И к тому же основания ее удалить были превосходные. Он мысленно перебирал их, стоя на коленях и слушая мессу, справляемую парижским архиепископом. И чем более он думал, тем сильнее утверждался в своем решении. В его представлении Бог был только более могущественный Людовик, а небо - более великолепный Версаль. Если он, король, требует повиновения от двадцати миллионов подданных, то и сам обязан выказывать послушание перед тем, кто имеет право требовать от него этого. Словом, совесть вполне оправдывала его поступки. Но в одном отношении он чувствовал свою вину. Q самого приезда из Испании его кроткой, всепрощающей жены он никогда не оставлял ее без соперниц. Теперь, после ее смерти, дело обстоит не лучше. Одна фаворитка сменяла другую, и если Монтеспань продержалась более других, то скорее благодаря своей решительности, чем его любви. А теперь отец Лашез и Боссюэ постоянно твердят ему, что он достиг полного расцвета сил и скоро вступит на путь угасания, ведущий к смерти. Дикий взрыв страсти к несчастной Фонтанж был уже последним налетевшим порывом. Для него теперь наступил период спокойной, мирной жизни, а этого меньше всего можно ожидать в обществе мадам де Монтеспань.
Но он обрел место, где можно наслаждаться этим миром. С того первого дня, как де Монтеспань представила ему величественно-строгую и молчаливую вдову в качестве воспитательницы его детей, он стал постоянно испытывать все увеличивающееся удовольствие от ее общества. С начала появления этой женщины он целыми часами просиживал в комнате фаворитки, наблюдая, как тактично и просто воспитательница сдерживала буйные порывы вспыльчивого молодого герцога де Мэн и шаловливого маленького графа Тулузского. Казалось, что он являлся в часы уроков следить за занятиями детей, но в сущности король ограничивался только тайным восхищением перед учительницей. Мало-помалу он поддался обаянию этого сильного, но в то же время и кроткого характера, начал обращаться к ней за советами по некоторым делам, причем следовал ее советам так послушно, как ни одному совету министра или любой из прежних фавориток.
А теперь, он чувствовал, настало время сделать выбор между нею и де Монтеспань. Их влияние на него совершенно противоположно. Они несовместимы. Ему теперь предстоит выбирать между добродетелью и пороком. "Порок" по-своему обаятелен, красив, остроумен, а главное - от него трудно отвыкнуть. Бывали минуты, когда природа брала верх и увлекала его по ту сторону добра, и он снова был готов вернуться к прежней чувственной жизни. Но Боссюэ и отец Лашез стояли на страже возле него, нашептывая слова ободрения, а главное, тут находилась мадам де Ментенон, напоминавшая королю, что приличествует его сану и сорокашестилетнему возрасту. Теперь наконец он решил сделать последние усилия. Он не в безопасности, пока его прежняя фаворитка еще при дворе. Людовик слишком хорошо знал себя, чтобы верить в продолжительность и прочность перемены своего настроения. Теперь она подкарауливает каждую минуту слабости с его стороны. Фаворитку нужно уговорить покинуть Версаль, если этого можно достигнуть без скандала. Он будет тверд при сегодняшней встрече с ней и сразу даст ей понять, что ее царство кончено навсегда.
Подобные мысли теснились в голове короля, стоявшего на коленях на "prie-dieu" из резного дерева и опустившего голову на роскошную красную бархатную подушку. Обычно он сидел в своем отделении направо от алтаря. Гвардейцы и ближайшие слуги окружали его, а приближенные дамы и кавалеры наполняли часовню. Благочестие было в моде теперь так же, как темные камзолы и кружевные галстуки; благодать коснулась даже самых легкомысленных из придворных с тех пор, как король стал религиозен. Но скука залегла на лицах всех - и знатных военных, и остальной камарильи. Они зевали и дремали над молитвенниками. Некоторые из них, казавшиеся углубленными в молитву, на самом деле читали последний роман Скюдери или Кальпернеди, искусно переплетенный в темную обложку. Дамы прикидывались более набожными и выставляли на вид каждая по маленькой свечке в руках, держа их перед собою как будто бы для чтения молитвенника, но в сущности лишь затем, чтобы король мог видеть их лица и узнать, что они душою с ним. Может быть, тут было несколько людей, молившихся от чистого сердца и пришедших сюда добровольно; но поступки Людовика превратили французских дворян и придворных, светских людей в лицемеров, так что весь Версаль принял вид громадного зеркала, стократно отражавшего только образ короля.
