К сообщению о том, что ему предстоит ехать на Сахалин, Доронин отнёсся все с тем же спокойным безразличием. "Одно к одному, – с горечью подумал он, – вместо академии – рыба, вместо Ленинграда – край света, Сахалин".
О, он с гордостью принял бы военное назначение на Сахалин! Если бы его послали туда как офицера, на границу, он счёл бы это величайшей честью для себя. Увы, сейчас речь шла о другом, совсем о другом!…
Грачев говорил о значении рыбной промышленности для народного хозяйства, о том, как нужны Сахалину смелые, мужественные, дисциплинированные люди. Доронин внимательно слушал, кивал головой в знак согласия, чувствуя в то же время, что все эти слова проходят мимо него, что он воспринимает их умом, но не сердцем.
Все последующие дни Доронин вёл долгий разговор с самим собой. Сидя на койке в маленькой гостинице Министерства рыбной промышленности, куда он теперь переехал из гостиницы ЦДКА, или бродя по бульварам весенней Москвы, он снова и снова обдумывал предстоящую в его жизни перемену и не мог заглушить чувство, притаившееся где-то в глубине сердца, – не тоску, нет, а какое-то смутное сожаление. Всё-таки трудно сразу свыкнуться с мыслью, что планы, о которых ты мечтал годами, коренным образом меняются, что в сорок лет ты ещё не имеешь семьи и дома и должен начинать все заново.
Доронин был цельной натурой. В этом всегда подтянутом и внешне даже чуть суховатом и резком человеке нелегко было сразу распознать кипучую энергию, страстную одержимость своим делом, которые были основными свойствами его характера.
Теперь, пожалуй, впервые в жизни, им овладело не равнодушие, нет, но несвойственное ему безучастное спокойствие.
Это состояние пугало Доронина, но освободиться от него он не мог.
"Ничего, – думал он, – приеду на Сахалин, с головой окунусь в работу – и всё как рукой снимет!… Только бы скорее доехать!"
…И вот он идёт по палубе парохода, отправляющегося из Владивостока на Сахалин.
Посадочный трап уже убрали. Пирс опустел. На его мокром камне слабо отражался свет тусклых фонарей. Между бортом парохода и каменной стеной причала медленно расширялась чёрная полоса. На ней плавали оранжевые нефтяные пятна, освещённые светом нижних иллюминаторов.
Раздался продолжительный гудок. Ему ответили такие же гудки справа, слева и откуда-то со стороны моря.
Чёрная полоса между пароходом и каменной стеной причала продолжала расширяться. Казалось, кто-то медленно, но настойчиво оттягивает берег от парохода.
Когда "Анадырь" встал перпендикулярно к причалу, люди, собравшиеся на палубе, заспешили куда-то, и Доронин последовал за ними. Он оказался на другом борту парохода и увидел, что "Анадырь" движется не сам, а его тянет за собой маленький катер-буксир.
Вскоре катер остановился. Туго натянутый трос, на котором он тащил пароход, ослаб и упал в воду. Палуба под ногами Доронина задрожала, и "Анадырь", набирая ход, быстро прошёл мимо покачивающегося на воде катера.
Пароход выходил в открытое море, и скоро холодный северо-восточный ветер прогнал людей с палубы. Стало совсем темно. Беззвёздное небо слилось с чёрной водой.
На палубе было пустынно и холодно, но Доронину не хотелось спускаться в душный твиндек. Он поднял воротник пальто и засунул руки в карманы.
Мимо него прошёл матрос, волоча за собой швабру. Швабра была сплетена из тонких длинных верёвочек, и казалось, что стайка белых змей ползёт за матросом.
Доронин перешёл на корму, взглянул на чуть фосфоресцирующий водопад, рвущийся из-под винта, и стал смотреть на далёкие уже, точно погружающиеся в воду, огни Владивостока. Наконец они совсем утонули и как бы изнутри освещали тёмную линию горизонта.
Постояв ещё немного, Доронин всё-таки спустился в твиндек. Здесь все уже выглядело иначе. Разместившись на чемоданах и мешках, люди пили чай. Над чайниками, и кружками вился тёплый парок, от чего твиндек казался обжитым и даже уютным.
