. Ридезель резко оборвал фразу и поспешил навстречу французскому послу.
– Я собирался уходить, – сказал барон де Бретейль, – когда мне подали ваше письмо…
В этот момент он заметил Бонфлера и взглядом спросил у Ридезеля, кто это такой и можно ли при нем говорить.
– Это та самая маска, которая доставила нам копию австро-баварского договора, – сказал Ридезель.
Бонфлер низко поклонился в ответ на это представление.
– Ну а все-таки удалите его, – тихо сказал де Бретейль, – мне необходимо переговорить с вами с глазу на глаз.
Ридезель знаком указал Бонфлеру на замаскированную портьерой дверь, и секретарь князя Кауница поспешил выйти через нее.
Но шпионство было его второй натурой. Поэтому, очутившись в маленьком кабинетике и убедившись, что там, кроме него, никого нет, Бонфлер поспешил подкрасться к двери, приложил ухо к щелке и слышал все от слова до слова.
Услышанное им оказалось очень важным, поскольку из слов французского посла было ясно, что барон де Бретейль, говоря языком венских поговорок, "стал торговать в отсутствие хозяина" и "сел в лужу". Дело было в том, что Людовик XVI, женатый на сестре Иосифа II, склонился в пользу австрийской политики, тогда как Бретейль решился организовать заговор против захвата Баварии. Теперь же ему приходилось брать все свои обещания обратно, так как он прежде всего был послом своего короля и не имел нравственного права идти наперекор его желаниям.