На следующий день он выглядел раскаявшимся, просил прощения, обещал вести себя иначе… Но то были известные обещания пьяницы! Стоило ему скользнуть к жене в постель, вдохнуть теплый запах ее молодого тела, прикоснуться к нежной бархатистой коже, как безумие вновь овладевало им. Он с силой обнимал, давил, кусал, углублялся в плоть, не в силах насытиться ее прелестью, о которой никогда даже не осмеливался мечтать. Это продолжалось до тех пор, пока у Матильды не случился обморок и он не подумал, что убил ее…
Она пригрозила ему с холодной решимостью, обидевшей не в меру пылкого любовника. К счастью, она уже могла сообщить ему, что беременна.
- Если вы хотите, чтобы я любила ребенка, которого ношу в себе, - заявила она, - постарайтесь сделать так, чтобы я не возненавидела его отца.
- Все от большой любви, которую вы мне внушаете, Матильда, и вы это хорошо знаете.
- Это объяснение, а не извинение. К тому же я никогда от вас не скрывала, что я вас не люблю… по крайней мере так, как вы бы того хотели.
Впоследствии она пожалела о том, что была слишком откровенна, потому что ее слова сделали его более несчастным, чем она могла предположить. В течение нескольких недель он уходил спать в ригу, а после переезда на улицу Сен-Луи - в комнату, где его обычно ожидали больные. Пока длилась беременность, он больше не пытался к ней приблизиться и мучился угрызениями совести, услышав, как Матильда кричит во время схваток, хотя роды прошли нормально. Ровно пять часов - минимум для женщины, рожающей впервые.
С того дня интимная жизнь четы была лишь внешней. Они вновь спали в одной комнате, но доктор знал, что его жена, чувствительность которой была обострена до предела, не хотела и слышать о новом зачатии. Он не делал больше попыток, но страдал от этого, так как горячо любил ее. Она это знала и всегда старалась быть внимательной и услужливой супругой. Но даже постепенно привязавшись к мужу, она не могла решиться вновь принять его. И он уважал ее решение.
Вернувшись в спальню сегодня вечером, она знала, что ей нечего опасаться. Однако по привычке она испытывала смутное беспокойство, так как всегда боялась, что прежний демон вновь проснется; она много дала бы за отдельную комнату, но оба их дома были недостаточно велики; да и сами они были не столь важными персонами, чтобы позволить себе такую роскошь… Тяжелее всего на протяжении десяти последних лет и даже теперь было жить с упрятанным в сердце ощущением разрыва, вызванного ее отъездом в Новую Францию, когда ей пришлось смириться с мыслью, что она никогда не выйдет замуж за Альбена, юношу, которого всегда любила…
Было поздно, когда Гийом-старший и Ришар поднялись спать. Лежа в постели, Матильда слушала, как ветер завывает в трубах, как когда-то в ночи ненастья он бушевал вокруг фортов Татиу и Ла-Уг, и ей было до боли приятно вернуться в прекрасное прошлое, когда ей, беззаботной и счастливой, казалось, что вся жизнь раскинулась перед ней, словно ровная песчаная дорога. Она всегда любила ветер - его неугомонность отвечала затаенной страсти, и когда она снимала свой чепец, предоставляя ветру одним порывом растрепать прическу, ей вдруг казалось, что длинные волосы увлекают ее за собой подобно крыльям чайки над пенящимися волнами…
И сейчас она не спала, а лишь делала вид, что спит. Стоило ей прикрыть веки, и она легко погружалась в свою мечту…
Бушевавший весь день и всю ночь шторм примирил противников: и осажденным, и осаждавшим приходилось кое-как защищаться от неистовства перекрестных ветров, дождя и волн. Утратившая свое величие река Святого Лаврентия бесновалась, словно ведьма. Гийом унаследовал от матери любовь к порывистому ветру и едва мог сохранять спокойствие: боясь, что ветер унесет его как соломинку, родители заставили его сидеть дома, который и сам, казалось, улетит. Мальчик выпросил разрешение пойти с Конокой в его домик, где он под присмотром индейца учился увлекательной резьбе по дереву: с куском сосны в одной руке и ножом в другой он устраивался возле своего краснокожего друга и не замечал, как летит время. Ришар, простудившись во время своих таинственных похождений, воспользовавшись непогодой, не вставал с постели, принимая пищу и питье только из рук отца.