Доронин пробрался к своему чемодану. Женщина, которую он, уходя, просил приглядеть за вещами, тоже пила чай. Рядом с ней сидел крупный, кряжистый человек. Его широкое красное лицо было покрыто паутиной мелких морщинок.
Увидев Доронина, женщина закричала;
– Вот он, вот он, вернулся!
– Послушайте, товарищ, – обратился к Доронину краснолицый, – разве можно так людей пугать?
– Попросил меня: "Бабушка, присмотрите", – перебила его женщина, – а сам пропал. Я уж думала: не случилось ли чего?
Она улыбнулась, а Доронин смутился: "бабушке" было не больше двадцати пяти лет… Улыбка очень красила её свежее, юное лицо.
– Она уже по приметам вас разыскивала, – снова заговорил краснолицый. – "Пропал, говорит, человек, лет этак под сорок, из себя ничего, курчавый, росту среднего, серьёзный на вид…" – У говорившего был сипловатый голос; он стоял на коленях перед чемоданом, на крышке которого лежали яйца, лук, соль и кусок чёрного хлеба.
Девушка засмеялась.
– Я на палубе был… – оправдываясь, пробормотал Доронин. – Душно здесь очень…
– Как есть преисподняя, – поспешно согласился краснолицый и вдруг спросил: – Из офицеров будете?
– Почему вы решили? – удивился Доронин.
– Давайте знакомиться, – не отвечая на вопрос, предложил краснолицый. – Чтоб не скучно ехать было. Весельчаков, Алексей Степанович. А барышню Ольгой Александровной зовут… Мы уже познакомились.
Доронин промолчал. По совести говоря, у него не было никакого желания знакомиться с чересчур разговорчивым попутчиком.
– Что же вы молчите? – спросила девушка. – Решили сохранить инкогнито?
– Нет, почему же, – неопределённо отозвался он. – Моя фамилия Доронин.
Есть ему не хотелось, спать тоже. Достав из чемодана книгу, купленную во Владивостоке у букиниста, он раскрыл её. Это была книга Дорошевича о Сахалине, изданная задолго до революции. Читать было трудно – свет горел очень тускло, и Доронин рассеянно перелистывал страницы, невольно прислушиваясь к тому, что говорили соседи.
"Сахалин, – читал он, – суровый и холодный остров. Его скалистый берег лижет холодное северное течение, в незапамятные времена прорвавшееся Татарским проливом. Здесь суровая, лютая зима. Здесь неделями продолжается пурга, крутят огромные снежные смерчи, по крышу засыпают дома…"
– Так, – сказал Весельчаков, обращаясь к Ольге и, видимо, продолжая прерванный появлением Доронина разговор. – На постоянную, значит, работу едете?
– На постоянную.
– Значит, расписание вам такое вышло – на Сахалин ехать?
– Какое же расписание? – звонко сказала Ольга. – Кончила вуз, стали распределять выпускников на работу, я и вызвалась поехать.
– А может, у вас там, барышня, жених обитает?
– Откуда же там жених?
– Ну, из военных, скажем. Бывает.
– Никого у меня там нет, – смущаясь и сердясь, ответила Ольга.
Этот разговор, видимо, доставлял Весельчакову большое удовольствие. Трудно было понять, одобряет он Ольгу или подтрунивает над ней.
– Барышня от родного дома на край света бежит, – громко сказал Весельчаков куда-то в пространство. – По линии, значит, энтузиазма…
– А вы не верите в энтузиазм?
Доронин поднял голову. У самого трапа, прислонившись спиной к поручням, стоял тот самый плотный черноволосый человек, который шёл впереди Доронина во время посадки. Он добродушно улыбался.
– Нет, отчего же, – поспешно ответил Весельчаков, – бывает. Только место подобрано несоответствующее.
– Место трудное, – согласился черноволосый.
– О чём и разговор.
– Вот что, – сердито сказала Ольга, – перестаньте меня запугивать! Я трудностей не боюсь, еду не на курорт…
Доронину показалось, что ещё одно слово – и она расплачется.
