Ты лежишь, как душечка,
Все лежишь, как кунычка!
То-то, голубь, голубь, голубь!
То-то, сизый голубок!
Друг ты моя, шубынька,
Радость моя, шубынька!
То-то, голубь, голубь, голубь!
То-то, сизый голубок!
Ты меня состарила,
Без ума оставила!
Тут особенно громко, "с выражением" рявкнули:
То-то, голубь, голубь, голубь!
То-то, сизый голубок!..
Без ума, без разума,
Без великой памяти!
То-то, голубь, голубь, голубь!
То-то, сизый голубок!
Посадские дивились: так складно, дружно получалось у казаков – и все про шубу, про шубыньку, да про ихнего воеводу, Ивана Семеныча. Не слыхали раньше такой песни. Не знали они, что Степан незадолго до этого измучил казаков: ходили туда-сюда берегом Болды, разучивали "голубя", спевались. Слова им дал скоморох Семка, переиначив, видно, какую-то нездешнюю песню. Этот-то Семка и шел теперь впереди, и запевал, и приплясывал. Ловкач он был отменный.
– Ие-э-эх!.. – заголосил напоследок Семка, сильно вытянув жилистую шею. – Все разом:
То-то, голубь, голубь, голубь!
То-то, сизый голубок!
***
В покоях воеводы сидели: сам воевода, жена его, княгиня Прасковья Федоровна, дети, старший, Борис, шестнадцати лет, и младший, тоже Борис, восьми лет, брат воеводы Михайло Семеныч. Слушали с большим неудовольствием.
Ярыга, большеротый, глазастый, рассказывал:
– Один впереде идет – запевала, а их, чай, с полтыщи – сзади орут "голубя".
– Тьфу! – Иван Семеныч заходил раздраженно по горнице. – Вот страмцы-то! Ну не гады ли подколодные!..
– Ты уж позарился на шубу! – с укором сказала Прасковья Федоровна. – На кой бы уж она?..
– Думал я, что они такой свистопляс учинят?! Ворье проклятое. Ну не гады ли!..
– Это кто же у их такой голосистый – запевает-то? – спросил Михайло Семеныч.
Ярыга знал и это:
– Скоморох. Днями сверху откуда-то пришли. Трое: татарин малой, старик да этот. На голове пляшет, на пузе…
– Ты приметь его, – велел Михайло. – Уйдут казаки, он у меня спляшет.
– Я так смекаю: они с имя уйдут, – ответствовал вездесущий ярыга. – Приголубили их казаки… С имя ушлепают.
– Стало быть, теперь возьмем, – сказал Михайло Семеныч. – Укажи его, когда суда явются.
– Укажу. Я его харю приметил.
– Сам ихный там же? – спросил воевода, скривившись как от боли зубной. – Стенька-то?
– Стенька? Там. Со всеми вместе орет, старается.
– Стыд головушке! – вздохнула Прасковья Федоровна. – Людишки зубоскалить пойдут. Прямо уж околел ты без этой шубы! Глаз не кажи теперь…
– Иди-ка отсудова, мать! – воскликнул воевода сердито. – Не твое это бабье дело. Иди к митрополиту, детей туда же возьми. Идите.
Прасковья Федоровна ушла и увела детей.
– Ах, поганец! – сокрушался воевода. – Что учинил, разбойник!.. Голову с плеч долой снял. Ну, я с тобой поговорю, кобель. Ты гляди, чего выдумал!.. И подумать нельзя было.
В горницу заглянула усатая голова:
– Казаки!
Братья Прозоровские и несколько приказных вышли на крыльцо, изготовились встретить гостей сурово.
Казаки молча шли по двору Кремля. Увидав воеводу, остановились. Стырь и дед Любим, в окружении шести казаков с саблями наголо, вынесли на руках дорогую шубу.
– Атаман наш Степан Тимофеич жалует тебе, боярин, шубу со свово плеча. – Положили шубу на перила крыльца. – На.