Все утихло к вечеру 12 сентября, когда последовавший за приливом штиль сменился отливом.
- Может, хоть сегодня удастся поспать спокойно! - сказал Адам Тавернье, когда настал момент разойтись по комнатам. В душе Гийом с ним не согласился: даже самый сильный ураган никогда не нарушал его сна, к тому же за последние два дня он не настолько устал, чтобы гореть желанием отправиться в постель.
И в самом деле, он закутался в одеяло, задул свечу, но не мог уснуть. Он старательно закрывал глаза, прочел, как учила мать, одну или две молитвы - ничего не помогало. Причина заключалась не только в том, что последние часы он провел взаперти; было что-то еще… чутье подсказывало ему, что спать нельзя… Он словно безотчетно ждал чего-то. И это началось…
В доме уже давно все стихло, как вдруг едва слышный звук заставил мальчика вздрогнуть: кто-то осторожно закрыл за собой дверь, затем в коридоре скрипнула половица, отчего Гийом резко сел на кровати и напряг слух, словно белка, ощутившая приближение охотника.
Его комната - самая маленькая - располагалась ближе всего к лестнице, поэтому, когда одна из ступенек едва слышно заскрипела, он догадался, что кто-то спускается. Тотчас он соскочил с кровати, натянул одежду, сунул мокасины в карман и тихо, как кошка, вышел из комнаты, направляясь к лестнице, и сразу ощутил на лице волну свежего воздуха: открыли дверь на улицу. Он увидел быстро промелькнувший силуэт, в котором узнал своего брата.
Не теряя времени на размышления о том, что Ришар мог делать на улице в этот час (ведь все считали, что он едва начал выздоравливать), Гийом решил идти за ним: он сорвал с крючка накидку и вышел следом. Но тотчас вернулся. В тот самый миг, когда он собирался ступить под навес, Ришар, поискав что-то в кладовке, вновь прошел мимо дома. Мальчугану пришлось подождать, пока брат выйдет на спускавшуюся к двум пихтам дорогу, и лишь после этого он бросился за ним, недоумевая, куда тот мог отправиться…
Ночь была сырой и темной. Но мальчик обладал достаточно острым зрением, чтобы ориентироваться в темноте, к которой глаза его очень быстро привыкли. Поэтому, добравшись до двух деревьев, он без труда отыскал глазами приземистую фигуру брата, который теперь уже бегом направлялся к форту. Однако цель его была не там; наоборот, чуть не дойдя форта, он пошел прочь, оставаясь под прикрытием небольшой рощи. Вовсе не желая быть замеченным часовым, Гийом выбрал тот же путь, между тем любопытство его продолжало расти. Вдруг он потерял фигуру из виду, но, учитывая выбранное направление, Ришар мог пойти лишь по одной дороге: теряясь в чаще, она футов через триста должна была привести к утесу.
Мягкий звук падения и последовавшее за ним приглушенное ругательство подтвердили вывод Гийома. А бледный свет рассеял сомнения: это был фонарь, за которым старший брат ходил в кладовку, и теперь он на миг приоткрыл железную заслонку, чтобы осветить дорогу. У Гийома освещения не было, так что преследование становилось труднее; надо было во что бы то ни стало идти так, чтобы ни один камень не покатился из-под ног и не спугнул дичь.
Так, один за другим, цепляясь за ветки, чтобы не сорваться, они добрались до берега, узкую полоску которого так тщательно укрывали низкие ветви, что ее совсем не было видно. Гийом остановился выше и забрался на первый сук ясеня, откуда он, слегка раздвинув ветви, мог видеть большую часть Фулонской бухты и наблюдать за движением Ришара. Обогнув форт, тот подошел к часовому, каждую ночь стоявшему здесь на посту. Гийом не мог их слышать, но увидел, что они тихо сказали друг другу несколько слов.