– Извиняйте, извиняйте, – все так же поспешно заговорил Весельчаков, – я ведь все это в шутку. А вы чего же у трапа-то стоите? – обратился он к черноволосому. – Не знаю, как вас по имени-отчеству.
– Григорий Петрович.
– Присаживайтесь, Григорий Петрович, – с преувеличенно вежливой улыбкой сказал Весельчаков, – в ногах правды нет. А ну, подвиньтесь, друзья-товарищи, дадим Григорию Петровичу место…
Он засуетился, передвигая ящики и мешки; Григорий Петрович подошёл и присел на свой чемоданчик.
– Я что хотел выразить? – продолжал Весельчаков, – Хотел сказать, что трудно женщине в таких местах. Туда такие, вроде меня, нужны, стожильные, во всех морях-океанах просоленные.
– А сердце? – серьёзно спросил Григорий Петрович.
– Что сердце? – недоуменно переспросил Весельчаков; у него был такой вид, точно он с разбегу наткнулся на неожиданное препятствие.
– Сердце тоже просолили?
– Это… как же понимать? – растерянно спросил Весельчаков.
– А так, что на одних жилах не вытянете, – сказал Григорий Петрович. – И ста жил не хватит. Сердце тоже потребуется. А солёное – оно не годится!
Весельчаков обиженно умолк.
Наступило молчание.
– А вы, видать, человек, бывалый, – с едва уловимой иронией вполголоса сказал Григорий Петрович.
– И-эх! – обрадовался Весельчаков. – Я, мил друг, в таких местах бывал!… Я этот Сахалин моментом освою! – Он хитро подмигнул.
– Тоже по линии энтузиазма едете? – сдвигая густые брови, спросил Григорий Петрович.
Весельчаков насторожённо взглянул на него.
– Еду по призыву партии и правительства, – коротко ответил он. – Рыбку удить.
– Ясно, – сказал Григорий Петрович.
– Я вам по-честному скажу: жидковатый народ туда едет, – понижая голос, снова заговорил Весельчаков.
– Что значит "жидковатый"? – резко спросила Ольга, видимо приняв эти слова на свой счёт.
Весельчаков медленно всем телом повернулся к ней, улыбнулся и подчёркнуто миролюбиво ответил:
– Жидковатый-то что значит? Ну, одним словом, хлипкий народ. Я уж его обсмотрел. Все больше с южных морей. Северного опыту нет. Ох, и дадут им там жизни!…
– Кто же это даст им жизни?
– Стихия! – ответил Весельчаков, иронически пожимая плечами.
– Вы это говорите так, словно радуетесь неопытности людей, – неприязненным тоном сказала Ольга и отвернулась.
Весельчаков искоса глянул на Григория Петровича и замолчал.
Доронину несколько раз хотелось вмешаться в разговор. В душе он осуждал не только неприятного ему Весельчакова, но и Григория Петровича, который удивлял и даже возмущал его своим спокойствием. Прежний Доронин, конечно, не удержался бы и со всей горячностью обрушился бы на Весельчакова. Нынешний же Доронин, с безучастным видом посматривая на собеседников, продолжал перелистывать книгу Дорошевича.
"В глубине Сахалина, – читал Доронин, – таится много богатств. Могучие пласты каменного угля. Есть нефть. Должно быть железо. Говорят, есть и золото. Но Сахалин ревниво бережёт свои богатства, крепко зажал их и держит. Вот что такое этот остров-тюрьма. Природа создала его в минуты злобы, когда ей захотелось создать именно тюрьму, а не что-нибудь другое…"
Он оторвался от чтения, почувствовав на себе чей-то пристальный взгляд.
– А вы, видимо, едете на Сахалин в командировку? – обратился к нему Григорий Петрович.
– Почему вы так думаете? – резко сказал Доронин.
Несмотря на доброжелательный тон, которым Григорий Петрович задал свой вопрос, Доронин невольно почувствовал себя задетым.
– Хотя бы потому, что вы не принимаете участия в нашем разговоре. Судя по всему, проблема Сахалина не слишком вас занимает.