– Вон!!! – закричал воевода и затопал ногами. – Прочь!.. Воры, разбойники! Где первый ваш вор и разбойник?! Он с вами?! Чего он прячется, еслив такой смельчак? Чего же он такой?!
– Какой? – спросил Стырь. – Ты про кого, батюшка?
– Кого вы атаманом зовете?!
– Степан Тимофеича… Кого же нам больше атаманом звать? Степан Тимофеича.
Степан наблюдал за всем из толпы, щурил злые, мстительные глаза. Случись бы теперь с ним сила большая и готовая да случись война в открытую, он бы заткнул воеводе крикливый рот, запечатал бы навек.
– Он больше не атаман вам! – кричал воевода. – Поганец он, вор!.. Он сложил свою власть! Бунчук его – вот он! – Воевода показал всем бунчук Разина. – Какой он вам атаман?! Идите по домам, не гневите больше великого государя, коли он вас миловал. Не слухайтесь больше Стеньки! Он – дьявол! Он сам сгинет и вас всех погубит!..
Степан внимательно слушал, стиснув зубы, смотрел вниз, в землю. Слегка кивал головой.
– Замычал? – сказал он негромко себе. – Подожди, белугой закричишь, сукин сын.
– Пошли отсуда, – тронул его Иван Черноярец. – Он тут несет чего ни попадя… А эти слушают. Пошли.
– Подожди, дай наслушаюсь досыта. Можеть, когда спомнить доведется. Ты запоминай тоже. Ишь, как поет!..
– Царь-государь милостив, но и у его сердце лопнет, не дожидайтесь этого! – говорил громко воевода. – Хуже будет! Не гневите царя-батюшку и бога всевышнего, не слушайтесь больше атамана: пропадете с им! Он сам себе погибели хочет и вас за собой тянет! Зачем он оружие не отдает?! Чего затевает?!.
– Пошли, – сказал Степан. – Уводи их, а то правда…
Казаки вышли из Кремля. Шубу оставили воеводе.
За воротами, в толпе, к скомороху Семке присоседился ярыга. Заговорил с ухмылкой, с восхищением:
– Эт ты на голове-то пляшешь?
– Я. Я ишо на пузе могу, – похвастался Семка.
– Пошли со мной?.. Дворовым людишкам охота глянуть.
Семка колебнулся, подумал…
– Денег дадут, – заторопил ярыга. – Чего? Ну?..
– Нас трое… – Семке не хотелось и от казаков отстать и охота было показать свое искусство, где просят.
– Зови и их. Где они?
Семка крикнул старика с бандурой и татарчонка, маленького, проворного, смекалистого парнишку. Втроем они и ходили по городам и деревням русским. Больше – по городам. И вместе же и бегали, и прятались, когда гнали прочь.
– Пошли! – торопил ярыга. – Накормют, денюжку дадут…
Скоморохи с ярыгой выбрались из толпы казаков, пошли вдоль стены к другим воротам. Никто из казаков не обратил на них внимания.
– А я один разок видал вас, чуть не сдурел со смеху. Пришел, рассказал нашим, они загалдели все в один голос: "Тоже хочем!" – Ярыга все ухмылялся и заглядывал в глаза Семке. – Я говорю: "Денюжку дадите? Они за денюжку пляшут". Они все в один голос: "Дадим!"
– Девки есть? – спросил Семка.
– Девки? – удивился ярыга; он никак не ждал от хилого, доброго Семки такого вопроса. – А для че тебе?
– Девки смеяться любют.
– Есть, есть! Полно. Счас посмеемся!..
За казаками на посаде увязались посадские, стрельцы, бойкие бабенки… Казаки ласково щупали астраханок, те визжали, били казаков по рукам, смеялись: ждали гульбы и подарков. Казаки сулили и то, и другое… И третье сулили.
И как пришли к стружкам, тут и вс": торговлишка открылась, виночерпии тут как тут, праздник опять готов раскинуться, море человеческое закачалось, заходило волнами…
Степан смотрел со стороны на знакомую картину… Пожевал ус: картина явно не пришлась ему по душе. Велел есаулам сесть на коней и ускакал с ними сухопутьем к Болде, в лагерь.
