С первых слов стало ясно, что старик к раскольникам благоволил и о присной памяти бывшем патриархе, о самом Никоне, срамно отзывался. Правда, вроде бы в поповском мире витал такой слух, что низложенный патриарх в последние годы от былой своей святости откачнулся и был сатанинскими прелестями одолеваем. Протопоп божмя божился, заверяя, что то было истинно так. Его старая жизнь на девятый десяток годов пошла, и ему ли враньем грех на душу брать! Самый близкий человек Никона келейник старец Иона родичем протопопа был и самолично ему рассказывал о никоновских умыслах и делах. И не приведи бог в другой раз услышать такое: он, Никон-то, когда в Кирилловом монастыре проживал, в крестовой келье своей занимался будто бы врачеванием молящихся женского пола. Молитвы над ними читал, лампадным маслом им чело осенял. Приходили к нему женки, и он оставался с какой-нибудь из них наедине. Будто бы для ради осмотра болезни, обнажал ее донага. Девок и молодых вдов называл дочерями своими и сговаривал их замуж идти да у него в келье свою первобрачную ночь проводить, что бы келейная святость на них сошла. Одну девку брюхатую выдавал замуж, а жених взять ее не хотел, так Никон плетьми его исхлестал, добиваясь, чтобы тот согласился. А келейник Никита приводил к Никону ночью свою сестру, дьячок Исайка – жену. Старец Иона не раз видел, как Никон допьяна поил слободских кирилловских женок, и в слободу их потом отвозили на монастырских лошадях чуть ли не замертво. Отдал постричь в девичьем монастыре девку Марфутку Беляну и вклад внес за нее и многим другим слободским девкам и вдовкам давал денежную милостыню, кому по двадцать, а кому по тридцать алтын, и те девки да вдовки по ночам у него находились. Вот какой он заточник был!
– А потом стал Никон изнемогать, – продолжал тишком рассказывать протопоп. – Кирилловский архимандрит известил тогдашнего патриарха Иоакима, что заточник находится при смерти, принял схиму и освящен елеем. Надо было архимандриту узнать, как быть, когда хоронить придется: где положить и в каком чине поминать. Патриарх распорядился похоронить как простого монаха, но Никон и на смертном одре готов был воспротивиться этому, потому как не желал отказываться от своего патриаршества. Требовал, чтобы его увезли из Кириллова монастыря. Довезли его до реки Шексны, а там посадили на струг и сперва Шексной-рекой, а потом Волгой сплавили тот струг к Ярославлю. Когда доплыли до Толгского монастыря, Никон почуял свою близкую смерть и в точности угадал, – там и помер. А не такой еще старый был, всего только семидесяти пяти годов от роду, и много он кирилловских девок и вдовок своей смертью осиротил. Да… Хоронить его повезли в Воскресенский монастырь и со всей почестью отпевали. Царь Федор Алексеевич приезжал на то гореслезное место, – усмешливо говорил старик. – Как святителя Никона чтил, а тот блудодеем был. Вот какая была его праведность. Чур, чур от него, окаянного!.. – отчурался и злобно отплевался протопоп.
Словно оцепенев от его рассказа, не решались Гервасий с Флегонтом слова произнести. А протопоп ближе придвинулся к ним, зловеще шептал:
– Не будет нашим людям спасения потому, что царствовал и ныне царствует зверь. Первый рог зверя был на царе Алексее, а второй – на теперешнем царе Петре. Алексей помог богоотступному супостату Никону порушить благоверие и благочестие, а Петр вовсе явил собой сатанинский лик. Все сподвижники его – мерзкие бесы и вся царская власть – мерзопакостное бесовское действо. И воплощение в царе Петре – антихристово.
Мураши поползли по захолодавшим поповским спинам: что, если в темноте невидимо и неслышимо подкрался лихой человек и крикнет во всеуслышание: "Слово и дело!"? Ладно, если сам протопоп за такие продерзостные слова своей старой жизнью расплатится, но он ведь и их, безгрешных попов, поклепает.
