Степан вытащил из-за себя небольшую кожаную сумку с тяжелым содержимым. Бросил Федору. В сумке звякнуло, когда Федор поймал ее.
– Дак как с припасом-то? – всерьез обеспокоился Черноярец, глядя на атамана и на есаулов. – Чего вы, на самом-то деле? Куда мы без припасу?!
– Быть бы беде, Ваня, да случились деньги на бедре. Федор, передай Красулину – наособицу, чтоб не видал никто. Я тоже думаю, хватит. А там поглядим, как они… Покажем себя строго. Нос кверху шибко не драть, но и… телятами тоже не притворяйтесь: волки съедят. Смотрите за мной: я в таких делах бывал.
Бывал – есаулы знали. Молчали.
– Ну, рады теперь ваши душеньки? – вдруг зло спросил атаман. И зло и обиженно поглядел снизу на есаулов. – Довольные?.. Живодеры.
И на это ему никто ничего не сказал. Не то чтоб есаулы очень уж были довольны, но… теперь случилось. А раз уж случилось, то оно и к лучшему.
***
Народу высыпало на берег – видимо-невидимо. Кричали, махали руками, платками… Рады были. Счужу хоть порадоваться: вольные, богатые люди пожаловали в город. Никого не боятся.
Казачьи струги ткнулись в камни. Казаки сошли на берег и двинулись к Кремлю. Человеческое море расступилось, образовало неширокий проход; казаки влились в этот проход яркой, цветастой рекой.
Степан шел в окружении есаулов, ничем особенным не выделяясь среди них: на нем было все есаульское. Только оружие за поясом побогаче. И все-таки его узнавали, показывали на него… Он шел спокойно, голову держал прямо, чуть щурил глаза.
Четыре дюжих казака шли впереди, раскидывали медные и серебряные деньги.
– А не послать ли нам воеводу к такой-то матери? – спросил вдруг Черноярец. – Тимофеич? Ты глянь, что делается!.. – Они шли рядом; Черноярец посмотрел на атамана. – А, Тимофеич? – Тимофеичем Черноярец звал Степана, когда какое-нибудь рискованное дело, затеянное атаманом, оборачивалось большой удачей.
Степан молчал. Вроде не слышал.
– Я, мол: не кланяться б нам теперь воеводе! Хозяева-то мы получаемся, не воеводы. Тимофеич!..
Степан еще больше сощурил глаза. Наверно, Степан был счастлив. Он был рад.
– Дай срок, Ваня, – сказал он негромко. – Не егозись пока. Может, пошлем, не теперь только. А охота послать-то? – Степан глянул на первого есаула и засмеялся.
Народ ликовал на всем пути разинцев. Даже кто притерпелся и отупел в рабстве и не зовет свою жизнь позором, кому и стон-то в горло забили, все, с малолетства клейменные, вечно бесправные, и они истинно радуются, когда видят того, кто ногами попрал страх и рабство. Они-то и радуются! Любит народ вождей смелых, добрых. Слава Разина бежала впереди него. В нем и любили ту захороненную надежду свою на счастье, на светлое воскресение; надежду эту не могут, оказывается, вовсе убить ни самые изощренные, ни самые что ни на есть тупые владыки этого мира. Народ сам избирает себе кумира – чтобы любить, а не бояться.
С полсотни казаков вошли с Разиным в Кремль, остальные остались за стенами.
– 7 -
Чтоб подействовать на гордого атамана еще и страхом божьим, встречу с ним астраханские власти наметили в домашней церкви митрополита. Так надоумил митрополит.
– Знамо, он – подлец отпетый, – сказал митрополит, – но все же… крестили же его! Тут мы его лучше проймем.
Перед небольшим алтарем стоял длинный стол, за ним восседали: князь Иван Прозоровский, князь Михайло Прозоровский, князь Семен Львов, дьяк, подьячий, митрополит, голова стрелецкий Иван Красулин, еще пять-шесть приказных – всего человек двенадцать-тринадцать.
– Э!.. – сказал Степан, входя в церковку и снимая шапку. – Я в Соловцах видал: вот так же на большой иконе рисовано. Кто же из вас Исус-то?
