Увидев, что открылась вторая дверь и несколько человек друг за другом попрыгали в оказавшийся за ней водоём, Подарок Бога стрелой устремился туда же и не удержал крика от обжигающе холодной воды. Евстафий, от души потешаясь над другом, долго трясся от смеха на полке всем своим большим телом.
– Ничего, – покровительственно рёк он после, когда они уже облачались, – я тоже, когда впервые попал в русскую мовницу, думал, что не выйду из неё живым, а сейчас даже нравится…
– Как может нравиться это варварское истязание, этот воздух, наполненный угаром, обожжённое горло и избитое ветками тело? – Тут Дорасеос в третий раз вспомнил о деве. – Скажи, Евстафий, а девы и жёны так же проходят сквозь этот Аид и стегают друг дружку огненными пучками травы?
– Да, друг Дорасеос. Ты же вчера сам видел, они точно так же, как и мы сегодня, раскалённые, будто вынутые из горна железины, прыгали в холодную реку. Славянские девы очень сильны и выносливы. А ещё свободны и горды, что твои орлицы, их любовь нужно завоевать. Мужи охраняют их и заботятся, не позволяя никому обижать. Хотя, если нужно, жёны могут и за оружие взяться, сражаться бок о бок со своими мужами, и в храбрости им не уступают, – уже серьёзно молвил пышнотелый изведыватель. – Ладно, пошли, поедим и завалимся спать, завтра нас ждёт работа…
– Ты чем-то встревожен, Отто? – спросил Энгельштайн верного помощника и телохранителя, который уже второй раз, пока они шли по знакомым улицам Киев-града, приостановился и незаметно оглянулся.
– Такое ощущение, святейший, что нами кто-то весьма интересуется…
– Я полагал, что у меня просто скверное настроение, а выходит, и ты чувствуешь то же самое. Кто это может быть?
– Попробую узнать, – ответил верный помощник легата.
Вечером Отто ушёл, приказав крепкому робичу Бузыге следить за воротами, чтобы не проник никакой тать.
Он вернулся ночью, щека его была в крови, шуйца наскоро перевязана обрывком исподней рубахи, а костяшки правой руки сбиты в кровь. Бузыга и два монаха-послушника, один из которых выполнял роль секретаря святого отца, а второй был вроде охранника и домоправителя, тут же бросились на помощь.
– Они были одеты как россы, преподобный, – выдохнул Отто Энгельштайну в то время, когда его перевязывал один из монахов.
– Может, князь Аскольд решил приглядеть за нами, ведь когда-то он довольно бесцеремонно выставил нас из Киева. А что они говорили? – спросил помрачневший епископ.
– В том-то и дело, что они не говорили. Тот, которого я попытался схватить, оказался очень ловким, он не только вырвался, но и едва не зарезал меня своим кинжалом. Самое удивительное, что он не ругался и не произнёс ни слова. Второй полнотелый, вроде меня, только ниже ростом, он так и не вступил в схватку.
– Их было только двое? – с сомнением вопросил Энгельштайн.
– Не знаю, заметил двоих, но я же говорю, было темно. Наши люди из Готского двора, которым я повелел идти за мной чуть в отдалении, погнались за ними, может, настигнут, тогда узнаем, кто они и почему следили за нашим жилищем, – снова повторил Отто. – Но… – он помедлил, как бы сверяясь со своей памятью, – мне кажется, что их тоже "пасли", я видел несколько теней, которые последовали за нашими людьми.
Энгельштайн, оглаживая перстами бритый подбородок, погрузился в размышления, иногда вопрошая вслух не то самого себя, не то помощника. Отто между тем жадно набросился на предложенную еду – после каких-либо встрясок его одолевало неистребимое чувство голода.
– Если это не кияне, посланные хитрым Аскольдом, то кто же? – вопрошал легат. – Может, наши "собратья по вере"? Постные лица митрополита Михаила и его епископов при моём появлении на обеде у князя ясно говорили о том, что они не очень нам рады. – Энгельштайн уставился на жующего помощника. – Или это вообще какая-то третья сила, о которой мы пока не знаем?