Толкнул Гервасий локтем Флегонта, и тот понял предупреждение. Мигом подхватили попы свои епитрахили да чуть ли не кубарем скатились с крутого откоса к москворецкому берегу.
– Свят, свят, свят бог Саваоф… Исполни неба и земли…
Всю остатнюю ночь холодная дрожь их знобила, и унялась она только на утреннем солнечном обогреве.
Между Петровским монастырем и речкой Неглинной размещался лубяной и деревянный торг с готовыми срубами. Тут и клети для простых изб и для пятистенок, срубы для часовен или небольших церквей-обыденок. Москву часто бог пожарами навещает, и на деревянном торгу – а таких в городе несколько в разных местах – погорельцы всегда могут купить себе любой сруб, перевезти его на свой двор и, смотря по достатку, снова поставить или избу, или новый просторный дом.
Можно было тут и церквушку присмотреть. Она ведь не больно хитро строится: одна клеть – для молящихся, да на нее другая еще для высоты, поменьше клеть – для алтаря, а на верхушку – лубяной шатер подвести под щепную крышу.
В деревянной луковке крест утвердить, проложить перекладину под колоколец – и выбирай имя, в честь какого святого храм будет, да место определи, где стоять ему, и проси освящения.
– Что, святые отцы, не церковку ли приглядываете? – подошел к попам дюжий краснорожий купец того торга.
Гервасий с Флегонтом действительно присматривались к срубам, представляя себе, какой получилась бы церквушка, составленная из таких вот клетей. И уж как было бы хорошо потрудиться самим с пилой и топором да церквушку и поставить в каком-нибудь приглядном месте. Иконок намалевать, освятить новоявленный храм и на постоянный срок обрести собственный свой приход. Вся незадача в том, что в их поповских карманах одни медяки, и карманы они не сильно оттягивают. Не только на два или три сруба, а и на один, самый малый, пятаков да семиков не набрать, купец же поначалу заломил цену – уму в помраченье. Правда, тут же и скащивать стал, но все равно в цене с ним не сойтись.
– А как ежели вы, святые отцы, маломощные, то еще кого в свой причт призовите, кто денежно поспособнее. Теперь так во всем положено быть, кумпанством это называется, – подсказал им купец.
И дело ведь подсказал. Можно дознаться на крестце, кто там из попов посправнее, не все, поди, голь. Только подальше бы от того протопопа, не повстречаться бы с ним. Потрогали напоследок Гервасий с Флегонтом венцы сруба с выступившими янтарными капельками смолы, – приглядно, добротно срублено. Может, приведется духовитым кадильным дымком такие вот углы очадить.
День начался солнечно, ярко, весело. От того и на душе повольготнее, не давит ее, не теснит. Найти бы безместного денежного попа на крестце, клятвенно заверить его, что потом, когда получат приход, полностью с ним рассчитаются, а всю работу по возведению церкви они, Гервасий с Флеюнтом, возьмут на себя. Бог даст, обживутся, а потом и попадьи с попятами к ним прибудут. И до того радостно и легко становилось у них на душе – завей горе веревочкой!
Торопливо шагали к крестцу. Вон уже и собор Покрова-на-Рву близко, и вдруг увидели идущего им навстречу злоречивого старого протопопа. Метнуться бы в сторону от него, а он, растопырив на ходу руки, словно загораживал им дорогу.
– Назад, назад!.. – кричал им старик и махал руками. Куда назад? Зачем?..
Изо всей своей обветшалой силы спешил он к ним, сразу запыхавшись и вспотев. Сбиваясь на словах, кое-как рассказал, что творится на поповском крестце, торопя уходить подальше от опасного места. И ужаснулись попы, к какой беде они только что торопились: облава на крестце; солдаты окружили и никому уйти не велят, а подьячие допытываются у попов – кто они и откуда? Если свои, московские – в одну сторону, а пришлые, чужие – в другую, под караул, чтобы потом на государеву работу отправить, от шведов земляной вал возводить. Его, протопопа, отпустили по дряхлой старости лет, и потому, что он прежде у московского боярина Шеина в домовой церкви служил.