По выходе из часовни Людовик имел обыкновение принимать просьбы и выслушивать жалобы своих подданных. Его путь лежал через открытую площадку, где обыкновенно и собирались просители. В это утро их было только трое - горожанин, считавший себя обиженным старшиною своей гильдии, крестьянин, у которого охотничья собака растерзала корову, и арендатор, притесняемый своим феодальным хозяином. Несколько вопросов и короткий приказ секретарю покончили эти дела. Людовик, хотя был сам тираном, имел по крайней мере то достоинство, что настаивал на праве быть единственным деспотом в своем королевстве. Он уже хотел идти дальше, как вдруг пожилой человек почтенного вида в одежде горожанина, со строгими характерными чертами лица, бросился вперед и упал на одно колено.
- Справедливости! Прошу справедливости. Ваше Величество! - крикнул он.
- Что это значит? - изумился король. - Кто вы и что вам нужно?
- Я - гражданин Парижа, и меня жестоко обижают.
- Вы, кажется, почтенный человек. Если вас действительно обидели, то вы получите удовлетворение. На что вы в претензии?
- У меня в доме расквартировано двадцать человек синих Лангедокских драгун под начальством капитана. Они едят мои запасы провизии, тащат мое добро и бьют моих слуг, а в судах я не могу добиться удовлетворения.
- Клянусь жизнью, странно понимается правосудие в нашем городе Париже! - гневно вскрикнул король.
- Дело действительно постыдное! - заметил Боссюэ.
- Но нет ли какой особой причины? - вставил Лашез. - Я предложил бы Вашему Величеству спросить этого человека, как его зовут, чем он занимается и почему именно у него в доме расквартированы на постой драгуны.
- Вы слышите вопрос достопочтенного отца?
- Ваше Величество, меня зовут Катина, я торговец сукном и принадлежу к протестантской церкви.
- Я так и думал! - вскрикнул придворный духовник.
- Это меняет дело, - произнес Боссюэ. Король покачал головой, и лицо его омрачилось.
- Вы сами виноваты во всем, и от вас зависит поправить дело.
- Каким образом, Ваше Величество?
- Принять единственную истинную веру.
- Я уже принадлежу к ней, Ваше Величество. Король сердито топнул ногой.
- Я вижу, что вы достаточно дерзкий еретик, - вспылил он. - Во Франции только одна церковь - и именно та, к которой принадлежу я. Если вы не член ее, то не можете рассчитывать на помощь с моей стороны.
- Моя вера - наследие моих отца и деда, Ваше Величество.
- Если они грешили, то это не дает еще вам права повторять их ошибки. Мой дед также заблуждался, пока у него не открылись глаза.
- Но он благородно загладил свое заблуждение, - пробормотал иезуит.
- Так вы не поможете мне, Ваше Величество?
- Помогите прежде сами себе.
Старый гугенот с жестом отчаяния встал с колен, а король двинулся дальше. Оба духовника шли по бокам, нашептывая ему слова одобрения.
- Вы поступили благородно, Ваше Величество.
- Вы действительно старший сын церкви.
- Вы достойный наследник св. Людовика.
Но на лице короля появилось выражение человека, не совсем довольного своим поступком.
- А вы не считаете, что к этим людям применяют слишком суровые меры? - спросил он.
- Слишком суровые? Ваше Величество изволит заблуждаться от излишка милосердия.
- Я слышу, что они в огромном количестве покидают мою страну.