А казаки подсаживали бабенок на струги. На струги же закатывали бочонки с вином, вносили караваи хлеба, солонину в туесах, вязанки копченой, вяленой рыбы… Кого не грызут завтрашние заботы, тот сегодня живет через край. А тут еще такая редкая, дорогая радость – бабы. Тут уж – кривись, атаман, не кривись – не твое дело. Да и не заметили, что он кривится-то, – не туда смотрели.
– 9 -
Степан заторопил события.
Прискакав из Астрахани в лагерь, он не отпустил есаулов. Собрал их вокруг себя, начал расспрашивать и распоряжаться.
– Сколько коней закупили, Иван? – к Черноярцу. Спрашивал быстро и быстро же велел отвечать. Есаулы знали эту его привычку.
– Сто двадцать. А сбруи на полста.
– Закупить! Какого дьявола ждешь? Пошли за Волгу.
– Они посулились сами…
– Некогда ждать! Солнце встанет, роса очи выест. Пошли пять стружков. И пускай не скупятся. Федор, в Царицын кто поехал? Послал?
– Минька Запорожец, – откликнулся Федор Сукнин.
– Велел передки закупить?
– Велел.
– На Дон ушли? – опять к Черноярцу.
– Ушли. Слышно, Васька Ус собирался к нам, Алешка Протокин…
– Послать к Ваське, к Алешке. Давно ведь велел! Чего ждете?
– В Москву-то будем посылать? – спросил Иван Черноярец.
– Пошлем, – сказал Степан. – Из Царицына. Вот ишо: у воронежцев закупим леса, сплавим плотами… Тоже послать. Федор, сам поедешь. Бери полста, которые с топорами в ладах, и чуть свет дуй. Скажи воронежцам: долю ихную – за свинец и за порох – везем. Свяжите с десять плотов – и вниз. Там, наспроть устья Кагальника, между Ведерниковской и Кагальницкой, островок есть – Прорва. Там стоять будем. Поделайте засеки, землянки – сколь успеете. Еслив кто из казаков уйдет домой хоть на день, хоть на два, – тебе, Иван… всем вам головы не сносить. Мы не зимовые казаки, а войско. Сам буду отпускать на побывку – за порукой. Иван… – Степан в упор посмотрел на Черноярца. – Где Фрол?
Иван увел глаза в сторону.
– А я откуда знаю! Что я, бегаю за им?
– Где Фрол? – повторил вопрос Степан. – Куда вы его спрятали? Чего в глаза-то не смотришь?
Иван уперся:
– Не знаю, где он. Никто его не прятал…
Некоторое время все молчали.
– Не трону я его, – негромко сказал Степан. – Пускай вылазит. – И повысил голос: – Дело делать или по кустам хорониться? Нашли время!..
– Батька, хлопец до тебя, – сказал подошедший казак.
– Какой хлопец?
– Трое шутовых давеч было… шубу-то когда провожали…
– Ну?
– Один, малой, прибег счас из Астрахани; заманули их ярыги воеводины – мстятся за шубу. А этот вывернулся как-то…
– Позови.
Татарчонок плакал, вытирал грязным маленьким кулаком глаза. Рассказал:
– Семку и дедушку… бичишшем… Мы думали: спляшем им, денег дадут… Семка соблазнил – девок шибко любит. Сколько уж раз, дурака, били!.. Спаси их, батюшка-атаман! А то их совсем заколотют там. Спаси, батюшка, ради Христа истинного…
– Не реви, – сказал Степан. – Позови Фрола, Иван. Скажи, хуже будет, еслив счас не вылезет. Не плачь, сынок, поможем. Давай Фрола!
Иван отошел к кустам дальним, громко позвал:
– Фрол!
Фрол откликнулся, не вылез пока. Они стали переговариваться с Иваном. Иван, как видно, принялся его уговаривать вылезти. Фрол колебался…
– Били? – спросил Степан татарчонка.
