Кристофоро отвел меня в комнату поменьше. Из запертого шкафа он достал роскошный малахитовый кубок и две агатовые вазы, помещенные флорентийскими ювелирами на специальные позолоченные подставки с выгравированным именем владельца. Затем он стал выдвигать инкрустированные деревянные ящички, показывая мне собрание древнеримских монет и украшений. Но когда он бережно выложил передо мною на стол большую папку с рисунками, стало ясно, что настоящее сокровище он приберег напоследок.
– Это иллюстрации к тексту, с которым они когда-нибудь будут переплетены в одну книгу. Можешь ли вообразить, какую славу они тогда принесут художнику?
Я стала вынимать рисунки, один за другим, пока передо мной на столе не оказалась их целая дюжина. Пергамент был достаточно тонок, чтобы разглядеть строки на обратной стороне, но мне и не нужно было вчитываться, чтобы понять, что это за книга. Наброски тушью изображали небесные картины: изысканно-возвышенная Беатриче держала за руку Данте и вела его сквозь сонм крошечных духов еще выше, к верховной обители Бога.
– "Рай".
– Верно.
– Тут есть еще и "Чистилище", и "Ад"?
– Конечно.
Я снова принялась листать, песнь за песнью. По мере приближения к аду рисунки становились все сложнее и неистовее: иные кишели обнаженными фигурами, которых мучили бесы, другие изображали людей, вросших телами в деревья или терзаемых змеями. Хотя я хорошо знала Данте, мое собственное воображение никогда бы не могло породить такую бурную реку образов.
– О! Кто же автор?
– А разве ты не узнаешь его руку?
– Я не так хорошо разбираюсь в искусстве, как вы, – скромно ответила я.
– А ну-ка, попробуй угадать. – Он порылся в кипе листов и вытащил рисунок, иллюстрировавший одну из песней "Рая", где завитки волос Беатриче развевались вокруг ее лица с той же пышностью, что и складки одеяния – вокруг ее тела. И мне показалось, что в этом лице – полузастенчивом-полубезмятежном – мелькнуло сходство с другой, с той, что пробуждала вожделение всех смотревших на нее мужчин, отвращая их от собственных жен.
– Алессандро Боттичелли?
– Превосходно! Она поистине его Беатриче, ты не находишь?
– Но… Но когда же он все это нарисовал? Я и не знала, что он делал иллюстрации к "Божественной комедии".
– О, наш Сандро испытывает к Данте не меньшую любовь, чем к Богу. Впрочем, я слышал, он стал меняться под действием слов Савонаролы. Но эти рисунки созданы несколько лет назад, после его возвращения из Рима. С самого начала он трудился над ними самоотверженно, словно не на заказ – хоть покровитель у него был и тогда. Он работал над ними очень долго. Но, как ты сама видишь, так и не завершил.
– А как они попали к вам?
– О, к сожалению, они хранятся у меня лишь временно. Мне передал их друг, который погрузился в политику и потому опасается, как бы его коллекция не пострадала от уличного насилия.
Разумеется, меня разбирало любопытство, кто же этот друг, но Кристофоро больше ничего не сказал. Я вдруг вспомнила о родителях – о том, насколько моя мать была умнее отца, и все же во многие вещи он ее не посвящал, а она никогда не расспрашивала о них. Наверное, и я скоро научусь понимать, где проходит эта граница.
Я снова обратилась к рисункам. Странствие по "Раю" было увлекательным, даже познавательным, но моим вниманием очень скоро завладел "Ад". Эти страницы кишели образами страдания и печали: тела, тонущие в реках крови, полчища пропащих душ, несущиеся сквозь вечность, гонимые огненными ветрами; а тем временем Данте с Вергилием, на некоторых иллюстрациях облаченные в немыслимо яркие одежды, бредут вдоль холодного края каменной пропасти, которую лижут языки пламени.
– Скажи мне, Алессандра, – обратился ко мне муж, заглядывая мне через плечо, – как ты думаешь, отчего ад всегда таит в себе больше притягательности, чем небеса?