Разин, еще молодым человеком не раз ходивший послом к калмыкам – склонять тайшей против крымцев (при этом сперва надо было раззудить до визга давнюю злобу калмыков к Малому Ногаю, а уж через Малый Ногай направить эту злобу на Крым), бывший в "головщиках" крупных отрядов в войне с тем же Крымом, к тридцати годам повидавший Азов, Астрахань, Москву, Соловки… Этот самый Разин, оказываясь перед лицом власть имущих (особенно когда видели казаки), такого иногда дурака ломал, так дерзко, зло и упорно стоял на своем, что казалось, – уж и не надо бы так. Не узнавали умного, хитрого Стеньку, даже опасались: этак и до беды скоро. Наверно же многоопытный атаман понимал потом, что вредит себе подобными самозабвенными выхлестами, но ничего не мог с собой сделать: как видел какого властителя (с Москвы на Дон присылаемых или своих, вроде Корнея), да еще важного, строгого, так его прямо как бес в спину толкал: надо было обязательно уесть этого важного, строгого.
– Сперва лоб перекрестить надо, оголтеи! – строго сказал митрополит. – В конюшню зашли?!
Разин и все казаки за ним перекрестились на распятие.
– Так: это дело сделали, – сказал Степан. – Теперь…
– Всю ватагу привел?! – крикнул вдруг первый воевода, покраснев. – Был тебе мой указ: не шляться казакам в город, стоять в устье Болды! Был или нет?
– Не шуми, воевода! – Резкий голос Степана тоже нешуточно зазвучал под невысокими сводами уютной церковки. – Ты боярин знатный, а все не выше царя. В его милостивой грамоте не сказано, чтоб нам в город не шляться. Никакого дурна мы тут не учинили, чего ты горло дерешь?
– Кто стрельцов в Яике побил? Кто посады пограбил, учуги позорил?.. "Никакого дурна"! – сказал митрополит тоже зло.
– Был грех, за то приносим вины наши государю. Вот вам бунчук мой – кладу. – Степан подошел и положил на стол перед воеводами символ власти своей. – А вот прапоры наши. – Он оглянулся… Десять казаков вышли вперед со знаменами, пронесли их мимо стола, составили в угол – тряпки на колышках.
Степан стоял прямо, в упор смотрел на сидящих за столом.
– А вот дары наши малые, – продолжал он, не оглядываясь.
Опять казаки расступились… И тринадцать молодцов выступили вперед, каждый нес на плече тяжелый тюк с дорогими товарами. Все сложили на пол в большую кучу. И отошли.
– Мишка! – позвал Степан.
Мишка Ярославов разложил на столе перед властителями листы. Заважничал дурашливо, уловив игривую торжественность момента и подражая атаману.
– Списки – кому чего, – пояснил он. – Дары наши…
– Просим покорно принять их. И просим отпустить нас на Дон, – сказал Степан. Он дурачился, но куда как изобретательнее Мишки, мудрее.
За столом случилось некое блудливое замешательство. Знали: будет Стенька, будет челом бить, будут дары… Не думали только, что перед столом будет стоять крепкий, напористый человек и что дары (черт бы побрал их, эти дары!) будут так обильны, тяжелы… Так захотелось разобрать эти тюки, отнести домой, размотать… Князь Львов мигнул приказным; один скоро куда-то ушел и принес и подставил атаману табурет. Степан сильно пнул его ногой. Табурет далеко отлетел.
– Спаси бог! – воскликнул атаман. – Нам надо на коленках стоять перед такими знатными господарями, а ты табурет приволок, дура. Постою, ноги не отвалются. Слухаю вас, бояре!
Видя растерянность властей, атаман выхватил у них вожжи и готов был сам крепкой рукой пустить властительный встречный выезд – в бубенцах и в ленточках – с обрыва вниз. "Прощенческого" спектакля не вышло. Дальше могло быть хуже.
Князь Иван Прозоровский поднялся и сказал строго:
– Про дела войсковые и прочия разговаривать будем малым числом. Не здесь.