– Бичом. Дедушке бороду жгли… Семку огнем тоже мучают. Батюшка-атаман, пособи им… родненький…
– За шубу? Так и говорят – за шубу?
– За шубу, Семке посулились язык срезать…
– А ты как же убег?
– Они мне раза два по затылку отвесили и забыли. Семку шибко уж мучают… Батюшка, ради Христа истинного…
– Вы откуда? – Видно, как изо всех сил крепился Степан, чтобы самому не закричать тут от жалости и злобы.
– Теперь – из Казани. А были – везде. В Москве были…
Фрол вылез наконец из кустов… Подошли. Фрол остановился в нескольких шагах от Степана – на всякий случай.
– Загостился ты там, – сказал Степан. – Поглянулось?
– Прямо рай! – в тон ему ответил Фрол. – Ишо бы гостевал, но заела проклятая мошкара – житья от ее нету, от…
– Отдохнул?
– Отдохнул.
– Теперь так: бери с двадцать казаков и ехайте в Астрахань. Вот малой покажет куда. Там псы боярские людей грызут. Отбейте. – Степан подтолкнул татарчонка к Фролу.
– Как? Боем прямо? – удивился Фрол.
– Как хошь. Хошь прямо, хошь криво. Чтоб скоморохи здесь были!.. Слышал?!
– Батька, дай я с имя поеду, – попросился Иван Черноярец. – Я больше там знаю…
– Ты здесь нужон. С богом, Фрол. Спробуй не привези скоморохов – опять в кусты побежишь. – Степан отвернулся.
Фрол пошел отбирать казаков с собой.
– Федор, поедешь к воронежцам не ране, чем придем в Царицын. – Степан помолчал: все ли сказал, что хотел, не забыл ли чего… Но видно было – другое уже целиком овладело им. – Сучий ублюдок!.. – вырвалось вдруг у него. Он вскочил. – Людей мучить?! Скорей!.. Фрол! Где он?..
Отряд Фрола был уже на конях.
– Фрол!.. Руби их там, в гробину их! – кричал атаман. – Кроши подряд!.. – Его начало трясти. – Лизоблюды, твари поганые! Невинных-то людей?!.
С ним бывало: жгучее чувство ненависти враз одолевало, на глазах закипали слезы; он выкрикивал бессвязные проклятия, рвал одежду. Не владея собой в такие минуты, сам боялся себя. Обычно сразу куда-нибудь уходил.
– Отворяй им жилы, Фрол, цеди кровь поганую!.. Сметай с земли! Это что за люди?!. – Степан сорвал шапку, бросил, замотал головой, сник. Стоявшие рядом с ним молчали. – Кто породил такую гадость? Собаки!.. Руби, Фрол!.. Не давай жить… – негромко, с хрипом проговорил еще атаман и вовсе опустил голову, больше не мог даже говорить.
– Он уехал, батька, – сказал Иван Черноярец. – Счас там будет, не рви сердце.
Степан повернулся и скорым шагом пошел прочь.
Оставшиеся долго и тягостно молчали.
– А ведь это болесть у его, – вздохнул пожилой казак. – Вишь, всего выворачивает. Маленько ишо – и припадок шибанет. Моего кума – так же вот: как начнет подкидывать…
– Он после Ивана так, после брата, – сказал Стырь. – Раньше с им не было. А после Ивана ослабнул: шибко горевал. Болесть не болесть, а сердце надорванное…
– Никакая не болесть, – заспорили со стариками. – С горя так не бывает… Горе проходит.
– С чего же он так?
– Жалосливый.
– Ну, с жалости тоже не хворают. И мне жалко, да я же не реву.
– Да ты-то!.. С жалости-то как раз и хворают. У тебя одно сердце, а у другого… У другого – болит. У меня вон Микишка-то, сын-то, – вспомнил Стырь, – когда помер? – годов с двадцать. А я его все во сне вижу. Проснусь – аж в груде застынет от горя, как, скажи, вчерась его схоронил. Вот те и проходит – не проходит. А он брата-то вон как тоже любил… Да на глазах задавили – какое тут сердце надо иметь – камень? Он и надорвал его.