Я мысленно перебрала все другие картины и фрески, какие видела раньше, с их назидательной жутью: скорченные бесы с когтями и крыльями, как у летучих мышей, раздирающие мясо и хрустящие костями. Или сам дьявол с его исполинским звериным телом, поросшим густым волосом: вот он заталкивает себе в пасть вопящих грешников, словно морковки. Для сравнения – какие райские образы я помнила? Сонмы блаженных святых да сомкнутые ряды ангельских ратей, объединенные в безмолвной безмятежности.
– Быть может, оттого, что всем нам знакома боль, – ответила я. – А постичь возвышенное нам гораздо труднее.
– Вот как? Значит, противоположностью боли ты считаешь возвышенное? А как же наслаждение?
– Мне кажется… Мне кажется, "наслаждение" – слишком слабое слово, чтобы описать союз с Богом. Ведь наслаждение – это земное понятие: человек получает его, уступив соблазну.
– Именно! – Он рассмеялся. – Значит, муки ада напоминают нам о земных наслаждениях. Между ними крепкие узы, тебе не кажется? Потому что они напоминают нам о жизни.
– Хотя должны напоминать нам и о грехе, – произнесла я строго.
– Увы, это так. Грех! – Он вздохнул. Похоже, его эта мысль не очень печалила. – Они растут друг возле друга, сплетаясь, как плющ с деревом.
– А какое место вы бы там себе выбрали, мессер? – спросила я, позабыв о строгости, и подумала, не употребить ли мне в следующий раз слово "муж".
– Я? О, я отправился бы туда, где собираются лучшие люди.
– Что бы вы предпочли – сплетни или философию?
Он улыбнулся:
– Разумеется, философию. Для вечности я выбрал бы в спутники мудрецов классической древности.
– Ну, в таком случае вы попали впросак! Ведь все эти великие умы античного мира пребывают в лимбе, ибо они жили еще до рождения подлинного Спасителя. И если они не испытывают мук, то страдают от отчаяния, потому что им не оставлено надежды на переход в иные сферы. Им не позволено даже войти в Чистилище.
Он рассмеялся:
– Превосходно! Хотя, должен сознаться, я сразу почуял твою ловушку. И решил угодить в нее, чтобы доставить тебе удовольствие. – И конечно же, стоило ему это сказать, как я подумала, что сама наша беседа приносит нам обоим наслаждение – и потому, если он прав, уже является спутницей греха. – Впрочем, я бы добавил, что если Данте суждено стать нашим Вергилием в странствиях по загробному миру, то, я уверен, мы оба согласились бы, что и в аду есть места, где можно найти себе отличных собеседников: ведь в промежутках между муками его грешники умудряются вести между собой глубокомысленные разговоры.
Теперь мы с ним стояли ближе друг к другу, а под нашими пальцами извивались сотни нагих тел. В Дантовом Аду была своя элегантная метафизическая симметрия: для каждого греха – соответствующее наказание. Так, чревоугодников карали вечным голодом; тела воров, которые при жизни не отличали свою собственность от чужой, терпели метаморфозы, перерастая в змей и прочих гадов, а сладострастники, сжигаемые жаром похоти, были гонимы нескончаемыми огненными ветрами, и от палящего зуда им не было избавления, сколько бы они ни чесались.
И вот на них смотрим мы, муж и жена, чье вожделение освящают узы брака. И если между нами произойдет телесное сближение, то это будет уже не грех, а, напротив, шаг в сторону божества. Мы же оба читали Марсилио Фичино. Vinculum mundi: любовь, связующая воедино все Божьи творенья, радостный союз платонизма с христианством. Значит, физическое соединение мужчины и женщины в любви служит первой ступенькой на лестнице, которая может привести к полнейшему восторженному единению с Божественным Началом. И я, так часто мечтавшая о подобном запредельном опыте, вдруг ощутила где-то в глубине лона некое мимолетное ощущение, в котором будто соединились щемящая боль и наслаждение.
