Пыли вроде бы ещё добавилось. И мороз давил крепче, хватал за руки, пока она открывала хлев. Поросёнок с урчанием влез в корытце до самых ушей, а она постояла в затишке, за открытыми воротцами, слушая ветреную ночь, уйдя в себя… Совсем близко был тот угол сарая, за которым когда-то кутал её в бурку Вася, человек, не иначе, как придуманный ею, потому что теперь она уже и не помнила ничего, кроме той мягкой, ласковой бурки. И совсем близко была калитка, у которой, выходя, задерживался всегда Григорий Фёдорович… От него уже полгода не было писем, и он мог даже приехать нечаянно, стукнуть в калитку, потому что нынче она уж была на все согласна. Упала бы, прямо упала на руки…
Ветер шумел, а поросёнок уже не урчал, а мирно дохлёбывал пойло, и жестяной тазик ощутимо холодел в руке. А ей не хотелось двигаться в усталой забывчивости, и тут кто-то постучал в калитку.
- Анастасия батьковна!
Знакомый голос кашлянул покойно, для опознания. И она даже не ворохнулась, не встрепенулась сердцем, потому что не тот, не тот был голос. Тихо, не спеша заперла сарайчик, звякнула тазиком:
- Кого тут?…
- Ну я… Не слышите, что ли? - человек ещё кашлянул недовольно. - Калитку бы отперли, по такой погоде…
- Да она и не заперта. Пылью её, что ли… - сказала Анастасия в темноту. - Нажми посильнее, Никанор Иваныч, не ленись. Ну вот, она и открылась… Ты ежели в ботинках, то погоди, я тут откину малость. Замело меня совсем…
Пока она расчищала совковой лопатой пыльный сугроб, Никанор Иванович стоял рядом, и левая рука его висела неподвижно, а правая придерживала что-то под мышкой. Был Никанор Иванович однорук, заместо левой кисти торчал у него протез, и поэтому он не мог ей сейчас помочь.
Дорожка понемногу расчищалась.
- По какому делу-то? - отдышавшись, раздвигая полушалок, спросила Анастасия.
- По общественному, конечно. К другому погода не располагает, - усмехнулся он в темноте, как будто у него были тут и другие дела.
- Ну, чего ж… Заходи тогда.
- Зайдём.
Он ещё постукал носками ботинок о подступеньки, чтобы не тянуть в дом лишнюю пыль, вошёл следом. Верхний косяк двери хотя и пропускал его, но Никанор Иванович ещё в чулане снял шляпу и наклонил голову, шагая через порог. Из предусмотрительности.
- А я ещё и пообедать не успела, - сказала Анастасия между делом, скидывая телогрейку и одновременно принимая у него фетровую шляпу. - Может, выпьешь со мной чаю, с устатку?
В голосе её сквозила необидная, какая-то домашняя насмешливость, но Никанор Иванович давно уже привык к такому игривому, несерьёзному обращению с собой в этом доме. Кивнул согласно, проходя к столу и приглаживая на крупном черепе изреженные седые волосы на косой пробор. Из-под локтя правой руки выпустил на уголок стола картонную папку.
- Чаю, пожалуй, выпью… Отчего не выпить? Это не то что… Полезное с приятным, так сказать…
- Садись, садись, Никанор Иванович, располагайся. А я счас, приберусь малость.
Ушла в тёмную горницу и, слышно, завозилась в шифоньере. А он знал, что явится она теперь в тонкой нейлоновой блузке без рукавов, тесной до последней возможности, и будет весь вечер сидеть перед ним с оголённой до ключиц шеей, смущать и заманивать, мучить двусмысленными словечками, пресекая, однако, всякую попытку заговорить о главном.
- Чего ж пришёл-то? - услышал он приглушённый и певучий голос из тёмной двери. Спрашивала невнятно и сквозь зубы: держала, видно, шпильки в зубах.
А может, стаскивала через голову буднюю кофту.