Воеводы, дьяк и подьячий с городской стороны, Степан, Иван Черноярец, Лазарь Тимофеев, Михайло Ярославов, Федор Сукнин – с казачьей удалились в приказную палату толковать "про дела войсковые и прочия".
На переходе из церкви митрополита в приказную палату, в тесном коридорчике со сводчатым потолком, Степан нагнал воеводу Львова, незаметно от всех тронул его за плечо. Тот, опасаясь, что их близость заметят, приотстал. Нахмурился.
– Здоров, князюшка! – тихо сказал Степан.
– Ну? – недовольно буркнул тот, не глядя на атамана.
– Здоров, говорю.
– Ну, чего?
– Хочу тебе про уговор наш напомнить…
– Дьявол! – зашипел князь. – Чего тебе надо? Мало – прошел на Астрахань?
– Я неоружным на Дон не пойду, – серьезно заявил Степан. – Не доводите до греха. Уговаривай их… Я в долгу не остаюсь. Голый тоже домой не пойду, так и знай.
– Знаю! Ивана Красулина подкупил?
– Бог с тобой! Как можно – голову стрелецкую! – притворно изумился атаман. – Где это видано!
– Дьявол ты, а не человек, – еще раз сказал князь. – Подлец, правда что.
– На море-то правда хотел побить меня? – миролюбиво спросил Степан. – Или – так, для отвода глаз? Небось, если б вышло, – и побил бы?.. Я думал, там Прозоровский был: грешным делом, струсил.
– Отойди от меня! – зло сказал князь.
Степан отошел. И больше к Львову не подходил и даже не смотрел в его сторону: он все сказал, а князь Львов все понял – это так и было.
***
Митрополит обратился к оставшимся казакам с речью, которую, видно, заготовил заранее. Историю он рассказал славную!
– Я скажу вам, а вы скажите своему атаману и всем начальным людям вашим и подумайте в войске, что я сказал. А скажу я вам притчу мудреную, а сердце ваше христолюбивое подскажет вам разгадку: можно ли забывать церкву господню! И как надо, помня господа бога, всегда думать про церкву его святую, ибо сказано: "Кесарево – кесарю, богово – богу".
Казаки поначалу с интересом слушали, длинного сухого старика; говорил он складно и загадочно.
Митрополит начал:
– Заповедает раз господь бог двоим-троим ангелам: "О вы, мои ангелы, три небесных воеводы! Сойдите с неба на землю, поделайте гуслицы из сухого явору да подите по свету, будто пчела по цвету. От окна божьего – от востока солнечна, и пытайте все веры и все города по ряду: знает ли всякий о боге и божьем имени?" Сошли тогда ангелы, поделали гуслицы из сухого явору. Пошли потом по свету, будто пчела по цвету. От окна божьего – от востока солнечна, и пытают все веры и все города по ряду: знает всякий о боге и о божьем имени?
Казаки помаленьку заскучали: похоже, святой старик разбежался издалека – надолго. Часть их, кто стоял сзади, незаметно улизнули из церковки на волю.
– И вот пришли перед дворы богатого Хавана – а случилось то прямо в святое воскресенье – и стояли ангелы до полуденья. Тут болели они и ногами, и руками трудились белыми, от собак бороняючись. Вышла к ним Елена, госпожа знатная. Перед ней идут служаночки, и за ней служаночки. И вынесла Елена, госпожа знатная, обгорелый краюх хлеба, что месили в пятницу, в субботу в печь сажали, а в воскресенье вынули…
Вовсе поредела толпа казаков. Уж совсем мало слушали митрополита. Митрополит, видя это, заговорил без роздыха:
– Не дала его Елена, как бог милует, бросила его Елена башмаком с ноги правыя: "Вот вам, убогие! Какой это бог у вас, что прокормить не может своих слуг при себе, а шлет их ко мне? У меня мой бог на дому, сотворил мне мой бог дворы, свинцом крытые, и столы серебряные, много скота и имения…"
– Передохни, отче, – посоветовал Стырь. – Запалился.