– Бежите отселева, – торопил старик попов.
А куда им бежать, в какую сторону? Кинулись было обратно, а дорогу перегородил проходивший многотележный обоз. Как на горячих угольях стояли Гервасий с Флегонтом, бестолково суетясь и не зная, куда ступить. А ну если сейчас вот, сию минуту, подбежит к ним какой-нибудь пронырливый подьячий: "Ага! – скажет, – из Коломны да из Серпухова… Забирай их, солдат!" Нельзя на месте отстаиваться, лихой беде себя подвергать.
Подались к концу обоза, чтобы оттуда скорее перескочить на ту сторону улицы, а там крики, шум, брань. Сразу за обозом гурт скота шел и наделал большую сумятицу. Бычки, коровы да телки, теснясь одна к другой, потоптали спавших у дорожной обочины пьяниц. Один – в рогожном куле, а другой – вовсе ни в чем, как мать его родила.
– Ай!.. Ой!..
– Кыря!.. Кырь!.. – кричали на скотину сбившиеся в сторону люди, размахивая палками и лупя по коровьим хребтам. – Куда вас нечистый прет?!
– Занесло окаянных!.. Мужиков, должно, насмерть стоптали.
– Гуртовода огрей. Аль не знает, что скотнего прогона тут нет?
– Для царицы везде путь.
– Для какой царицы?
– Эвон, напереду обоза, в карете. Царица Прасковья Федоровна.
– Она, истинно. И я видал.
– Ее, что ль, обоз-то?
– А чей же еще? Понятно, ее.
– Ну, ежель царица, то…
Оберегая себя, Флегонт и Гервасий тоже размахивали руками, не подпуская напиравшую на обочину скотину.
– Не пущай, не пущай!.. – кричал им гуртовщик. – Комолую повороти!.. Кыря, враг…
Гервасий сумел отогнать снова к гурту комолую корову, и пробегавший мимо него гуртовщик благодарно крикнул:
– Ага, так… Других, отец, не пущай… – и, словно выстрелив, оглушительно щелкнул длинным кнутом. – Давай, давай, подгоняй энтих…
И Гервасий с Флегонтом, сами не зная, как такое случилось, послушные окрикам гуртовщика, действительно стали помогать ему. И тут же в мыслях у них стало утверждаться намерение – прибиться самим к гурту, будто бы сопровождая его и следя, чтобы не допускать скотину до самовольства, да под этой коровьей защитой и уйти от опасного места. Флетонг валявшуюся на земле сломанную вицу поднял, Гервасий ремень с себя снял, размахивал им и покрикивал на коров:
– Не бычься, шалава!.. Не вергайся!..
VIII
Проезжала царица Прасковья по Красной площади и прощалась с златоглавыми кремлевскими церквами. Нет, похоже, не приведется ей по скончании жизни в Вознесенском соборе покоиться.
– О-ох-ти-и… – сокрушенно вздохнула она и напомнила форейтору остановиться у Иверской часовни.
– Да мы недавно молились, маменька, – недовольно заметила Катерина.
Царица Прасковья махнула рукой на нее и на Анну с Парашкой, одна пошла поклониться чудотворной и попросить у нее ниспослания благодати в многотрудной дальней дороге.
Помолилась, поехали дальше. Теперь уж до самой Тверской заставы никакой остановки не будет.
Еще небольшой крюк решила сделать на своем пути царица Прасковья – проехать по московскому Белому городу, раскинувшемуся между кремлем и Китаем. Эту часть Москвы населяли бояре и дворяне, находившиеся на постоянной царской службе, и земля, занятая под их поместьями, называлась "белой", освобожденной от поборов, которыми облагались "черные" земли ремесленников, торговцев и хлебопашцев.
Пускай узнают хозяева, что мимо них проезжала царица Прасковья Федоровна на своем пути в Петербург. Если сами хозяева не увидят, то челядь им скажет.