Лицо у Никанора Ивановича было каменное, грубо отёсанное, но и оно выразило досаду и страдание. Она всегда так вот допекала его наводящими вопросами: чего пришёл? зачем? - хотя прекрасно знала, с чем он являлся к ней. Именно потому и спрашивала, потому и подтрунивала - то безобидно, то с издёвкой, - что все хорошо улавливала своим женским чутьём. А он, взрослый, заслуженный человек, почему-то не мог одолеть этой её шутливости, всякий раз смущался, не имея никакой исполнительной власти перед её броской, литой наружностью и дерзостью глаз, и вот уже третий год продолжал называть её на "вы", хотя она "тыкала" в ответ без зазрения совести.
Он неловко развязывал одной рукой бельевые тесёмочки картонной папки, хмурился…
- Пришёл вот к вам по выборам. Сами-то не догадались заглянуть на агитпункт, а время уже не терпит. Меньше двух недель… Надо бы и в списках себя проверить, да и с кандидатами познакомиться. Тем более, что я отвечаю за вашу десятидворку.
Тут-то она и вышла. Явилась из тёмной горницы, держа полные, молочно-белые, красивые ещё руки чуть вразлёт, выставив необъятную грудь в тонком, паутинном нейлоне. Прошлась мелкими шажками к плите и, быстро обернув чугунок рушником, вывалила парную, дымящую картошку в блюдо.
- А чего ходить, я ж их и так знаю! - сказала она, мягко оборачиваясь, позволяя рассмотреть себя со стороны и будто дымясь вся. - Я их всех знаю, а в списках бригадирша нас уже проверила.
- Отметки нету, значит, не проверяла.
- Ну, так с неё и надо б спросить. Халатная!
- Так нельзя, Настасья… м-м… Семёновна. Нельзя дело на шутки переводить, - сурово сказал он, как бы намекая, что тут не какой-нибудь личный, любовный вопрос, а вполне серьёзное государственное мероприятие. - За кого голосовать-то будете?
Картошка уже была на столе, и бутылочка с постным маслом, а потом явился из холодильника баллон с солёными огурцами в смородиновых листьях, и все хорошо пахло. Просто непонятно было, как может такая аккуратная, дельная женщина жить в одиночестве, и ради кого только она готовит на зиму такие отличные, отборные огурцы. Никанор Иванович старался не смотреть на парившую картошку, уставившись в разворот папки. Седой ворс пробора холодно поблёскивал у лампового стекла.
- Да за кого, за Агнюшку Полякову, звеньевую! Что ж я её не знаю, что ли?
- Это - в райсовет. А в сельский?
- А в сельский - за Нюрку Шумилову.
- За Анну Степановну, - поправил Никанор Иванович.
- Ежели писать, тогда конечно. А так - что она мне? В школу вместе ходили до войны, как была конопатая, так и осталась. Шебутная, на каждом собрании её только и слышно! Зоотехник! Агнюшка её Кормовой единицей зовёт!
- Ну вот. Депутаты наши - местные люди, плоть от плоти народа, это вы хорошо понимаете. А шутить тут нечего.
- Да ладно уж, ешь! - сказала Анастасия устало, подавая вилку. И сама присела рядом, через угол стола. - Это я так… Умотались нынче до того, что рубахи хоть выжимай. Только смехом душу и отведёшь! Зима-то нынче, а?
- Н-да… Зима, это верно, - кивнул Никанор Иванович. - С самого декабря осадков не наблюдается. Факт крайне нежелательный…
- Чичер-ячер посреди бела дня! В эту пору "моряку" уж пора бы подуть, а оно вон как, - сказала Анастасия. - Ждали, ждали и - дождались!
Никанор Иванович положил протез левой руки на стол, а правой взял вилку. Анастасия отвернулась. Этот пластмассовый, розовато-прозрачный протез со скрюченными, мёртвыми пальцами всегда пугал её.
- Очистить картошку-то? - спросила, не глядя на стол.
- Ничего, обойдусь, - сказал Никанор Иванович. Он наколол крупную, бородавчатую картофелину, а держачок вилки устроил между скрюченных пластмассовых пальцев, как в рогульку. Правой рукой начал не спеша сколупывать с клубня разварившийся мундир. Выходило у него неплохо, руку он потерял давно, ещё до войны, и привык обходиться.
- Бабка Подколзина говорит: цуклон какой-то, божья напасть. А сама и в бога-то не верит!