Наверное, все-таки во всем этом был промысел Божий. Если мой муж до сих пор и предпочитал похоть любви, то наверняка моя чистота приведет нас обоих на путь спасения. Через разум мы отыщем путь к телу, а через тело поднимемся к Богу.
– Где вы встречались с моим братом? – спросила я. Ибо, если нашему союзу предстоит стать союзом душ, мне необходимо было это знать.
Он помедлил с ответом.
– Я думал, ты знаешь где.
– В кабаке?
– Это тебя смущает?
– Не очень, – ответила я. – Вы забыли, что я долгое время прожила с ним в одном доме. И знаю, что он почти все время пропадает в подобных местах.
– Он еще молод. – Мой муж снова замолчал. – У меня нет такого оправдания.
– Меня не касается, какую жизнь вы вели до меня, – сказала я и сама порадовалась кротости собственных слов.
– Как мило ты это сказала. – Тут он улыбнулся.
Да, подумала я. Женщинам он наверняка нравится. Ведь, несмотря на свою привлекательность, он не домогается их. А вспомнив о том, как иных мужчин одолевает беспрестанная похоть, я поняла, что в такой манере обращения есть тонкий соблазн.
Мы замолчали. Наверное, оба поняли, что уже пора. Он был так вежлив и обходителен, что мне вдруг захотелось, чтобы он дотронулся до меня. Хоть мимолетно: пускай бы наши руки или рукава слегка соприкоснулись над пергаментом. Конечно, я предпочла бы, чтобы он был чище, однако нуждалась сейчас в его опыте. Я зевнула.
– Ты утомилась? – немедленно спросил он.
– Немного. День был такой долгий.
– Тогда мы отправимся почивать. Я позову твою невольницу. Как ее зовут?
– Эрила.
– Эрила. Она поможет тебе подготовиться.
Я лишь кивнула: у меня перехватило горло. Я отошла в сторону, устремив взгляд на рисунки, а он позвонил в колокольчик. Меня все еще обступали нагие тела, корчившиеся в адских муках и неистовых воспоминаниях о наслаждении. Что ж, этот мужчина искушен в наготе. У меня как у его жены есть преимущество – его возраст и опыт. Не так уж все и плохо.
Вначале Эрила сняла с меня туфли, вытащила из-под стельки золотой флорин, который засунула туда моя мать – чтобы брачный союз принес мне богатство и потомство. Зажав его в ладони, я почувствовала, что вот-вот расплачусь – до того мучительным было пробужденное этой монеткой воспоминание об утраченном доме. Затем она расшнуровала мне платье, и я высвободилась из него, потом из нижней сорочки и теперь стояла перед ней нагая. Моя рубашка, сшитая специально для первой брачной ночи, уже лежала на кровати. В комнате было холодно, и я вся покрылась пупырышками, напомнив самой себе ощипанную куриную тушку. Эрила стояла, держа наготове сорочку, и разглядывала меня. Она одевала меня с самого детства, из года в год наблюдая происходящие во мне перемены. И теперь мы обе дивились, откуда вдруг взялись эти пышные бедра и кустистая поросль внизу живота.
– О, моя госпожа, – сказала она нарочито шутливым тоном, – вы только поглядите на себя – будто спелый, персик.
Я невольно рассмеялась:
– Да скорее просто толстуха. Раздулась, как полный пузырь.
– Нет, это полнота, которая прибывает и убывает вместе с луной. Но вам это идет. Вы созрели.
– Ой, только ты не заводи эту песню. Я уже от Томмазо этого наслушалась. Нового во мне только то, что теперь я стала кровоточить, как заколотая свинья. Вот и все – в остальном я точно такая же, как раньше.
Эрила улыбнулась:
– Не такая же. Уж поверьте мне.