Может, кто и видел, но к царицыной карете люди не подбегали и колени перед ней не преклоняли. Да и как было увидеть? Барские хоромы стояли в глубине дворов, а на улицу выходили заборы, конюшни, сараи вперемежку с огородами и пустырями. Царь Петр повелел, чтобы в Белом городе строили дома, располагая их рядом, на самом виду улиц и переулков, но послушных тому пока не было. Трудно боярину разместиться в тесном соседстве с другим хозяином, когда едва ли не каждый боярский двор по населенности превосходил иное монастырское подворье и мог равняться почти слободе. К богатому, знатному, вельможному господину липла вся ближняя и дальняя родня, да и разных приживальщиков множество, и все они его милостью жили. А дворовых сколько! Все люди с семьями, и им надобно было жилье. Вот и стоял на поместье целый порядок изб. Это только холостых разместить всегда просто: в чуланах, клетях да подклетях, в поварне, в мыльне, а девок – в сенях, они так и назывались – сенными; в ночных потемках пойдешь, гляди, не наступи на такую.
Ах, царь Петр, царь Петр! Не очень-то указы твои блюли. Приказывал ты мостить улицы Белого города диким булыжным камнем, а нигде того нет. В особо топких местах бревна навалены, которые либо вязнут в непогоду в грязи, либо в зной засыпаются пылью. Гладкая дорога на улицах бывает только зимой, когда земля снегом укрыта. Нет, и тогда на ухабах да на раскатах всю душу исколотит, пока из того же Измайлова к кремлевским святыням поедешь. Измайлово – на что уж село, скотина в каждом дворе, а такой грязи там нет, как в первопрестольной.
За каменной стеной Белого города у обочин дороги лепились серые избенки города Земляного. Правда, встречались среди них и высокие, в два жилья, бревенчатые дома; на пригорьях лениво помахивали крыльями ветряные мельницы. За воротами земляного вала с густым частоколом наверху стала дорога кружить по кривым и узким улочкам, и везде-то кучи золы, битые черепки, втертое в землю, сношенное, перегнившее тряпье, а вон дохлая собака валяется, – хоть ты не смотри ни на что из кареты. А и не смотреть нельзя, – может, навсегда она, царица Прасковья, с Москвой расстается, – и смахнула пальцем выкатившуюся на щеку слезинку. Только и отрады взору – на церкви полюбоваться. Хотя они и не велики, с узкими слюдяными оконцами, не то что кремлевские, но около них не так мусорно. У каждой церквушки свое кладбище, а вон окошко затянуто бычьим пузырем, – похоже, это убогий дом, откуда за кладбищенским рвом хоронят тела казненных супостатов, а также опившихся пьяниц, утопленников, наложивших на себя руки и безвестных, подобранных на улицах мертвяков. Тут, на Тверской улице, церковь "Рождества в палачах", и по ней названы Палачевскими ближние переулки, где живут палачи, умельцы и казнить и просто наказывать виноватых: кого – батогами, кого – кнутом, а кому – ноздри порвать или каторжное клеймо на лбу выжечь. А за той стеной с высокими башнями – монастырь.
Церкви, часовни, монастыри – много их в городе, вроде бы весь московский народ должен праведным быть, ан нет того. И как только под святым кровом, в осенении крестов разная воровская гать обретается, – вот ведь что удивительно!
Непочтительный, своевольный народ тут живет. Царица ведь по городу проезжает, а им, москвичам, хоть бы что. В прежние времена неучтивости не бывало. Плошают люди. И уже неприязненно, почти с озлоблением смотрела Прасковья Федоровна на встречавшихся градожителей и на их хибары, – спалило бы их всех огнем очистительным!
– Ай!.. Ой!.. – взвизгнули царевны.
Что такое? Вода под ногами. Карета вброд какую-то речушку переезжает.
Кроме Москва-реки, Яузы, Неглинной много других рек да речушек в городе: Пресня, Рачка, Чечора, Хапиловка, Сетунь, Студенец, Таракановка, Жабенка, Лихоборка, – не перечислить всех, и у каждой еще свои притоки, ручьи.