– Всё может быть, – промычал Отто. Запил мясо холодным квасом и закончил: – Для язычников между нами и византийцами нет никакой разницы, и если бы они вздумали бить христиан, то досталось бы и им, и нам.
– Резонно, – кивнул Энгельштайн. – Тогда разузнай, только тихо, не было ли у Михаила и его епископов похожих неприятностей в эти дни.
– Я об этом узнаю завтра же, – молвил Отто, привычно вытирая жирные пальцы о край скатерти.
Глава 8
Божедар и Артемида
– А приходилось ли тебе, брат Божедар, бывать на празднестве языческом? – спросил сотоварища пышнотелый изведыватель, разворачивая какой-то свёрток.
– Почему ты меня так назвал? – недоумённо спросил Дорасеос.
– Потому что так твоё имя звучит на языке россов, – пояснил его спутник.
– Как я, христианин, пойду на языческое празднество?
– Мы служим церкви не как простые монахи, но как тайные трапезиты, а потому обязаны о противнике знать всё: их обычаи и нравы, имена и празднования, уметь, в конце концов, носить их одежду, – неожиданно строгим тоном молвил Устойчивый, демонстрируя ошарашенному Дорасеосу варварские расшитые рубахи. – А для начала запомни, как звучит твоё имя на языке россов: Бо-же-дар, повтори!
Нет, не "Пошедар", а со звуком "ж-ж-ж", в нашем языке его нет, но ты вспомни, как гудят пчёлы или шмели. У них эти насекомые так и называются: "бджола", "джмель". Старайся слушать речь этих людей, её мелодию, попробуй для начала поговорить на греческом, но с произношением россов. Занятная штука и весьма полезная – чужой язык, в нашем деле это порой важнее владения ножом или петлёй. Я ведь не заставляю тебя ходить, как они, по раскалённым угольям от костра, – вдруг снова сменив серьёзный тон на притворно-шутливый, закончил полнотелый сотоварищ.
– Так ведь их архонт Аскольд христианин, неужели он разрешает творить в городе языческие празднества? – не переставал изумляться Божедар-Дорасеос.
– По велению князя Аскольда главное языческое капище на горе, называемой Перуновой, разрушено, а празднества варварские запрещены. Но на близлежащие леса и дубравы сей запрет не очень распространишь, в каждой роще охорону не выставишь, да и недовольство в народе пока велико, – пояснил Евстафий. – Пошутил я, не пойдём мы ни на какое языческое действо, не желаю смущать бесовским обрядом твою чистую христианскую душу, – с ехидным смешком грудным полуженским голосом закончил тему Устойчивый, с трудом натягивая на себя холщовые порты. – Но одеться по-местному всё равно придётся, для нашего дела лучше иметь вид местных… Кстати, ты мне должен двенадцать номисм, ну или восемнадцать арабских дирхемов.
– Двенадцать номисм? За эту грубую варварскую одежду?
– Ну, пусть будет десять, – согласился Евстафий. – Не лён, конечно, а конопля, зато ей сносу нет! Давай одевайся!
Холщовые порты и конопляная рубаха ладно сели на атлетическую стать Дорасеоса, а плетёный пояс ещё более подчеркнул её.
– Хорош, брат Божедар, – придирчиво оглядывая сотоварища, впервые облачившегося в непривычное для него одеяние, молвил Устойчивый. – Волос у тебя светлый, не то что у меня, да и телеса, подобные моим, для местного люда редкость, а вот ты прямо рус настоящий, как здесь рекут – "все девки твои будут", ха-ха-ха! – весело рассмеялся он.
– По-моему, ты перестарался с маскарадом, Устойчивый, вместо того чтобы слиться с варварами, мы, наоборот, будем выделяться, – критически оглядев себя и напарника, молвил с сомнением Дорасеос.
– Нет, брат Божедар, сегодня один из самых почитаемых у россов праздник, и вряд ли ты встретишь хоть одного в повседневной одежде.
Когда они вышли, Божедар убедился, что все люди, неспешно и радостно двигавшиеся по киевским улицам, были облачены в лучшие свои одеяния, очень простые по константинопольским меркам, но искусно украшенные вышивкой. Изведыватели быстро растворились в этой шумной праздничной суете, направившись в сторону городской слободки. Походив некоторое время по оживлённым улицам, они устремились туда, где находилось интересующее их подворье, и незаметно обошли его со всех сторон.