– Скажите пожалуйста какая проницательность! – иронически сказал Доронин. – Вы, вероятно, считаете, что этого типа, – он кивнул в сторону задремавшего Весельчакова, – очень занимает проблема Сахалина?
– Нет, – улыбнулся Григорий Петрович, – по совести говоря, я этого не считаю.
– И то хорошо, – сказал Доронин и углубился в чтение.
Григорий Петрович помолчал.
– Что вы читаете, если не секрет? – снова обратился он к Доронину.
– "Сахалин" Дорошевича, – ответил Доронин уже более миролюбиво. – Разные там страсти-мордасти.
– Ну и как, действует?
Вопрос был задан с прежним добродушием, но Доронину опять почудилось что-то, задевающее его.
– Как вам сказать, – с вызовом посмотрел он на Григория Петровича. – Сильно написано!
Григорий Петрович рассмеялся.
– Вот теперь, – весело сказал он, – мне начинает казаться, что вы едете к нам на постоянную работу.
"Что он ко мне привязался? – с раздражением подумал Доронин. – Что ему надо?"
– На этот раз вы правы, – сдержанно сказал он. – Я еду на Сахалин, в распоряжение обкома партии.
– Тогда вам тем более не следует верить Дорошевичу, – продолжая улыбаться, сказал Григорий Петрович.
Доронин уже давно соображал, как ему оборвать этот затянувшийся и чем-то неприятный для него разговор. В шутливых словах случайного попутчика было нечто такое, что выводило Доронина из того состояния безучастия ко всему, которое владело им последнее время. А он уже успел привыкнуть к этому состоянию и не хотел с ним расставаться.
К тому же началась качка, и Доронин, впервые в жизни плывший по морю, всё время чувствовал, как у него кружится голова и противно замирает сердце.
Он встал и, уклоняясь от продолжения разговора, сказал:
– Здесь очень душно. Пойду подышу свежим воздухом.
Стояла такая тёмная ночь, что моря не было видно. Оно только шумело где-то внизу. На горизонте очень низко висели густые, чёрные тучи, такие чёрные, что их можно разглядеть даже во мраке. Казалось, что пароход идёт мимо огромных гор.
Заметно похолодало. После трюмной духоты трудно было простоять на ветру даже несколько минут.
Доронин, держась за поручни, перешёл на другой борт. Здесь было теплее, но качало нисколько не меньше.
Медленно, по-прежнему держась за поручни, Доронин дошёл до носа парохода. То, что он здесь увидел, удивило его. На палубе был раскинут шатёр. Под огромным брезентовым полотнищем расположились люди. Они лежали на кроватях – обыкновенных домашних кроватях с шишечками. Тут же стояли венские стулья и даже висела птичья клетка, привязанная к металлическому тросу. Горели два фонаря "летучая мышь".
Люди не спали.
– Вы куда, как приедете? – спрашивал чей-то бac.
– В горсовет, – отвечал кто-то простуженным голосом.
– А остановиться где думаете?
– В гостинице.
– Вы уверены, что на краю света есть гостиницы?
– Края света не существует, земля круглая, – возразил простуженный голос. – Я ещё дальше, на Курилы собираюсь.
– Там, говорят, трясёт ежедневно, – усмехаясь, сказал кто-то. – А то ещё, говорят, моретрясение бывает.
– Какое ещё моретрясение? – спросил бас.
– Обыкновенное. Сперва, значит, землю трясёт, а потом море из берегов выходит – и все подчистую.
– Как же там люди-то живут?
– Не знаю, я там не жил.
– А мне рассказывали, – вмешался в разговор ещё один голос, – там у каждого хозяина чугунные доски имеются.
– Какие ещё доски?
– А очень просто – случится землетрясение, ими трещины и закрывают.
Все рассмеялись.
Качка усиливалась. Доронин не мог стоять на месте и медленно двинулся вдоль палубы, прислушиваясь к доносившимся до него обрывкам разговоров.