– Тогда пошли ангелы. Повстречал их Степан, верный слуга Хавана. И говорят убогие: "Послушай-ка, брат Степан, удели, ради бога, чего-нибудь". А Степан им: "Послушайте, братья убогие, ничего нигде нет у меня, кроме одного ягненочка. Служил я у Хавана, служил полных девять лет, ничего-то он не дал мне, кроме одного ягненочка. Молоком побирался я и ягненка откармливал. Теперь мой ягненок самый лучший из всех овец. Будь здесь мой ягненочек, я бы вам отдал его теперь". Говорят ему ангелы: "Спасибо, брат Степан! Если то и на сердце, что на языке, – тотчас ягненок будет здеся". Обернулся Степан – ан идет ягненочек через поле, блеючи: он Степану радуется, будто своей матушке. Взял Степан ягненочка, поцеловал его три раза, потом дал убогому. "Вот, братья убогие, пусть на вашу долю пойдет. Вам на долю, а мне – заслуга перед богом!" – "Спасибо, брат Степан!" И ушли ангелы. И увели ягненочка. Когда пришли ангелы к престолу Христову, сказывают господу, как что было на земле. А господь знает то лучше, чем как они сказывают. И молвил им господь бог: "Слушайте-ка, ангелы, сойдите вы с неба на землю да идите ко двору богатого Хавана, на дворе ему сделайте болотное озеро; схватите Елену, повяжите на шею ей каменье студеное, привяжите к каменью нечестивых дьяволов, пусть ее возят по муке, как лодочку по морю". Вот какая притча, – закончил митрополит. И крепко потер сухими белыми руками голову, виски, чтоб унять тряску. – Ну, поняли хоть?
– Утопили? – спросил Стырь (перед митрополитом стоял он и еще несколько пожилых казаков). – Ая-яй!.. Это как же так?
– Карахтерный бог-то, – промолвил дед Любим, которого история с ягненочком растрогала. – А ягненочка небось зажарили?
Митрополит не знал: злиться ему или удивляться.
– Подумайте, подумайте, казаки, за что бог Елену-то наказал, – сказал терпеливо. – В чем молитва-то наша богу? Заслуга-то…
– В ягненочке? – догадался простодушный дед Любим.
– Да пошто в ягненочке-то?! – вышел из терпения митрополит. – Ягненочек – это здесь для притчи сказано. Вы вон добро-то спускаете где ни попадя – пропиваете, а ни один дьявол не догадался из вас церкви господней вклад сделать. Только бы брюхо усладить!.. А душу-то… о спасении-то надо подумать? Кому уж, как не вам, и подумать-то – совсем ведь от церкви отбились.
***
А в приказной палате дым коромыслом – торг. Степан не сдавал тона, взятого им сразу. Да его уж и сдавать теперь нельзя было – дело клонилось к казачьей выгоде.
– Двадцать две пушки, – уперся он. – Самые большие – с имя можно год взаперти сидеть. А нам остается двадцать.
– Для чего они вам?! – горячился старший Прозоровский. – Если вы на мир-то, на покой-то идете – для чего они вам?
– Э, князь!.. Не гулял ты на степу-приволье. А – крымцы, татарва? Мало ли! Найдутся и на нас лихие люди. Дойтить надо. А как дойдем, так пушечки эти вернем тотчас.
– Хитришь, атаман, – сказал молодой Прозоровский. – Эти двадцать две, они тяжелые: тебе их везти неохота, ты и отдаешь…
– Не хочете – не надо, мы довезем как-нибудь. Не пойму вас, бояре: то подвох от нас чуете, а отдаешь вам пушки – не берете…
– Не про то речь! – с досадой воскликнул старший Прозоровский. – "Не берете". Ты и отдай все, еслив ты без подвоха-то. А то же ведь ты все равно оружный уходишь!
– А вы чего же хочете? Чтоб я с одними баграми от вас ушел? Не бывать этому. Не повелось так, чтоб казаки неоружные шли. Казаки-то!.. Бог с вами, вы разумные люди: когда это было?
– Да ведь ты если б шел! Ты опять грабить начнешь.
– Куда? Нам теперь хватит на пять лет сытой жизни, даже останется. Солить его, что ли, добро-то?
– Ну, а струги? – спросил младший Прозоровский.
– Как порешили: девять морских берите от нас, нам – струги полегче, а взамен морских – дайте нам лодки.
