Вступив на стезю "европейской культуры", Илиодор во время службы в церкви пустил тарелку по кругу – для сбора подаяний на проводы старца. Храм был забит публикой, но тарелка вернулась к аналою с медяками всего на двадцать девять рублей. На эти плакучие денежки иеромонах хотел купить аляповатый чайный сервизик. Узнав об этом, Мунька с Ольгою Лохтиной возмутились:
– Такому великому человеку и такую дрянь?
– А где я вам больше возьму? – обозлился Илиодор.
Дамы сложились и добавили своих триста рублей.
– Вот деньги… и считайте, что от народа.
Илиодор сразу и решительно отверг их:
– Это не от народа! Сами дали, сами и дарите Гришке…
Распутин со стороны очень зорко следил за приготовлениями ему подарка "от благодарного населения града Царицына" (Европа – хоть куда!). Известие о том, что на тарелку нашвыряли бабки одних медяков, приводило его в содрогание. Тоне Рыбаковой он даже пожаловался: "Не стало веры у людей, одна маета… Ну, што мне двадцать девять рублев? Курам на смех!" Мунька с Лохтиной купили Распутину дорогой сервиз из серебра, который и вручили ему на пароходной пристани, причем девочка Плюхина поднесла Гришке цветы, сказав заученные по бумажке слова: "Как прекрасны эти ароматные цветочки, так прекрасна и ваша душенька!" Распутин, красуясь лакированными сапогами, произнес речь, из которой Илиодор запомнил такие слова: "Враги мои – это черви, что ползают изнутри кадушки с гнилою квашеной капустой…" С веником цветов в руках, размахивая им, он начал лаяться. Пароход взревел гудком, сходню убрали. Борт корабля удалился от пристани, а Распутин, стоя на палубе, еще долго что-то кричал, угрожая кулаками… Возле фотографии Лапшина шумели жители Царицына, требуя, чтобы владелец ателье больше не торговал снимками троицы – Распутина, Гермогена, Илиодора; Лапшин из троицы сделал двоицу – теперь на фотографии были явлены только Пересвет с Ослябей, а Гришку отрезали и выкинули. Назначение Саблера в обер-прокуроры словно сорвало тормоза, и в бунтарской душе Илиодора что-то хрустнуло; сейчас он круто переоценивал свое отношение не только к царям, но даже к самому богу. Сразу же после отбытия Распутина он поехал в Саратов – к Гермогену и, недолюбливая словесную лирику, поставил вопрос на острие:
– Что с Гришкой делать? Может, убить его?
Высшее духовенство империи пребывало в большом беспокойстве, ибо растущее влияние Распутина делалось для него опасным.
– За убийство сажают, – поежился Гермоген. – Знаешь? Давай лучше кастрируем его, паскудника, чтобы силу отнять. Чтобы стал он как тряпка помойная: выжми ее да выкинь…
В пору молодости, нафанатизированный религией, епископ пытался оскопить себя, но сделал это неумело и стал не нужен женщинам, погрязая в мужеложстве. Сейчас в нем заговорило еще и животное озлобление против Распутина, какое бывает у мужчин ущербных к мужчинам здоровым… Илиодор убеждал епископа:
– Распутина надо устранить любым способом. Коли сгоряча и порубим его, так не беда. Согласен ли панагию снять и в скуфейку облачиться, ежели нас с тобой под суд потащут?
– А ты как? – отвечал Гермоген вопросом.
– Я хоть в каторгу тачку катать… Не забывай, что Гришка в Синоде хозяйничает, как паршивый козел в чужом огороде. Он и твою грядку обожрет так – одни кочерыжки тебе останутся!
Договорились, что расправу над Распутиным следует организовать с привлечением других лиц в декабре этого же года, когда Гермоген поедет на открытие зимней сессии Синода.
– А я, – сказал Илиодор, – тоже буду в Питере по делам типографии для издания моей любимой газеты "Гром и Молния"…
До декабря, читатель, мы с ними расстанемся!
* * *
"Вилла Родэ" – в захолустье столичных окраин, на Строгановской улице в Новой Деревне. Это ресторан, которым владел обрусевший француз Адолий Родэ, создавший специально для Распутина вертеп разврата. Я разглядываю старые фотографии и удивляюсь: обычный деревянный дом с "фонарем" стеклянной веранды над крышей, возле растут чахлые деревца, ресторан огражден прочным забором, словно острог, и мне кажется, что за этим забором обязательно должны лаять собаки… Пировать бы тут извозчикам да дворникам, а не женщинам громких титулованных фамилий, корни родословия которых упирались в легендарного Рюрика. Распутин всегда находился в наилучших отношениях с разгульной аристократией. "Любовницы великих князей, министров и банкиров были ему близки. Поэтому он знал все скандальные истории, все связи высокопоставленных лиц, ночные тайны большого света и умел использовать их для расширения своего значения в правительственных кругах". В свою очередь, дружба светских дам и шикарных кокоток с Распутиным давала им возможность "под пьяную лавочку" обделывать свои темные дела и делишки… Часто, заскучав, Гришка названивал дамам из "Виллы Родэ", чтобы приезжали, и начинался такой шабаш, что цыганские хористки и шансонетки были шокированы вопиющим бесстыдством дам высшего света в общем зале ресторана.