В который раз я пожалела, отчего она мне не мать. Тогда я могла бы у нее спросить обо всем, чего не знала, и что еще могло бы спасти мою жизнь или, по крайней мере, уберечь мое достоинство в течение ближайших часов. Но было слишком поздно. Я схватила сорочку и натянула ее через голову. Шелковый подол скользнул до самого пола, ласково коснувшись моих обнаженных бедер и ног, – эдакое напоминание об отцовских барышах. В таком наряде я выглядела почти изящной.
Я села, и Эрила занялась моими волосами. Густые и непослушные, они тяжело рассыпались по моей спине, стоило вынуть несколько шпилек.
– Как поток черной лавы, – сказала Эрила, начиная расчесывать и распутывать их.
– Скорее целое поле сварливых ворон, – возразила я. Она передернула плечами:
– На моей родине этот цвет считается красивым.
– Ну, тогда, может быть, мне стоит отправиться в те края? Или… постой-ка, я придумала кое-что получше. – Я поймала в зеркале ее взгляд. – Почему бы тебе не заменить меня сегодня ночью? И правда. Здорово я придумала! Все равно будет темно, и он не заметит разницы. Мы же с ним и двадцатью словами не обменялись. Ну, прекрати смеяться. Я всерьез. Ты почти такая же толстуха, как я. Все пройдет удачно – если только он не вздумает с тобой по-гречески заговорить.
Ее заразительный смех всегда был для меня отрадой, и некоторое время мы обе не в силах были остановиться. Что подумает мой муж, если услышит нас? Я вдохнула поглубже, задержала дыхание и прикрыла глаза. А когда раскрыла их снова, то увидела улыбку Эрилы.
– Тебе не кажется, что я слишком молода для этого, Эрила? – спросила я с тревогой.
– Вы достаточно взрослая.
– А с тобой когда это случилось? Она поджала губы.
– Не помню.
– Правда?
– Нет. – Она немного помолчала. – Конечно помню. Я вздохнула:
– Ну, подскажи мне хоть что-нибудь. Пожалуйста. Скажи мне, что я должна делать.
– Ничего! Если ты станешь что-нибудь делать, он решит, что ты уже проделывала это раньше, и попросит расторгнуть брачный контракт.
И мы снова расхохотались.
Она еще немного похлопотала, прибирая в комнате, а затем с затаенной улыбкой взяла мое свадебное платье и быстрым движением приложила к себе перед зеркалом. На ней оно смотрелось бы лучше, чем на мне. Когда она получит свободу или мужа (неясно, что случится раньше), я подарю ей что-нибудь похожее – какой-нибудь пышный наряд, который будет чудесно сочетаться с ее бархатистой кожей и гривой курчавых волос. И да поможет Бог ее мужу.
– А что ты мне однажды говорила? Перед свадьбой Плаутиллы… Что это не так больно, как когда зуб вырывают, зато потом бывает порой так же сладко…
– …как от звуков верхней струны, трепещущей на лютне. Я рассмеялась:
– Какой же поэт это сказал?
– Вот этот. – И она показала себе между ног.
– А как тебе сравнение… с первым куском сочной дыни?
– Что?!
– Это мой брат Томмазо так говорил. Она поморщилась.
– Ваш брат ничего в этом не смыслит, – произнесла она уже более сурово.
– Ну, в таком случае изо всех сил притворяется, что смыслит.
Но Эрилу уже покинуло игривое настроение.
– Ну, довольно дурачиться, – сказала она, оправив на мне сорочку и напоследок пригладив волосы. – Вас уже ждет муж.
– А ты где будешь ночевать? – спросила я, снова впав в беспокойство.
– Внизу, с другими невольниками. А там, скажу вам, сыро и холодно – не то что в палаццо вашего отца. Так что этой ночью не вы одна будете искать, как бы согреться в новом доме. – Но тут она снова сжалилась надо мной. – Да все будет хорошо, – заверила она меня и потрепала по щеке. – Не бойтесь! Умные женщины от этого не умирают. Запомните!