Успокоившаяся река несла свои черные воды, на поверхности которых не было видно ни единого отблеска с беззвездного неба, лишь слабый желтый свет фонаря отразился в воде, когда Ришар три раза подряд открыл заслонку.
Прошло немного времени, и вдруг мальчик различил выше по течению медленно надвигавшуюся черную массу, которая плыла лишь благодаря усилившемуся отливу. И опять свет фонаря, но на этот раз из центра черного пятна - три ответные желтые вспышки. Тотчас послышался голос часового:
- Кто там?
С реки миролюбивый голос отвечал:
- Тише! Это конвой снабжения…
И в самом деле, черная масса разделилась, и Гийом различил несколько нагруженных тюками барж. Два человека, одетые словно перевозчики в большие куртки, стояли один на носу, другой на корме, управляя длинными веслами. Вновь наступила тишина. Ничего больше не шевелилось, да и на противоположном берегу не произошло никакого движения, по которому можно было бы судить о том, что разговор услышан. Гийом почувствовал себя почти счастливым: еще много дней назад объявили, что из Монреаля выслан караван с продовольствием. Но в то же время он не понимал, с какой стати его брат так осторожничал, обходя форт стороной. И тогда у него возникла мысль, что тот, должно быть, договорился с часовым, чтобы раздобыть немного еды раньше других. Это было на него похоже, ведь Ришар был лакомка, каких свет не видывал. Судя по всему, в доме и не понюхают его добычи: все сам проглотит втихаря…
Но вот первые баржи причалили к берегу, и вдруг Гийом понял: тюки распрямлялись, сбрасывая с себя темные накидки; теперь стало совершенно ясно - это были солдаты, которых легко было узнать по высоким шапкам. Ришар Тремэн вел англичан в город по тому самому пути, который осажденные так тщательно держали в тайне…
Внезапно задохнувшись от тревоги и стыда, Гийом забыл, где находится и каковы могут быть последствия. Ему захотелось крикнуть, предупредить людей в форте. Он знал, что надо что-то сделать, но крик застрял у него в глотке. Там внизу солдаты по одному сходили с плоскодонок на берег и организованной цепью направлялись к свету фонаря, которым перед ними размахивал предатель. В их движении было что-то механическое, неумолимое. В ужасе, дрожа всем телом, Гийом хотел броситься вперед; надо было во что бы то ни стало дать сигнал тревоги… К несчастью, волнение повергло его в дрожь и сделало неловким; его движения утратили обычную уверенность. Он забыл даже, что сидит на дереве: желая слезть как можно быстрее, он не попал ногой на ветку, поскользнулся и тяжело упал к подножию ясеня, ударившись головой о камень. Потеряв сознание, он лежал, распростершись на корнях дерева, слишком далеко от любого, кто мог бы ему помочь…
Когда он пришел в себя, наступал тусклый серый рассвет, было холодно и сыро. Голова страшно болела, и когда он потрогал ее, то увидел на руке кровь. Другой ребенок упал бы в обморок, стал кричать. Но Гийом не боялся крови. Главное было вернуться домой, где мама сумеет сделать все, что нужно. Он уже представлял себе, как положит голову между ее колен, погрузившись в волны многочисленных юбок, и покорно предоставит свою рану ее нежным и мягким рукам… Когда она раньше лечила ему ссадины, это всегда доставляло ему почти удовольствие… Только бы добраться…
Медленно, с величайшим трудом он смог подняться, но был вынужден прислониться к стволу дерева. Голова кружилась, он чувствовал себя таким слабым, будто только родился на свет. Вновь опустившись на четвереньки, он больше не пытался встать Не в первый раз ему приходилось передвигаться таким способом, и он начал подниматься по откосу вдоль узкой расселины в скале. К тому же ему следовало оставаться незамеченным…
Тропинку наполнил шум шагов. Сквозь поднимавшийся с реки туман ребенок, укрывшись в кустах, заметил голые колени среди толстых коротких чулок и шотландских юбок. У Гийома пересохло в горле, ему казалось, что он пробирается сквозь вату. Через некоторое время он больше ничего не видел и не слышал: шотландцы прошли. Но по-прежнему не выходил на дорогу.