Вернувшись из Царицына в столицу, Гришка однажды кутил у Адолия Родэ несколько дней и ночей подряд. Наконец даже он малость притомился, всех разогнал и под утро сказал хозяину:
– Я приткнусь на диванчике. Поспать надо…
Утром его разбудили, он прошел в пустой зал ресторана, велел подать шампанского с кислой капустой – для похмелья.
– Селедочки! Да чтоб с молокой…
Распутин лакомился кислой капустой, со вкусом давя на гнилых зубах попадавшиеся в ней клюквины, когда в ресторане появился человек со столь характерной внешностью, что его трудно было не узнать… Это был Игнатий Порфирьевич Манус! Подойдя к столику, на котором одиноко красовалась бутылка дешевого шампанского фирмы "Мум", он без приглашения прочно расселся.
– Григорий Ефимыч, мое почтение.
– И вам так же, – отвечал Распутин.
– Надеюсь, вы исправно получали от меня мадеру?
– Получал. Как же! Много лет подряд.
– Именно той марки, которую вы любите?
– Той, той… на бумажке кораблик нарисован.
– Деньги от меня доходили до вас без перебоев?
– Какие ж там перебои!
Жирный идол банков и трестов, заводов и концернов международного капитала, этот идол сентиментально вздохнул.
– Когда-то я вам говорил, что мне от вас ничего не нужно, но просил всегда помнить, что в этом гнусном мире не живет, а мучается бедный и старательный жид Манус…
– Тебе чего нужно? – практично спросил Распутин.
– Я кандидат в члены дирекции правления Общества Путиловских заводов, но, кажется, так и умру кандидатом, ибо людей с таким носом, как у меня, до заводов оборонного значения не допускают.
– Кто мешает? – спросил Распутин.
– Закон о евреях.
– А перепрыгнуть пробовал?
– Не в силах. Слаб в ногах.
– А подлезть под него, как собака под забором?
– Не мог. Слишком толст. Брюхо мешает.
– Тогда… ешь капусту, – предложил Гришка.
– Спасибо. Уже завтракал. Я хотел бы коснуться вообще русских финансов. Не подумайте, что я имею что-либо против почтеннейшего господина Коковцева, но он… как бы вам сказать…
Распутин сразу же осадил Мануса:
– Володю не трожь! Кем я Столыпина подменю? Чул?
– Простите, я вас не понял.
– Цыть! Мадеру твою пил – пил, деньги брал – брал. Не спорю. Спасибочко. Давай сквитаемся. Какого тебе рожна надобно?
– Мне хотелось бы повидать Анну Александровну…
Ага! Маленький домик Вырубовой в Царском Селе, калитка которого смыкалась с царскими дворцами, заманивал Мануса, как пьяницу трактир, как ребенка магазин с игрушками.
– Сделаем! Тока ты мне про акци энти самые да про фунансы не болтай. Деньги я люблю наличными… Чул?
– Чул, – просиял Манус. – А по средам прошу бывать у меня. Таврическая, дом три-бэ. Веселого ничего не обещаю, но уха будет, мадера тоже. Кстати, – вспомнил Манус, – вас очень хотела бы видеть моя приятельница… княжна Сидамон-Эристави… гибкая, вкрадчивая и обольстительная, как сирена.
– Как кто?
– Сирена. Впрочем, это не столь важно, что такое сирена. Важно другое: по средам у меня бывает и Степан Белецкий.
– А што это за гусь лапчатый?
– Вице-директор департамента полиции.
– У-у-у, напужал… боюсь я их, лиходеев.
– Напрасно! Степан Петрович – отличный человек. Бывает у меня и контр-адмирал Костя Нилов – ближайший друг и флаг-капитан нашего обожаемого государя императора.
– Он этого обожаемого уже в стельку споил!
– Что делать! Морская натура. Без коньяку моря уже не видит. Итак, дорогой мой, что передать княжне Эристави?
– Скажи, что вот управлюсь с делами… приду!