– А ясырь? Сколько у вас их?
– Ясырь – нет. Мы за ясырь головы клали. Надо – пускай шах выкуп дает. Не обедняет. Понизовские, какие с нами ходили… мы их не неволим: хочут, пусть идут, куда знают. За вины наши пошлем к великому государю станицу – челом бить. Вот Ларька с Мишкой поедут. А теперь – не обессудь, боярин: мы пошли гулять. Я с утра не давал казакам, теперь самая пора: глотки повысыхали, окатить надо. Пушки свезем, струги приведем, князька этого – тоже берите. Его привезут вам. Даром берите, ну его к черту: пока дождесся выкупа за его, он с тоски околеет.
– А сестра его? С ним же и сестра его?..
– Сестры его… нету, – не дослушав воеводу, сказал Степан. – Ушла.
– Как ушла? – опешил воевода. – Куда ушла?
– Не знаю. Далеко. – Степан поднялся и вышел из палаты, не оглянувшись. Дальше он стал бы бестолково злиться, и было бы хуже. Только и оставалось – уйти.
Астраханцы удивились, ничего не поняли.
– Как так? Что он?..
– Где девка-то? – спросил Прозоровский у есаулов.
Есаулы пожали плечами: они тоже не знали, куда она ушла.
– Отдавать не хочет, – понял дьяк. – Сколько вас в Москву поедет? Двое, что ли?
– Шестером, – ответил Иван Черноярец. – Ну, мы тоже пошли. Правда, головы лопаются… Вчерась потанцевали маленько, игры всякие… а похмелиться утром батька не дал. Зарублю, говорит, кто пьяный на глаза воеводам покажется! А голова… Говорю вот, а там все отдает. Не обессудьте нас. Рады бы ишо с вами поговорить, да… какие мы теперь говоруны! Ишо повидаемся!
Есаулы вышли.
Власти остались сидеть. Долго молчали.
– Тц… – вздохнул старший Прозоровский. – Нехорошо у меня на совести, неладно. Ушел, сукин сын, из рук ушел, как налим. Ох, спросют нас, спросют: "А чего вы-то сделали?" А ничего: как он пришел с моря, так и ушел. Отдал, что себе в тягость, – и ушел. Всей и строгости нашей, что молебен отказались служить. Ведь вот как дело-то повернулось.
– Хитер, вор… – вздохнул Иван Красулин. В кармане у Ивана покоился – тянул книзу – тяжелый мешочек: тайный дар Степана.
– Не та беда, что хитер, беда наша, что – умен. Хитрых-то у нас у самих много, умных мало. Чует мое сердце, спомним мы ишо этот разговор, спомним… Это вам не Ивашка Кондырев. Не Ермак даже. Этот – похлеще будет, побашковитей.
– Ну уж, Иван Семеныч… отыскал умницу! – воскликнул князь Семен. – Прямо уж – головой в омут: перемог разбойник умом! Чего уж так?
– Да ведь оружным опять уходит! "Чего так…" Так!
– Ну и уходи он! Они сроду оружные ходют, как теперь? Не нами заведено, не нам отменять. У нас царева грамота на руках – при чем тут его башковитость?
– Знамо, не без головы, – вздохнул стрелецкий начальник, – я согласный с тобой, Иван Семеныч. Но то и худо-то, что не дурак. Не дурак, да и не сотню, не две ведет за собой, а тыщу с лишком – тут и нам тоже не оплошать бы, помоги, господи. Увел бы он их поскорей отсудова – вся забота теперь: лишь бы миновать беду.
– Да ведь и я-то про то! – рассердился старший Прозоровский. – Только забота-то моя дальше вашей смотрит: не было бы у его завтра – пять, а то и поболе тыщ-то. Вот заботушка-то! Ведь он оружный, да при таком богатстве…
– Укажи тада, чего делать? – тоже недобро спросил князь Львов.
– А вот и не знаю. Знал бы – указал. То-то и оно, что не знаю. Все верно, указ довели… А душа болит. Вещует. Неладно поступили, неладно. Разумом – вроде так, а совесть не чиста, хоть ты убей меня.