С бесконечным трудом он шел, казалось, целую вечность, пока не достиг форта, и сердце его сжалось: наполовину сорванные деревянные ворота висели, во дворе никого, лишь два заколотых штыками тела.
Он даже не вспомнил об отце Милашки-Мари. Ужас охватил его при мысли о доме, который был совсем рядом. Что эти проклятые англичане сделали с его родителями? С его отцом? Гийом знал, что тот не пустил бы врага. Ведь несмотря на то, что отец носил имя первого короля Англии (нормандского происхождения), он с удивительным постоянством ненавидел сынов Альбиона, а присутствие в его доме пострадавшего от них человека лишь усугубляло положение…
Наконец показался дом На Семи Ветрах. Добравшись до больших пихт, Гийом на миг остановился, чтобы перевести дух. Туман стал таким плотным, что он едва мог различить очертания дома. Надо было дойти до него, но никогда еще, даже в самую ледяную стужу, Гийому не было так холодно. Сырость пронизывала его, он продрог до костей, но, несмотря ни на что, решил идти по траве, а не по каменистой тропинке. По мере того как он поднимался, туман рассеивался, становясь молочным и текучим. Вдруг послышались три выстрела: стреляли, без сомнения, внутри. Почти вслед за выстрелами он увидел, как Ришар выбежал из дома с дымящимися пистолетами в руках… Старший брат скатился с горы так, будто за ним гнались ведьмы, и, не оглядываясь, побежал в сторону города.
Гийом открыл рот, чтобы позвать его, но инстинкт подсказал ему, что этого делать не следует. Понимая, однако, что произошло что-то серьезное, он собрался с силами и поднялся. Голова кружилась уже меньше. Он добрался до крыльца и на секунду прислонился к стене, прежде чем навалиться на дверь, которая неожиданно оказалась приоткрытой. Он скорее упал, чем вошел в большую комнату. Его глазам предстало ужасное зрелище: отец лежал на спине, с широко раскрытыми глазами и увеличивающимся алым пятном на груди. Рядом с ним, лицом вниз, не подавал признаков жизни Адам Тавернье. Он был убит выстрелом в спину. Возле его правой руки лежал пистолет.
Гийом не успел закричать: раздавшийся со стороны камина стон привлек его внимание. Там он увидел мать, которая пыталась выпрямиться, прижимая руку к истекающему кровью плечу…
Он бросился к ней, встал на колени и подхватил ее голову рукой.
- Мама!.. Что случилось? Кто это сделал?..
Перекошенными от боли губами она прошептала:
- Ришар… По-моему… он сошел с ума… Ох!. Боже мой!
От боли она потеряла сознание и откинулась назад, еще больше побледнев. Напуганный Гийом подумал, что она умерла. Он собирался закричать, взывая о помощи, на которую вряд ли можно было рассчитывать, как вдруг в комнате появился вооруженный томагавком Конока. Он окинул взглядом трагическую картину, увидел три тела и мальчика, который рыдал, уткнувшись в юбку своей матери. К нему-то он и поспешил, но прежде задержался на миг у своего мертвого друга, положив твердую руку ему на голову.
- Я за тебя мстить! - заверил он. - И дорогие друзья тоже!
Осторожно он заставил Гийома подняться.
- Настоящий мужчина никогда не плакать. Оставить слезы женщинам!
- Он чудовище… это Ришар убил их! - внезапно закричал малыш. - Ты слышишь? Он убил всех троих!
Индеец склонился над молодой женщиной.
- Два убитых! Мать не мертва… Смотри!
И правда, грудь женщины поднялась. Она издала вздох, перешедший в хрип. Душа ребенка встрепенулась от радости. Но когда он поднял глаза на единственного друга, который у него остался, взгляд его был по-прежнему полон тоски.