19
Я скользнула в хрустящие вышитые простыни, осторожно подобрав сорочку, чтобы она не задиралась. Моего мужа в спальне не было. Я стала ждать. Еще вчера я понятия не имела о том, как выглядит изнутри его дом. А через час я узнаю все то, чего не ведаю сейчас. А часа хватит? По правде сказать, несмотря на все разговоры, я не знала ничегошеньки.
Дверь отворилась. Мой муж был в прежней одежде и вообще имел такой вид, словно не в постель собирался ложиться, а на улицу выходить. Он подошел к столу, где стояла бутыль с вином, и наполнил два бокала. На мгновенье я даже засомневалась – а заметил ли он меня. Но он приблизился к кровати и уселся рядом со мной.
– Доброй ночи, – сказал он. От него пахло вином. – Как ты себя чувствуешь?
– Хорошо. Хотя я немного устала.
– Еще бы. Сегодня долгий был день. – Он сделал глоток и вручил мне другой бокал с вином. Я покачала головой. – Выпей, – настаивал он. – Оно поможет тебе успокоиться. – И тут я осознала, что и так успокоилась. Во всяком случае, настолько, насколько я на это способна. Но я все-таки послушала его и выпила. Вкус был незнакомый – это вино оказалось крепче, чем те, к которым я привыкла. За ужином я съела мало, а с тех пор уже прошло несколько часов. Жидкость обожгла мне горло; в голове слегка зашумело. Я кинула на него взгляд поверх бокала. Он смотрел в пол, как будто его мысли были целиком заняты чем-то посторонним. Потом поставил бокал на место. Наверное, ему не по себе. Если я и не первая девственница его жизни, то уж наверняка первая девственная жена.
– Ты готова? – спросил он.
– Мессер?
– Ты ведь знаешь, что сейчас должно произойти?
– Да, – ответила я, опустив глаза и невольно залившись краской.
– Хорошо.
Он придвинулся ко мне и, сняв верхнюю простыню, аккуратно сложил ее в изножье кровати. Я осталась сидеть в своей шелковой сорочке, так что из-под подола торчали только пальцы ног. Поглядев на них, я почему-то вспомнила Беатриче с босыми маленькими ножками, летящую навстречу Богу по велению радостного пера Боттичелли. Но Данте слишком любил ее, чтобы познать плотски. Правда и то, что он был женат совсем на другой женщине… Что мне сказала Эрила? "Не бойтесь… Умные женщины от этого не умирают".
Он положил руку мне на лодыжку, и его прикосновение сквозь шелковый покров показалось мне липким и неживым. Рука его полежала там немного, а потом, уже обеими руками, он начал приподнимать край моей сорочки, аккуратно подворачивая ее, пока мои ноги не открылись почти до самого срама. Теперь, когда он коснулся моей икры, его пальцы встретились с моей обнаженной плотью. Я сглотнула слюну и продолжала глядеть на его руку, а не на лицо, и всеми силами старалась не дрожать. Он провел пальцами по моей коленке, по бедру, до края задранной сорочки, завернул ее еще выше, так что показался кустик волос – таких же темных, как у меня на голове, если не темнее. А Плаутилла – там она их тоже осветляла? Слишком поздно, лихорадочно подумала я. И неосознанно вновь одернула сорочку. Он убрал руку и некоторое время просто сидел, рассматривая меня. Похоже, что-то было не так. Как будто что-то вызвало его неудовольствие. Но во мне дело или в нем самом – я не могла понять. Мне вспомнились статуи из его собрания: гладкие мраморные тела – такие совершенные, такие юные. Быть может, его смущала моя неуклюжесть и собственный возраст?
– А вы разве не разденетесь? – спросила я. К довершению беды, мой голос прозвучал совсем по-детски.
– Без этого можно обойтись, – ответил он почти сухо.
У меня перед глазами внезапно возникла та, случайно подсмотренная, картина: сидящая куртизанка и мужчина, спрятавший голову в нее в коленях. И мне сделалось дурно. Я подумала – сейчас он, наверное, меня поцелует. Когда же еще? Но он не стал меня целовать.