– Там, в углу изгороди, можно перелезть во двор, я попробую, – тихо прошептал Дорасеос.
– Смотри, на подворье могут быть собаки, и помни: ни слова по-гречески, лучше прикинься немым, – предупредил Устойчивый и прошёл ближе к воротам, чтобы в случае чего дать условный сигнал.
Дорасеос легко подпрыгнул, ухватился за толстую ветвь дерева, растущего за оградой, подтянулся и одним махом оказался наверху изгороди…
– Стой, кто таков?! – раздался внизу голос, когда Дорасеос уже собрался прыгнуть внутрь двора.
Тёмная массивная фигура неожиданно появилась из-за угла ограды. Не мешкая ни мгновения, грек сверху бросился на подошедшего, но тот оказался весьма увёртлив и успел отпрянуть в сторону, да ещё и схватить Дорасеоса за руку. Блеснувший в холодном свете луны нож Дорасеоса обрушился на человека в длинной тёмной одежде. Однако, несмотря на полную неожиданность нападения, тот сумел уйти от смертельного удара и выхватил своё оружие. Завязалась схватка. Евстафий поспешил от ворот на шум, стараясь держаться подальше от бойцов, клинки которых, яростно мелькая в ночи, могли походя вспороть его солидное чрево. Евстафий был уверен, что Дорасеос справится сам. Однако человек в тёмном что-то коротко выкрикнул на чужом языке, и почти сразу за его спиной послышались тяжёлые шаги и выкрики бегущих людей. Устойчивый, вдруг обнаруживший удивительное проворство, увлёк за собой Дорасеоса через какие-то кусты и промоины. Они мчались не разбирая дороги, пока не вбежали в лес, где услышали весёлые голоса и мелодичное пение.
– Давай туда, затеряемся в праздничной толпе! – крикнул, задыхаясь, Евстафий.
Вскоре они выбежали к поляне с высоким кострищем в центре и многочисленной весёлой гурьбой вокруг.
Купальский костёр уже начал разгораться, когда оба грека, облачённые в одежду россов, присоединились к праздничной толпе. Седовласый колдун, именуемый волхвом, о чём-то рёк сильным голосом, но Дорасеос не понимал его торжественной речи, ощущая кожей непривычную жёсткость новой одежды, особенно после краткой, но жестокой схватки и сумасшедшего бегства по лесным зарослям и звериным тропам. Незаметно поглядывая вокруг, он был озабочен, не появятся ли на поляне преследователи. Дорасеос не разумел слов старого чародея, но высокопарность речи и особая её мелодичность постепенно начали отзываться на струнах его души. Появилось странное ощущение, что внутри, где-то в самом сокровенном уголке, возгорелся крохотный живой огонёк, всё более и более разрастаясь с каждым словом колдуна варваров.
Дорасеос ещё раз огляделся и понял, что все постепенно подпадают под волшебство речи чародея. Греку даже почудилось, что в глазах стоящих вокруг костра отражается не только купальский огонь, но и это самое внутреннее душевное пламя. Только Евстафий глядел на пылающее уже во всю силу огнище совершенно бесстрастно, и это на время вернуло Дорасеоса к действительности. Он был смущен, понимая противоречивость ситуации, в которую попал христианин, присутствующий на языческом действе, чем-то, как сказал Евстафий, похожем на прежние греческие Дионисии.
Но тут люди взялись за руки и принялись вначале медленно и грациозно, а потом всё быстрее кружиться в необычном танце, который, как он знал со слов Устойчивого, называется "хоровод". Это легко было запомнить, поскольку по-гречески "хоросом" именовался светильник. И этот необычный танец зажигал так же горячо. Евстафий почти сразу, задохнувшись, вышел из круга, а Дорасеоса подзадоривал этот своеобразный вид упражнений на дыхание и выносливость, которыми он в своё время занимался в гимнасии. Вращение убыстрялось, менялось его направление, потом вся живая цепь задвигалась в каком-то завихрении, петляя и сжимаясь, будто тело огромной змеи, в которой каждый человек стал как бы одним из её позвонков. Справа и слева оказались её изгибы, образованные радостно восклицающими и смеющимися людьми, которые, крепко держась за руки, струились друг за другом так же плавно и быстро.