Разговор, внешне приличный, закончился. В окошки "Виллы Родэ" сочился серый чухонский рассвет. Когда Манус удалился, Распутин со смехом сообщил ресторатору: "А ведь ущучил меня, а?.."
Сколько лет прошло с той поры, а историки до сих пор точно не знают, кто такой этот Манус. Французская разведка считала его одним из крупнейших шпионов германского генштаба. В советской литературе он лучше всего описан в "Истории Путиловского завода".
4. Провокатор нужен
Назначенный товарищем к Столыпину против желания Столыпина, но зато по личному выбору императора, генерал Курлов широко жил на казенные деньги. "Пятаков не жалко!" – любимая его фраза. В верхах давно поговаривали, что Курлов станет министром внутренних дел. Заранее, дабы выявить свой "талант" борца с революцией, он искусственно создавал громкие дели с эффективными ликвидациями подпольных типографий, со стрельбой и взрывами в темных, закрученных винтом переулках… Оба они, и Курлов и Столыпин, предчувствовали, что им, как двум упрямым баранам, еще предстоит пободаться при встрече на узенькой дорожке, перекинутой через бурную речку. Сегодня Курлов принес из Цензурного комитета жалобу писателей на притеснения – Столыпин отшвырнул ее со словами: "Книги люблю, но литературу ненавижу!" Курлов ему напомнил, что цензура ведь тоже находится в ведении МВД.
– В моем ведении, – отвечал Столыпин, – числится и ассенизационный обоз Петербурга с его окрестностями, однако я за все эти годы еще ни разу не вмешался в порядок его работы…
Сазонову, как родственнику, он горько жаловался:
– Нас, правых, били. Не давали встать и снова били. И уже так избили, что мы, правые, будем валяться и дальше…
* * *
Весна 1911 года прошла для него под знаком нарушения равновесия, словно он попал на гигантские качели. Никогда еще не были так заняты телефонистки столичного коммутатора. То и дело люди звонили друг другу, сообщая с радостью:
– Столыпин пал, его заменяют Коковцевым…
В витрине магазина Дациаро был выставлен громадный портрет Коковцева с надписью "НОВЫЙ ПРЕДСЕДАТЕЛЬ СОВЕТА МИНИСТРОВ". Коковцев с большим трудом дозвонился до премьера.
– Поверьте, что я к этой шумихе не имею…
– Да о чем вы! – перебил его Столыпин. – Я и сам знаю, что вы не станете выставлять своей парсуны у Дациаро, в этом деле опять видна чья-то нечистая сила… Вот она и крутит нами!
Портрет с витрины убрали. Сразу возник слух, будто Столыпин взял отставку обратно, а царь даже плакал, умоляя премьера не покидать его. И опять вовсю трезвонили телефоны:
– Наш Бисмарк повис на ниточке. Его величество обещал ему титул графа, и на этом наш барин Пьер успокоился…
Курлов доложил, что в ресторанах пьют за падение "диктатуры" и звучат тосты за "новую эру ослабления режима".
– А чего удивляться? – отвечал Столыпин. – Нет такого политического деятеля, уходу которого бы не радовались.
– Вы… уходите? – расцвел Курлов.
Столыпин показал ему белые дворянские клыки:
– Сейчас я силен, как никогда. Вся эта свистопляска вокруг моей отставки напоминает мне афоризм одного фельдфебеля, который поучал новобранцев: "Сапоги следует чистить с вечера, чтобы утром надевать их на свежую голову!"
Он был бы крайне удивлен, узнай только, что Гучков, смотревший на него влюбленными глазами, говорил: "Столыпин уже мертв. Как это ни странно, но человек, в котором привыкли видеть врага общества, в глазах реакции представляется опасным…" Суворинская пресса вещала: "Мы все ждем появления великих людей. Если данная знаменитость получила величие в аванс и вовремя не погасила его, общество этого не прощает". Берлинские газеты высказывали почти такую же мысль, какую проводил и нижегородский губернатор Хвостов: "Он (Столыпин) сделал все для подавления минувшей революции, но сделал очень мало для предотвращения революции будущей…"
Неожиданно к премьеру нагрянул Белецкий.
– Вот ваша апробация о "сокращении мерзавца" Манасевича-Мануйлова. Между тем этот мерзавец на днях зашел ко мне, и мы с большим удовольствием с ним побеседовали.
– Курлов с удовольствием, ты, Степан, с удовольствием, один лишь я давно не имею никакого удовольствия!
– Поверьте, что это жулье – вроде полицейского архива. Он наизусть шпарит массу адресов даже за границей, кличек, "малин" и прочее. Я тоже за всепрощение Манасевича-Мануйлова.