- Тем лучше, Ваше Величество; может ли благословение Божие пребывать над страной, где находятся такие упрямые еретики?
- Изменившие Богу вряд ли могут быть подданными короля, - заметил Боссюэ. - Могущество Вашего Величества только возросло бы, если бы у них не было в ваших владениях их храмов, как они называют свои еретические притоны.
- Мой дед обещал им свое покровительство. Вам самим хорошо известно, что они состоят под защитой Нантского эдикта.
- Но Ваше Величество может изменить содеянное зло.
- Каким образом?
- Отменить эдикт.
- И бросить в распростертые объятия моих врагов два миллиона лучших ремесленников и храбрейших слуг Франции? Нет, нет, отец мой, надеюсь, я достаточно ревностно отношусь к вашей матери-церкви, но есть и некоторая доля правды в словах де Фронтенака о зле, происходящем в результате смешения дел сего мира с интересами загробного. Что скажете вы, Лувуа?
- При всем моем почтении к церкви, Ваше Величество, не смею умолчать, что, верно, сам дьявол наградил этих людей изумительными умением и ловкостью, благодаря чему они - лучшие работники и купцы королевства Вашего Величества. Не знаю, чем будем мы пополнять казну, потеряй мы таких исправных плательщиков податей. Уже и так многие из них покинули отечество, а с отъездом прекратились и их дела. Если все они оставят страну, то для вас это будет хуже проигранной войны.
- Но, - заметил Боссюэ, - как только известие распространится по Франции, что такова воля короля. Ваше Величество может быть уверено, что даже худшие из ваших подданных питают такую любовь к вам, что поторопятся войти в лоно святой церкви. Пока существует эдикт, им может казаться, что король равнодушно относится к этому вопросу и они могут пребывать в своем заблуждении.
Король покачал головой.
- Это упрямые люди, - возразил он.
- Если бы французские епископы принесли в дар государству сокровища своих епархий, - заметил Лувуа, лукаво взглянув на Боссюэ, - то мы могли бы, может быть, существовать и без налогов, получаемых с гугенотов.
- Все, чем располагает церковь, к услугам короля, - коротко ответил Боссюэ.
- Королевство со всем находящимся в нем принадлежат мне, - заметил Людовик, когда они вошли в большую залу, где двор собирался после обедни, - но надеюсь, что мне еще не скоро придется потребовать от церкви ее богатства.
- Надеемся, сир! - вымолвили, словно эхо. духовные особы.
- Но мы можем прекратить эти разговоры до совета. Где Мансар? Я хочу взглянуть на его проекты нового флигеля в Марли.
Он подошел к боковому столу и через мгновение углубился в свое любимое занятие, рассматривая грандиозные планы великого архитектора, с любопытством осведомляясь о ходе постройки.
- Мне кажется, вашей милости удалось произвести некоторое впечатление на короля, - заметил Лашез, отведя Боссюэ в сторону.
- С вашей могущественной помощью, мой отец.
- О, можете быть уверены, я не упущу случая протолкнуть доброе дело.
- Если вы приметесь за него, этот вопрос надо считать решенным.
- Но есть одна особа, имеющая больше значения, чем я.
- Фаворитка де Монтеспань?
- Нет, нет; ее время прошло. Это г-жа де Ментенон.
- Я слышал, что она набожна.
- Очень. Но она недолюбливает мой орден. Ментенон сульпицианка. Однако не исключена возможность общего пути к одной цели. Вот если бы вы поговорили с ней, ваше преподобие.
- От всего сердца.
- Докажите ей, какое богоугодное дело она бы совершила, способствуя изгнанию гугенотов.
- Я докажу.
- А в вознаграждение мы с нашей стороны поможем ей… - Он наклонился и шепнул что-то на ухо прелату.
- Как? Он на это неспособен.
- Но почему же? Ведь королева умерла.
- Вдова поэта Скаррона.
- Она благородного происхождения. Их деды когда-то были очень дружны.
- Это невозможно!