– А ты-то был в тем походе? Видал?
– Видал. – Стырь помолчал… и еще раз сказал: – Видал. Не приведи господи и видать такое: самых отборных, головку самую…
– А вы чего глядели?
– А чего ты сделаешь? Окружили со всех сторон – чего сделаешь? Рыпнись – перебили бы всех, и с концами.
– Дед, скажи, – заговорил про свою догадку один казак средних лет, – ты батьку лучше знаешь: ничего он не затевает… такого?..
– Какого? – вскинулся Стырь.
– Ну… на бояр, можеть, двинуть?.. К чему он, правда, силу-то копит? На кой она ему так-то?
– Это ты сам его спроси, он про такие дела со мной не советуется. Никуда он не собирается двигать… С чего ты взял?
– А силу-то копит…
– Сила завсегда нужна. Кому она мешала, сила?
– Ну, не такую же… Слыхал, по домам – за порукой только? Это уж – войско прямо.
Ларька Тимофеев, бывший тут, сощурил в усмешке девичьи глаза.
– Ну, а доведись на бояр стрепенуться?.. – спросил он. – Как вы тада?
Вопрос несколько ошеломил казаков. Так прямо еще не спрашивали.
– На бояр?.. Дак это ж – и на царя?
– Ну – на царя… – Синие глаза жестокого есаула так и светились насмешливым, опасным блеском. – Чем он хуже других?
– Да он-то не хуже… – трезво заговорил Стырь. – Нам бы не оплошать: у нас сила, а у его – втрое силы.
– Наша сила ишо не вся тут, – гнул свое Ларька. – Она вся на Дону. Туда нонче из Руси нашугало темные тыщи – голод там… Вот сила-то! А куда ее? Зря, что ль, ей пропадать? Оружьишко с нами…
– Нет, Лазарь, не дело говоришь. – Стырь решительно покачал головой. – Не дело, парень. Еслив уж силу девать некуда, вон – Азов на то… Чего же мы на своих-то попрем?
Глаза Ларькины утратили озорство и веселье… Он помолчал и сказал непонятно:
– Своих нашел… Братов нашел. Вон они, свои-то, чего вытворяют: невиновных людей огнем жгут, свои.
Все промолчали на это.
Иван с Федором нашли атамана в кустах тальника, у воды.
Степан лежал в траве лицом вниз. Долго лежал так. Сел… Рядом – Иван и Федор. Он не слышал, как они подошли.
Степан выглядел измученным, усталым.
– Принеси вина, Федор, – попросил негромко.
Федор ушел.
– Как перевернуло-то тебя!.. – сказал Иван, присаживаясь рядом. – Чего уж так? Так – сердце лопнет когда-нибудь, и все.
– Руки-ноги отвалились, как жернов поднял… – тихо сказал Степан. – Аж внутре трясется все.
– Я и говорю: надорвешься когда-нибудь. Чего уж так?
– Не знаю, как тебе… Людей, каких на Руси мучают, – как, скажи, у меня на глазах мучают, – с глубоким и нечаянным откровением сказал Степан. – Не могу! Прямо как железку каленую вот суда суют. – Показал под сердце. – Да кто мучает-то!.. Тварь, об которую саблю жалко поганить. Невиновных людей!.. Ну за что они их? И нашли кого – калек слабых…
– Ладно, скрепись. Счас Фрол привезет их. Лоб расшибет, привезет: ему теперь любой ценой вину надо загладить.
Федор принес вина в большой чаше. Степан приложился, долго с жадностью пил, проливая на колени. Оторвался, вздохнул… Подал чашу Ивану:
– На.
Иван тоже приложился. Отнял, посмотрел на Федора…
– Пей, я там маленько прихватил, – сказал тот.
– Сегодня в большой загул не пускайте, – сказал Степан. – Ишо не знаем, чего там Фрол наделает. Надо сбираться да уходить: больше ждать нечего. – Он опустил голову, помолчал и еще раз сказал негромко, окрепшим голосом. – Нечего больше ждать, ребяты.