Евстафий, отдыхавший в нескольких шагах от быстро текущего хоровода, вдруг как-то поспешно влился в него. Боковым взором греческий изведыватель заметил пятерых крепких мужей, одетых не в праздничные одежды и потому резко выделявшихся среди людей на поляне. Они стояли на той самой тропе, откуда ещё совсем недавно вышли из леса они с Евстафием.
Вдруг прямо перед Дорасеосом на миг возник показавшийся ему знакомым образ – та самая дева, которую он узрел тогда в мовнице и которую, как ни старался, никак не мог выбросить из памяти! Случайно пойманный им взор так обжёг, что цветные круги заплясали перед глазами и звуки вокруг стали глухими, будто доходили через пуховую перину. Но тут же движение увлекло, закрутило и разделило их.
– Артемида! – невольно выдохнул восхищённый Дорасеос, не замечая, что обращается к образу языческой богини. Превозмогая шум в ушах и благодаря крепко сцепленным рукам, он всё-таки удержался на ногах. С этого мгновения всё, что происходило с ним, воспринималось греком как некое колдовское состояние, когда разум словно видит себя и окружающее со стороны, а тело подчинено каким-то неведомым силам и действует послушно их волшебному ритму.
Огромное кострище, покосившись на один бок, рухнуло, полыхнув вокруг жаркими языками пламени. Бесчисленный сонм искр взлетел высоко в черноту неба, сопровождаемый восторженными криками людей, собравшихся вокруг огня. Несколько быстрых отроков подкинули горящие жердины обратно в огнище, которое теперь стало не круглым, а вытянутым. Хоровод сам собою распался. Дорасеос вспомнил о преследователях, но, оглядевшись вокруг, никого из них не обнаружил.
– Не стали папские служители осквернять себя лицезрением языческого бесовства! – довольно выдохнул сотоварищу в самое ухо Устойчивый. – Но нам пока лучше остаться здесь.
Люди собрались с одной стороны кострища, и юноши принялись первыми прыгать через огонь. Одни высоко взлетали над полыхающим пламенем, будто желали улететь в усеянное звёздами небо, другие, наоборот, прыгали так, чтобы пройти сквозь самое пламя. Кто-то из отроков лихо пролетал сквозь огонь, распластавшись над ним, подобно стреле, а потом касался вытянутыми перед собой руками земли за кострищем и прокатывался по ней стремительным кувырком. Иные, особо ловкие, перелетая высоко над пламенем, успевали прокрутиться в воздухе и опять стать на ноги.
Потом начали прыгать все, даже пожилые и дети. Поражённый зрелищем, грек глядел на сие действо не отрываясь. Некоторые молодые юноши и девы прыгали вместе, взявшись за руки или схватившись за одну палочку. Он видел, как к деве, похожей на богиню Артемиду, подошёл статный молодец с такой же высоко посаженной, гордой головой и покатыми, будто вылепленными искуснейшим мастером плечами и что-то ей говорил. Не разумея языка и находясь далеко от пары, грек каким-то внутренним разумом понял, что молодец предлагает деве прыгнуть вместе.
– По их обычаям, те, кто сегодня прыгнет вдвоём, будут считаться повенчанными самим богом Купалой, он сродни нашему языческому Аполлону, – пояснил на ухо сотоварищ.
Сердце молодого грека, казалось, остановилось… Однако дева, отрицательно мотнув головой и рассмеявшись серебряным колокольцем, ринулась к пылающему огню одна. Пролетая над пламенем, она приподняла подол своего расшитого одеяния. Её дивные ноги в свете костра показались ошеломлённому греку прозрачно-розовыми, и хотя он зрел её у мовницы совершенно нагую, но в сей миг вид девичьих ног, открывшихся до середины бёдер, поразил его не менее. Ничего не понимая и не осознавая, только чувствуя внутри какую-то безудержно нарастающую силу, Дорасеос не сразу ощутил, что подле стоит Евстафий, теребит его за рукав и что-то негромко говорит. Он растерянно повернулся к спутнику. Тот поглядел в сторону девы, которая исподволь бросала на грека короткие колдовские взоры.