- Я знаю его сердце и говорю, что очень даже возможно.
- Конечно, уж если кто-нибудь знает его сокровенное, то это вы, мой отец. Но подобная мысль не приходила мне в голову.
- Ну, так пусть заглянет теперь и застрянет там. Если она послужит церкви, церковь посодействует ей. Но король делает мне знак, и я должен поспешить к нему.
Тонкая темная фигура поспешно проскользнула среди толпы придворных, а великий епископ из Мо продолжал стоять, опустив низко голову, весь погруженный в раздумья.
К этому времени весь двор собрался в "Grand Salon", и громадная комната наполнилась шелковыми, бархатными и парчовыми нарядами дам, блеском драгоценных камней, дуновением разрисованных вееров, колыханием перьев и эгретов. Серые, черные и коричневые одежды смягчали яркость красок. Раз король в темном, то и все должны быть в одеждах такого же цвета, и только синие мундиры офицеров да светло-серые гвардейских мушкетеров напоминали первые годы царствования, когда мужчины соперничали с женщинами в роскоши и блеске туалетов. Но если изменилась мода на одежды, то еще более изменились манеры. Ветреное легкомыслие и былые страсти, конечно, не могли исчезнуть совсем, но поветрие было на серьезные лица и умные разговоры. Теперь в высшем свете шли разговоры не о выигрыше в ландскнехте, не о последней комедии Мольера или новой опере Люлли, а о зле янсенизма, об изгнании Арно из Сорбонны, о дерзости Паскаля, об относительных достоинствах двух популярных проповедников, Бардалу и Массильона. Так под причудливо разрисованным потолком, по раскрашенному полу, окруженные бессмертными произведениями художников, заключенными в дорогие золоченые рамы, двигались вельможи и пышные дамы, стараясь подделаться под маленькую темную фигуру, силясь походить на того, кто сам настолько растерялся, что в настоящее время колебался в выборе между двумя женщинами, ведшими игру, где ставками было будущее Франции и его собственная судьба.
V
ДЕТИ САТАНЫ
Старый гугенот стоял еще несколько минут растерянный после того, как король отказал ему, молча, с угрюмым видом, опустив глаза. Сомнения, печаль и гнев сменялись на его лице. Это был по виду очень высокий худой человек с суровым бледным лицом, большим лбом, мясистым носом и могучим подбородком. Он не знал ни парика, ни пудры, но природа сама обсыпала серебром его густые кудри, а тысячи морщинок вокруг глаз и уголков рта придавали его лицу особо серьезное выражение. Но, несмотря на пожилые годы, вспышка гнева, заставившая его вскочить с колен, когда он услышал отрицательный ответ короля на его просьбу; пронизывающий сердитый взгляд, столкнувшийся с насмешливыми улыбками, перешептываниями и шуточками на его счет, - все указывало на то, что им до известной степени сохранены еще сила и дух молодости. Он был одет согласно своему положению просто, но хорошо, в темно-коричневый кафтан из шерстяной материи с серебряными пуговицами. Короткие брюки того же цвета, белые шерстяные чулки, черные кожаные сапоги с широкими носками, застегивавшиеся большими стальными пряжками, дополняли его костюм. В одной руке он держал низкую поярковую шляпу, отороченную золотым кантом, в другом - сверток бумаг, заключавший изложение его жалоб, который он надеялся передать секретарю короля.
Его сомнения насчет того, как ему следовало поступить дальше, разрешились весьма быстро. В то время на гугенотов (хотя пребывание им во Франции и не было вполне запрещено) смотрели как на людей, едва терпимых в королевстве и не защищенных законами, ограждавшими их соотечественников-католиков. В продолжение двадцати лет гонения на них все усиливались, и за исключением изгнания не было средств, которыми не пользовались бы против них официальные ханжи. Гугенотам чинили препятствия во всех делах, им воспрещалось занимать какие-либо общественные должности, брали их дома под постой для солдат, поощряли к неповиновению их детей, оставляя без рассмотрения все их жалобы в судах на наносимые им оскорбления и обиды. Всякий негодяй, желавший удовлетворить свою злобу или втереться в доверие своего ханжи-начальника, мог проделывать с любым гугенотом что ему вздумается, не страшась закона. И, несмотря на все, эти люди все же льнули к отталкивавшей их стране, полные таившейся в глубине сердца каждого француза горячей любви к родной земле, предпочитая оскорбления и обиды здесь любому приему, ожидавшему их за морем. Но на них уже надвигалась тень роковых дней, когда выбор не мог зависеть от их желаний.