- Антициклон. Сибирский. Прорвался по Южному Уралу и Заволжью, от самой целины. Это бывает. Солнечная активность, - пояснил Никанор Иванович. Говорил он всегда грамотно, любил подчеркнуть свою эрудицию, хотя образование имел небольшое. "Вы по дипломам и прочим бумажкам о человеке не судите, - не раз подчёркивал он. - У иного человека, допустим, числится всего семь классов, формально. А ежели семь - но старых, довоенных? Вот тут и получится форменная ин-тёр-пелляция. Потому что старых семь классов - это всё равно, что теперешний институт! В голову тогда больше вкладывали!"
- Вот, говорят, високосные года трудные, а прошлый год вышел с хлебом, - вздохнула Анастасия. - Ничего не поймёшь в этой природе по нынешним временам… Утром иду по-над яром, а ветер с краю-то прямо сосёт, сосёт землю! Будто вершки со снежного заструга взмётывает! Страсть глядеть… Хорошо ещё - хутор наш под горой, а в степи-то как же? Пересевать, что ли, будут?
- Придётся, верно, пересеять кое-где… Но техники теперь много, управимся. Яровые вывезут.
- Техники-то много…
Она смотрела, как он мёртвой рукой держит вилку с полуголой неряшливо ободранной картофелиной, и мурашки бежали по телу. "Пора бы ему уж и уходить, а всё сидит… - думала она, оглядываясь на часы. - И чего сидит, ума не приложишь…"
Она ждала, что Никанор Иванович вот-вот заговорит о главном, ради чего пришёл, сделает упор на хорошую материальную базу, если иметь в виду его пенсию и её высокий заработок, для совместного проживания в дальнейшем, и торопливо соображала, как и чем отвести опять этот ненужный разговор. Не успела ничего путного придумать, а Никанор Иванович уже отложил вилку и вытер замасленные губы чистым рушником. Подался ближе.
- Сын-то пишет чего-нибудь? Как они там?
Вопрос выглядел вполне пристойно и даже невинно. Но ясно же было, что тут речь не о сыне, а о другом человеке, и речь всё та же, только - с дальним подходом…
- Как они там? Не занесло их красными песками на этом полуострове?
- Ну, чего уж!… Там и песков-то нету вовсе, камень гольный, - сказала она, досадуя, что не придумала ничего подходящего. - А Коля и верно… не писал что-то давно. Полгода уже писем не шлёт, окаянный… Может, и правда уехали с буровой куда-нибудь в пески?
Поднялась, принесла чайник с плиты, начала звенеть стаканами.
- Сын-то… теперь уж отрезанный ломоть, - сказал Никанор Иванович, будто хотел ей внушить нечто новое. - А вы-то как? До каких же пор будете ждать от них вестей? О себе-то не пора ли подумать? Гляжу на вас, Настасья Семён-на, и, откровенно если, то… жалею. Себя жалею и - вас…
"Вот, вот. Началось… - вздохнула Анастасия. - Пошло опять, заново!"
Она пересилила что-то в себе, какую-то робкую напряжённость души, и засмеялась, откинув голову с тяжёлой корзиной волос, прикрываясь ладошкой:
- Чего уж там жалеть, Никанор Иваныч, когда за сорок перевалило! Старые люди верно говорили: сорок лет, мол, бабий век!
Получалось как-то неладно у неё. Говорила о бабьем веке, а зубы смеялись молодо, и в чёрных, повлажневших глазах металась какая-то порочная тьма.
- Старухи, они по-разному говорили. И в сорок пять - баба ягодка опять, - придвинул он к себе горячий стакан. - Ей-богу, от души говорю!
- Ой, господи, да я уж вам говорила…
- Да что ж, что говорила? До каких же пор вам ждать-то?
- А спешить-то куда?
Пустой разговор был. Она ускользала от него, точно зелёная ящерка в некошеной траве, и он тихо злился.
- И сыну надо прописать, чтобы вертался, нечего по чужим краям… - настаивал он. - Недавно на исполкоме я был, постановили в районе, что хутор наш пе-ре-спективный! Никуда уезжать не будем, только усадьбы по-новому нарежут, чтобы трубы газовые короче класть, а также и водопровод. Асфальту меньше. А многолюдства больше станет, потому - другие, малые хутора будут к нам свозить. Работу ему найдём не хуже, чем в песках…
- Это когда же будет? - перепугалась Анастасия.