– Эге, брат Божедар, да ты, похоже, в полон угодил! – на языке россов молвил изведыватель.
И опять, во второй раз за этот вечер, Дорасеос понял, о чём говорит спутник. А Устойчивый уже тащил его прочь, подальше от колдовского костра.
– Ты что, – заговорил уже на греческом, отойдя подальше от людей, Евстафий, – подпал под чары колдуньи? Стряхни с себя наваждение, мы приехали сюда не с девами развлекаться!
– Она не колдунья! – горячо запротестовал Подарок Бога. – И вообще, чего ты меня тянешь, сам предлагал ранее прийти на языческий праздник, а теперь, когда мы попали сюда, ускользая от преследования, я ещё и виноват? А кто говорил, что мы должны знать всё о своих врагах? Вот и не мешай мне их познавать, Устойшивий.
– На языке россов правильно говорить "Устойчивый", ещё одна буква, которой нет у нас, это как "т" и "ш" вместе, только звонче, – сердито буркнул полнотелый. Потом, подумав, добавил: – Ну, если ты не веришь мне, что почти все женщины россов ведьмы, тогда пошли, сейчас ты в этом сам убедишься! – решительно молвил Евстафий. И, круто повернувшись, двинулся обратно.
Они вернулись к кострищу, которое уже почти догорело. Несколько юношей под руководством волхва граблями на длинных рукоятях разгребали жар в огненную дорожку, на которой угли светились в ночи малиново-алым живым светом, мерцая и переливаясь.
– Зачем они это делают, ведь ты говорил, что сей огонь священен для них и после праздника каждый унесёт с собой по угольку как оберег, а сейчас они разгребают его какими-то вилами?
– Это не вилы, Божедар, а специальные ритуальные предметы, которыми положено прикасаться к священному огнищу, а для чего делают дорожку из углей, ты сейчас сам увидишь.
Подойдя ближе, грек заметил, что сии бронзовые ритуальные предметы языческого культа украшены какими-то узорами.
– Что говорит старый колдун? – снова спросил Подарок Бога у сотоварища, безотчётно разыскивая очами божественный стан "Артемиды".
– Он говорит о том, что каждый человек должен сегодня, в священную ночь, очистить не только своё тело, но и мысли, и самую душу, и не только водою, но и огнём, – негромко, чтобы не слышали стоящие поблизости, переводил речь старца Устойчивый.
Меж тем волхв, опираясь на посох с причудливо изогнутой в навершии рукоятью, подошёл к началу образованной пылающими углями дорожки, что-то ещё раз громко произнёс, воздев обе руки к звёздному небу, а потом вдруг… шагнул босой ногой прямо на раздуваемые лёгкими порывами ночного ветерка угли.
Божедар-Дорасеос замер на месте и не шевелясь глядел на обезумевшего колдуна. А тот сделал второй уверенный шаг, потом третий и двинулся по огненному ковру углей. Когда он прошёл всю "дорожку" и ступил на травянистый покров, то обернулся, снова воздев обе руки к небу, произнёс какие-то слова и поклонился огненной тропе. Грек ещё не успел отойти от увиденного, как следом за волхвом по огню пошли другие люди, всякий раз воздевая к ночному небу руки и что-то произнося. Одни поскорее пробегали, вздымая ногами облачка искр и пепла, другие проходили скорым шагом, но были и такие, что шли по углям спокойно, почти как по обычной лесной тропе. И вот к краю огненной дорожки подошла ОНА, удивительная дева, названная Дорасеосом Артемидой. Он снова оглох от непонятной и неожиданной смеси чувств: страха за эти прекрасные божественные ножки, что замерли на несколько мгновений перед алыми угольками, восторга и любования гордой осанкой девы и религиозного страха перед этой непонятной, пленительной и внушающей трепет земной богиней и всего творящегося вокруг действа. Неужели она пройдёт огненную тропу не повредив ног, как те, кто это сделал до неё? Если так, то она точно колдунья, а если нет… как жаль будет этих крепких и прекрасных ножек!