В гору, под гору, через сухой да через мокрый лог, переезжая речки – какие вброд, какие по бревенчатому "живому" мосту, добралась наконец царицына карета до Тверской заставы. Город Тверь – в Москву дверь, – гласит давняя поговорка.
– Стой! – остановил перед рогатками карету караульный солдат. – Кто такие? Куда?
– Не тебе, дураку, про то знать, – выглянув из оконца кареты, отозвалась Прасковья Федоровна.
– Пошлину давай! – требовал солдат.
– Дурак, истинно что дурак! – подбежал дворецкий Василий Юшков и, тыча кулаком в солдатский лоб, пояснил: – Государыня царица едет, не видишь, что ли?.. Олух, право, олух!
Солдат – был он новик, из недавно набранных рекрутов – недоуменно моргал глазами. Как ему было знать, что это царица едет? Никогда ее не видал, а старшой строго-настрого приказал допрашивать всех проезжающих: кто, откуда, куда, и осматривать – не везут ли чего запретного? Может, самодельное или иноземное винное питье упрятано. И обязательно пошлину брать с привозимых на продажу дров, сена и других товаров. А тут вон какой длинный обоз!
Из полосатой будки вышел дремавший старшой. Поправив на плече алебарду, поудобнее переложил из руки в руку трещотку, подошел к солдату и, подкрестив свои слова зуботычиной, разъяснил неразумному новику:
– Тебе, обалдую, говорено было глядеть, чтобы в Москву тайком не везли, а эти из Москвы едут. Ослеп, что ль?! – да еще с другой руки дал ему зуботычину.
Вот и разобрались во всем.
Обоз был большой. Кроме царицыной шестилошадной кареты еще десять других, поплоше и победнее, каждая запряженная парой. В этих каретах – приближенные к царице люди во главе с дворецким и ключником, а также потешные карлы с карлицами, дурки и дураки, музыкальные и несенные игрецы, а для услуг царице и царевнам – в простых телегах – постельницы, мамки, поварихи, швеи, портомои, рукодельные девки, конюхи и другие слуги. Едут телеги и с разным житейским скарбом: на одних – ковровая, постельная, пуховая да шерстяная, одежная, бельевая и прочая мягкая рухлядь; на других – кухонная, обеденная, чайная и иная утварь; еще на других подводах – печеные хлебы и мешки с сухарями, мука, разные крупы, соль, чай, в кадках мед, в рогожных кулях вяленая и сушеная рыба, соленые да копченые окорока, чувалы репчатого лука, ящики медовых пряников, мешки с волошскими орехами и другая снедь. Надо, чтобы и в пути и по приезде на место под руками все было. Нельзя надеяться, что царь Петр много чего гостям приготовил, – сам на юру живет.
А еще на дорогу и на первое время проживания в Петербурге – в самом конце обоза – всякая живность: на пяти телегах в особых клетушках куры, утки, гуси, и строжайший наказ девке-птичнице дан: кормить и поить птицу так, чтобы она не худела, не то палка прощупает ее, девкину, худобу. Захочется царице и царевнам курятины или гусятины – чтобы птица отменной была. А за телегами с птичьими клетушками гурт скота своим ходом идет. В пути придется не одну корову зарезать, чтобы людей кормить, и особенно тех, что в каретах сидят. Молочка, сливочек царице и царевнам, карлам да карлицам подать, – для ради этого дойные коровы в гурту. В придорожных деревнях харч не добудешь, у крестьян постоянная проголодь, только на свои припасы царице Прасковье и можно надеяться, чтобы бескормица не одолела. Длинный обоз идет, более полусотни груженых телег в нем.
Приблудшие к гурту два бездомных попа пришлись гуртовщику вот как в пору, и он был рад-радешенек доброхотным помощникам, – сам бог их послал ему.
– Как будет ваше имечко-то святое? – полюбопытствовал он.