- В скором будущем. На двадцать лет план-то, а начинать прямо завтра, сказано было.
- Бат-тюш-ки!
- Дом культуры большой, на городской манер будем строить, для молодёжи. А на Мангышлаке этом всякое может случиться. Всякий там народец, сборный! Говорят, вон, и в карты один другого проигрывают. Хоть правый, хоть виноватый - им все одно!
Никанор Иванович, склонный по своему характеру к положительному резонёрству, умеющий и успокоить, и найти "позитивную" сторону даже в ином неприглядном факте, на этот раз предпочёл указать именно на теневую и даже опасную сторону жизни в чужих краях. Такое смещение внутренней точки было, по-видимому, выгодно ему.
- Толпа ведь. Сборище! - сказал он. - Зарежут ни за понюх табаку!
- Ну-у нет… - потемнела она лицом. - У буровиков, у них постоянная бригада, и жизнь бригадная, постоянная. Там баловства этого нету и головорезов не держут…
- Всяко бывает! Напишите, чтобы вертался.
Никанор Иванович поступал правильно. Если уж она не хотела слушать главного, с чем он пришёл, то стоило уклониться к сыновней судьбе. Таким путём он хотя и не прямо, так исподволь и косвенно проникал в семейные заботы.
- Я об вас завсегда думаю, Анастасия Семён-на, и, прямо говоря, беспокоюсь, - закончил он свою мысль и убрал со стола левую руку.
Анастасия посмотрела на него чужими, безразличными глазами, собираясь что-то ответить, но тут вспыхнула электрическая лампочка над головой. В комнате посветлело, сразу пропали широкие тени по углам, а керосиновая коптилка на столе показалась вдруг жалкой и ненужной. Анастасия обеими руками провела по лицу, будто спросонья, и пошла в.угол, к радиоприёмнику.
- Мы вот тут сидим, болтаем без толку… - сказала она на ходу, - а люди в степи работают, на морозе. Столбы, видишь, подняли. Шутка-дело, на таком ветрище по столбам этим лазить!
В приёмнике щёлкнуло, запищало, и вдруг, нарастая, выплеснулся шутливый песенный речитатив:
Ну что тебе сказ-зать пр-р-ро Сахалин?
На остр-р-рове нор-р-маль-ная пого-да!…
И разом всё смолкло, она выключила клавиш.
- Черти бы их разымали! - заругалась Анастасия. - Тут и вправду надо погоду послушать, а они…, И скажи ты, какие люди! Слова попросту не скажут, обязательно стишками, да в рифму!
Никанор Иванович понял, что пора уходить. Но уходить, как всегда, не хотелось, и он искал ещё повода, чтобы затянуть время.
- Культура! - сказал он, закурив папироску "Беломор". - Культурой пренебрегать, Настасья Семён-на, не стоит. Я вот последнее время книги стал усиленно читать, много полезного почерпнул… От иной книжки прямо не оторвёшься!
- Про любовь небось книжки выбираешь теперь? - откровенно издеваясь, сжала она губы. Ждала с внутренней усмешкой, что он опять выскажется в духе своих прежних лекций: мол, никакой любви в чистом виде в природе нет и быть не может, поскольку влечение полов все достаточно хорошо объясняет на материальной базе, без предрассудков. Но Никанор Иванович от подобного разговора уклонился.
- Зачем про любовь? Познавательные книги, в смысле потока информации, - сказал он. - Читал вот недавно про исторические времена. В райцентре библиотекарша посоветовала. Книга под названием "В прекрасном и яростном мире".
- Чего же там?
- Факты! Из истории. При царе Петре, оказывается, тоже хотели канал Волго-Дон прорыть. А я, откровенно говоря, даже не подозревал. Имел существенный пробел по этой части…
- Гляди-ка! - поразилась Анастасия. - Ну, и как же? Чем дело-то кончилось?
- Ну, в те времена-то, конечно, у них не вышло. Техника не та, да и наука промашку дала… Выкопали канал, конечно, и шлюза учли, и всё прочее. Одно из виду упустили: откуда вода будет.
- Ах ты, господи! Незадача… И чего ж царь на это?