- Может быть, она тяжело ранена… Но почему, почему он это сделал? И зачем он привел сюда англичан?
- Это он предатель?
- Да. Я следил за ним сегодня ночью. Я видел, как он размахивал фонарем, чтобы указать путь к проходу. Я не понимаю, Конока…
- Трудно понимать! Ты слишком молодой!.. Зависть сначала… и деньги тоже. Ришар все хотеть: дома, земли. Быть друг англичан - только так иметь. Отец ни за что не согласиться. Друг Адам тоже…
- А я?.. Ты думаешь, он и меня бы тоже убил?
Ответ последовал немедленно:
- Да. Большая опасность для тебя… Он вернуться наверняка! Бежать! Быстро!..
- А моя мать?
- Взять с собой. Нужно человек-медицина! Рана, возможно, не смертельная, - произнес индеец после короткого осмотра.
Матильда изредка стонала, во не приходила в себя. Индеец нагнулся, подхватил ее под плечи и под колени, собираясь поднять.
- Куда ты ее уносишь?
- К дочерям Бога! Нужно госпиталь…
- Так далеко? Можно было бы уложить ее в постель и…
- Нет времени! Слушай!
Снаружи послышался нарастающий шум. В нем выделялись несколько приближавшихся голосов, и среди них Гийом узнал металлический тембр сводного брата…
- Быстро! - поторопил индеец.
Но ребенок стоял посреди комнаты, пораженный каким-то священным ужасом.
- Я убью его! - прорычал он.
- Нет времени!.. Потом! Идти, и быстро! Ты нужен мать!
Мальчику именно это и следовало сказать. Не произнеся больше ни слова, Гийом бросился к вешалке, сорвал большую синюю пелерину Матильды, прихватил корзину, наполненную бобами и соленой треской - его мать, должно быть, принесла ее из кладовки перед тем, как в нее выстрелили, - и последовал за индейцем, который бесшумно устремился к низенькой дверце, выходившей во двор. В несколько длинных прыжков индеец достиг ее и скрылся со своей ношей. Гийом сначала последовал за ним, потом передумал; он вернулся и, словно эльф, бесшумно ступая в своих замшевых мокасинах, припал к перегородке рядом с дверцей и приоткрыл ее прутиком. Он хотел услышать, о чем будут говорить. До него донесся голос старшего брата, ставший вдруг удивительно плаксивым:
- Да… это я его застрелил! Когда я вернулся, этот жалкий акадиец, которого отец подобрал полумертвого от голода, уже убил его, чтобы обокрасть. Я не смог сдержаться!
- Упрекать вас за это не станут, - отвечал мужской голос, в котором слышался едва уловимый британский акцент. - Кто еще есть в доме?
- Больше никого! Девка, жившая с моим отцом, должно быть, испугалась и убежала со своим внебрачным ребенком. Можете разместить здесь кого угодно; дом мой, как и все, что осталось от отца… если, конечно, вы ничего не заберете.
- Разумеется, нет! Помощь, которую вы вам оказали, вполне того заслуживает. Однако я не советую вам здесь задерживаться. Посмотрим после сражения, устоит ли дом! Идемте! Сейчас будет потеха…
Голоса стали глуше. Выходя, люди закрыли за собой дверь. Затем послышался шум удалявшихся шагов. Тогда, не колеблясь, Гийом вернулся в дом. Ярость и отвращение боролись в его душе, и он не знал, какое чувство было сильнее. Но среди всего этого ужаса, поглотившего нежность детства, сквозила одна мысль: прежде чем он доберется до отцеубийцы, он должен помешать ему воспользоваться награбленным. Никогда дом На Семи Ветрах не будет ему принадлежать!
Быстро поднявшись по лестнице в спальню родителей, он побросал в платок молитвенник Матильды, ее скромные украшения, теплую юбку и шерстяную рубашку. Туда же он положил, забежав к себе, свою енотовую шапку, толстые чулки, башмаки и книжку басен Лафонтена, которую так любил, - в ней хранилась подаренная ему Милашкой-Мари белая розочка и еще лента, которую он у нее украл.