– Смешно! – сказал Столыпин без тени улыбки на бледном лице. – С революционерами проще: попался – вешаем! А вот со своим братом-провокатором не разобраться. Копнешь такого, будто бабкину перину, а оттуда – клопы, клопы, клопы… И если верить тебе и Курлову, то каждый такой клоп – на вес золота!
– В нашем деле провокатор тоже нужен.
– Ну, ладно. Допускаю, что нужен. Но вот у меня под носом валяются какой уже месяц жалобы потерпевших от Манасевича – Шапиро, Якобсон, Беспрозванный, Минц…
– А чего их жалеть? – логично рассудил Степан. – Честные люди не таскались на прием к Манасевичу. Жулик обштопал жуликов! Я думаю, тут все ясно… Нам нужен агент. Хороший агент.
– Мне, дворянину, не пристало пачкать руки об это сокровище вашей веры, – сказал Столыпин и воспроизвел библейский жест Пилата, омывающего руки.
– Так черкните резолюцию: "сократить мерзавца!"
– Нет, пусть останется… для историков будущего. Говорите, что подлец вам нужен? Хорошо. Я не возражаю. Я скоро уйду. А вы с Курловым обнимайтесь с ним и целуйтесь…
* * *
Манасевич сказал Надежде Доренговской:
– Вся жизнь – театр, а гастроли продолжаются. Не знаю, что будет дальше, но самое главное – не терять хладнокровия.
Курлов предложил ему службу за двенадцать тысяч в год.
– Павел Григорьич, мне и на леденцы не хватит!
– А больше не можем. У нас не бездонная бочка.
– Пятаков пожалели? – обиделся Ванечка…
Он забежал в МВД с другой стороны – к Степану Белецкому, в котором угадывал будущего великого инквизитора, и согласился быть его информатором за очень скромные чаевые.
– Но у меня так, – сказал "сын народа". – Если что замечу, пришибу насмерть. Нужна полная солидарность! Понял?
– Пришибайте. Солидарность будет.
– Утоплю! Даже галоши не всплывут.
– А вы мне нравитесь, – сказал Ванечка. – Заранее предрекаю, что вы станете министром внутренних дел. И очень скоро!..
Сейчас он неплохо зарабатывал на Распутине, и статьи Маски заставляли Гришку скоблиться, как солдата перед баней. В книге "Русский Рокамболь" об этом казусе писано: "Распутин был далеко не дурак и не всегда мстил своим врагам. Когда было нужно, он умел их приваживать, а такой человек, как Мануйлов, конечно, давно ему был необходим!" Скоро они совершенно случайно встретились в распивочной на Садовой. Распутин был наряден, богат, выглядел хорошо, двигался как на пружинах.
– Сволочь ты, – с глубоким уважением сказал он.
– От кого слышу-то! – отвечал Ванечка без уважения.
Распутин охотно присел к нему за столик.
– Хам с тобой! Водку пьешь?
Стали пить водку. Гришка с надрывом спрашивал:
– Скважина ты худая, насквозь меня пропечатал?
– Деньги нужны, а ты – хорошая тэма.
– Я тебе не "тэма"! Давай бурдушар выпьем да подружимся, и с сего дня обещай, что меня трепать в газетах не будешь…
Выпили на брудершафт. Энергично закусывали.
– Трудное небось твое дело? – душевно спросил Распутин. – Мне вот кады понадобится пратецю сочинить, так я перышком ковыряю-ковыряю… Взмокнешь, бывало! А ты, брат, писатель. Дело твое темное. Книжку-то хоть какую ты сочинил?
Манасевич показал ему чековую книжку:
– Мой лучший роман! Переведен на все языки мира и, всем читателям понятен. Я буду знаменит, пока у меня есть такая книжка. А теперь скажи – у тебя есть такая?
– Не завел. Я деньги банкам не доверяю.
– Дурак ты, – небрежно сказал Ванечка.
Распутина это сильно задело, он полез на стенку:
– Почему не боишься ругать меня? Ведь даже цари мне руку целуют, а ты лаешься… На, поцелуй и ты мне!
"Сахарная головка" уплетал севрюжину под хреном. На секунду оставив вилку, он смачно плюнул в протянутую лапу.
– Я ж тебе не царь, – ответил он с важностью.
Распутин тер руку об штаны, виртуозно матерился.
– Перестань. И не спорь. Меня ты не переделаешь…
Через несколько дней он снова выплеснул на Распутина в газете очередную порцию помоев. Ванечка знал, что делает. Ругая Распутина, он обретал силу в глазах того же Распутина, и должен наступить такой момент, когда Распутин сочтет себя побежденным, а тогда можно будет вить из него веревки, с помощью которых хорошо вязать своих врагов… Логично?