- Ну, царь дело знал! Велел главному штейгеру, который из немцев, голову отрубить, Чувство ответственности высоко было поставлено.
Никанор Иванович крепко затягивался "Беломором" и дыма почти не выпускал, в себя заглатывал.
- Так-таки и отрубили голову? - ужаснулась Анастасия.
- Само собой…
- А вода?
- Какая?
- Ну, в шлюзах-то! Как с водой-то дело кончилось?
- А-а, вон вы о чём… Ну, воды, конечно, не прибавилось, нет. Немец-то он, возможно, вредителем был…
- Ведь это беда - с каких пор! - снова поразилась Анастасия. - Дурь наша, господи…
Она убирала посуду. По тому, как резко и неосторожно, со звяком бросала тарелки и стаканы в тазик, швыряла мокрые, непротертые вилки в ящик стола, Никанор Иванович понял, что разговор и на эту тему иссяк. Задавил недокуренную папироску в пепельнице и поднялся. Спросил вдруг с неожиданной решимостью, напрямую:
- Николай-то… так при Коншине и живёт? Не раздружились они?
"Мне-то как быть? - слышалось в этом вопросе. - Ждать и дальше или, может, приискивать другое место?"
Анастасия перестала кидать посуду, руки у неё обмерли.
- Не знаю. Не пишут же. Чего об этом говорить!
- Может, жена к нему вернулась?
- Не знаю. Моё-то дело какое!
Никанор Иванович одевался трудно, никак не мог сразу найти левый рукав, топтался у двери.
- Вы вот давеча… про любовь, - сказал с видимым напряжением. - Любовь, конечно, дело молодое… А ежели все у нас теперь есть, отчего бы и не пожить, Настасья Семёновна? Чего же вы ждёте?
Она помогла натянуть пиджак, усмехнулась:
- Все у нас есть, Иванович, верно. Жизни токо нету!
Грубо, назло себе сказала, потому что верила ещё в другое. Своя судьба - хоть и за семью печатями, а всё же недаром жизнь идёт, недаром. Только дождаться, дождаться бы… И он, должно быть, понял эту её горячую неправду, толкнул двери. "Кричите, Настасья Семёновна? Кричите, значит, надеетесь… Когда не верят, так молчат наглухо, вот чего я вам скажу…"
Ветер не унимался. В саду шумело, расчищенную дорожку у крыльца опять перемело. Ощупью открыли калитку.
- Погодка! - недовольно буркнул Никанор Иванович. - Середь зимы снегу не допросишься!
- Конца не видать, - в тон ему вздохнула Анастасия, подавив усмешку. Пришли ей на память бабкины утки, что пригреблись по пыльному смету к окну клевать раннюю герань. И смех и грех!…
- До завтрева, - попрощался Никанор Иванович.
Анастасия промолчала, вспомнила про почтовый ящик.
Дождавшись, когда гость отойдёт в темноту, дрогнувшей рукой отодвинула фанерное донце самодельного ящика. Посыпалась сухая земля, и вдруг что-то воробышком клюнуло в чуткую ладонь.
- Письмо?! - ещё не веря себе, ахнула Анастасия.
Лампочка у потолка горела неровно: то вспыхивала бело и разяще, то угасала красно, и тогда виден был провисший волосок под слабым накалом. Видно, опять где-то закидывало ветром провисшие провода.
Лампочка мигала, но почерк сына на конверте она угадала сразу и почувствовала кружение в голове. Голова кружилась от дневной усталости, от длинного и скучного вечернего разговора, от ветра, лапающего закрытые ставни. Анастасия потёрла лоб и виски, неловко, одним боком присела к столу и дрожащими руками подержала письмо на просвете, чтобы, упаси боже, не разорвать сыновней весточки вместе с конвертом.
Что-то удерживало её… С какой-то пронзительной ясностью видела дымящийся окурок в пепельнице, чуяла что-то постороннее в хате.
"Господи! Будто вчера было… Сидел он тут же, на этом месте, и тоже "Беломор" курил мелкой затяжкой… А я-то, я-то, дура!…"
Много ли времени надо, чтобы разорвать по краю конверт, но и за эти мгновения успела Анастасия чуть ли не всю жизнь свою перебрать, всколыхнуть в памяти, стиснув зубы.