Двое из королевских гвардейцев, рослые молодцы в синих мундирах, дежурившие в этой части дворца, были свидетелями безрезультатного ходатайства гугенота. Они подошли к нему и грубо прервали ход его мыслей.
- Ну, "молитвенник", - угрюмо проговорил один из них, - проваливай-ка отсюда.
- Нельзя считать тебя украшением королевского сада! - крикнул другой со страшной бранью. - Что за цаца, отворачивающая нос от религии короля, черт бы тебя побрал!
Старый гугенот, гневно и с глубокими презрением взглянув на стражу, повернулся, намериваясь уйти прочь, как вдруг один из гвардейцев ткнул его в бок концом алебарды.
- Вот тебе, собака! - воскликнул он. - Как ты смеешь смотреть так на королевского гвардейца!
- Дети Велиала, - в свою очередь выкрикнул старик, прижимая руку к боку, - будь я на двадцать лет помоложе, вы не посмели б так обращаться со мной.
- AI Ты еще изрыгаешь яд, гадина? Довольно, Анд ре. Он пригрозил королевскому гвардейцу. Хватай его и тащи в караулку.
Солдаты, бросив ружья, кинулись на старика, но, несмотря на то, что оба молодца были высоки и здоровы, им не так легко было с ним справиться. Сухопарый гугенот с длинными мускулистыми руками несколько раз вырывался от насильников, и только когда старик начал уже задыхаться, утомленным солдатам удалось наконец, скрутив ему руки назад, совладать с гугенотом. Но едва они одержали эту жалкую победу, как грозный оклик и сверкнувшая перед глазами шпага заставили солдат освободить пленника.
Это был капитан де Катина. По окончании утренней службы он вышел на террасу и внезапно оказался свидетелем столь постыдной сцены. При виде старика он вздрогнул и, выхватив из ножен шпагу, бросился вперед так бешено, что гвардейцы не только бросили свою жертву, но один из них, пятясь от угрожающего клинка, поскользнулся и упал, увлекая за собой товарища.
- Негодяи! - гремел де Катина. - Что это значит?
Гвардейцы, с трудом поднявшись на ноги, казались достаточно смущенными и красными.
- Разрешите доложить, капитан, - проговорил один из них, отдавая честь, - это гугенот, оскорбивший королевскую гвардию.
- Король отклонил его просьбу, капитан, а он топчется на месте.
Де Катина побледнел от бешенства.
- Итак, когда французские граждане приходят обращаться к властителю их страны, на них должны нападать такие швейцарские собаки, как вы? - кричал он. - Ну, погодите же.
Он вытащил из кармана маленький серебряный свисток, и на раздавшийся призыв из караулки выбежал старый сержант с полдюжиной солдат.
- Ваша фамилия? - строго спросил капитан.
- Андре Менье.
- А ваша?
- Николай Клоппер.
- Сержант, арестовать Менье и Клоппера.
- Слушаю-с, капитан! - отчеканил сержант, смуглый поседевший солдат, участник походов Конде и Тюренна.
- Отдать их сегодня же под суд.
- На каком основании, капитан?
- По обвинению в нападении на престарелого почтенного гражданина, пришедшего с просьбой к королю.
- Он сам признался, что гугенот, - в один голос оправдывались обвиняемые.
- Гм… - Сержант нерешительно дергал свои длинные усы. - Прикажете так формулировать обвинение? Как угодно капитану…