Люди говорили о постановлении Совета Министров, осуждающем нарушения колхозного устава, о журналах "Звезда" и "Ленинград", о Нюрнбергском процессе, о Днепровской электростанции, вновь вступившей в строй, о газопроводе Саратов – Москва…
Доронин с напряжённым вниманием вслушивался в эти разговоры, и ему казалось, что незримый мост перекинулся на пароход с материка, с советской земли…
Налетел жестокий порыв ветра. Стало ещё холоднее. Палуба все чаще уходила у Доронина из-под ног. Почувствовав себя совсем плохо, он направился к твиндеку, чтобы лечь и попытаться заснуть.
У полуоткрытой двери кубрика он увидел фигуру человека в длинном, модного покроя, пальто, из-под которого виднелись тяжёлые кирзовые сапоги.
Человек стоял, прислонившись спиной к стене, в руках у него были игральные карты.
"Это что ещё такое?" – недоуменно подумал Доронин. Ему невольно вспомнились старые, давно читанные рассказы о шулерах, путешествующих на морских пароходах.
А человек в длинном пальто творил чудеса. Он брал карту в руку, пристально смотрел на неё, и вдруг карта исчезала, точно испарялась в воздухе. Потом человек спокойно вытаскивал изо рта какую-то трубочку. Оказывалось, что это и есть исчезнувшая карта.
"Вот так штука!" – восхищённо подумал Доронин. Он прошёл мимо фокусника, почти коснувшись его плечом. Это был молодой человек лет двадцати пяти, не больше.
Доронин направился к твиндеку, как вдруг кто-то осторожно тронул его за плечо.
Он обернулся и увидел фокусника.
– Простите, товарищ, – подчёркнуто вежливо обратился тот, – я, видите ли, захватил с собой всего лишь две колоды карт, и они мне обе нужны. Понимаете?
– Ничего не понимаю, – растерянно пробормотал Доронин.
– Если мы встретимся на материке, я с удовольствием подарю вам эту колоду, – невозмутимо продолжал молодой человек, – но здесь…
С этими словами он протянул руку к карману доронинского пальто, и оттуда длинной, растянутой гармошкой выскочила колода карт.
– Благодарю вас, – сказал фокусник, – я так и думал, что она у вас…
Доронин рассмеялся.
– Вы простите меня, – улыбнулся молодой человек, – это просто так, тренировка… Я заметил, как вы наблюдали за мной, и позволил себе эту шутку. Вы ведь не обиделись?
– Здорово работаете! – искренне сказал Доронин.
– Это мой новый номер, – пояснил фокусник. – Я должен тренироваться каждый день. Простите, – вдруг сказал он и, сняв с головы Доронина кепку, вынул из неё карту.
– Ну, знаете!… – воскликнул Доронин.
– Это старый номер, общеизвестный, – скромно сказал фокусник.
– Где же вы выступать собираетесь? Куда едете?
– Туда же, куда и вы, на Сахалин. Нас тут целая бригада.
– А вы полагаете, что на Сахалине сейчас… Ну, словом, у людей есть время для развлечений?
– А как же? – воскликнул фокусник. – Вы что, наших людей не знаете? Для настоящего искусства время всегда найдётся. Вы бы послушали нашу певицу!…
– Но почему именно на Сахалин?
– Не только на Сахалин. Наши поехали и на юг, и на север, и на запад. Ведь у нас тоже свой план есть. Как же иначе? – Он помолчал. – Как вы думаете, мой номер пройдёт?
– Наверняка пройдёт, – улыбаясь, ответил Доронин.
– Ну, спасибо, – поблагодарил фокусник, – До встречи на Сахалине.
К исходу второй ночи Доронин, уставший от мучительной качки, вышел на палубу.
Он долго стоял, глубоко вдыхая холодный, влажный воздух.
Вдруг ему показалось, что в темноте ночи мигнул едва заметный огонёк маяка. Но свет тотчас исчез и больше уже не показывался. Доронин так и не узнал, что в эти минуты пароход проходил самый опасный участок пути – пролив Лаперуза между южной оконечностью Сахалина и японским островом Хоккайдо. Здесь мореплавателей подстерегает коварная подводная скала. Замеченный Дорониным мигающий огонёк горел на мысе Крильон, самом южном советском мысе в этой стороне света.
Тем временем начался рассвет – второй с тех пор, как пароход покинул владивостокскую бухту Золотой Рог.