И ты знаешь, что они делают? Они молятся за меня и просят ниспослания чего-то, что называют благодатью! А на меня нисходит лишь тревога и еще большая тоска по Лигии.
Я писал тебе о том, что она ушла тайно, но, уходя, оставила мне крест, сделанный собственноручно из веточек букса. Проснувшись, я нашел его около своего ложа. Он теперь у меня в ларариуме, - и я сам не понимаю, почему смотрю на него, как на что-то божественное, с чувством благоговения и трепетом. Люблю его потому, что он сделан ее руками, и ненавижу потому, что он разделяет нас. Иногда мне кажется, что во всем этом какое-то колдовство и что теург Петр, хотя и называет себя простым рыбаком, на самом деле больше и Аполлония и всех других, какие были раньше его, и это он опутал всех: Лигию, Помпонию и меня самого.
Ты пишешь, что в письме моем чувствуется тревога и печаль. Печаль должна быть, потому что я снова потерял ее, а тревога оттого, что во мне произошла какая-то перемена. Говорю искренне, что нет ничего более чуждого моей природе, как это учение, и однако с того времени, как я узнал его, не узнаю себя… Колдовство или любовь?.. Цирцея своим прикосновением изменяла тела людей, а у меня изменена душа. Это могла сделать одна лишь Лигия, вернее, через Лигию, то странное учение, которое она исповедует.
Когда я вернулся к себе домой, меня там совсем не ждали. Думали, что я в Беневенте и вернусь не скоро. Дома я застал беспорядок и пьяных рабов, пирующих в моем триклиниуме. Они больше ждали смерти, чем меня, и меньше испугались бы ее прихода. Ты знаешь, как строго держу я свой дом, поэтому все упали на колени, а некоторые обмерли со страха. И знаешь, как я поступил? В первую минуту хотел было потребовать розог и раскаленного железа, но вдруг чего-то устыдился, и - поверишь ли? - мне стало жаль несчастных… Есть среди них старики, которых привел еще дед мой Марк Виниций из-за Рейна. Я заперся один в библиотеке, и там мне пришли еще более странные мысли, а именно: после всего, что я слышал и видел у христиан, не следует поступать с рабами так, как поступал я до сих пор, и что они тоже люди. Несколько дней они ходили в смертельном страхе, полагая, что я медлю ради того, чтобы обдумать какое-нибудь особенно жестокое наказание, но я не наказывал их, и не наказал потому, что не смог! Призвав их на третий день, сказал: я прощаю вас, а вы постарайтесь загладить вину верной службой! Они упали на колени, заливаясь слезами, протягивали ко мне руки, называли господином и отцом, а я - признаюсь тебе со стыдом! - был равно растроган. Мне казалось, что в эту минуту я вижу нежное лицо Лигии и глаза ее, полные слез и благодарные. И я почувствовал, что и у меня глаза стали влажными… Я признаюсь тебе: я не могу жить без нее, худо мне в одиночестве, я несчастен, и моя печаль больше, чем ты предполагаешь… Что касается моих рабов - вот на что я обратил внимание. Прощение, полученное ими, не распустило их и не ослабило дисциплины; никогда страх не побуждал их так добросовестно работать, как чувство благодарности. Они не только хорошо служат, но словно стараются угадать все мои желания. Говорю тебе об этом вот почему: накануне ухода моего от христиан я сказал Павлу, что мир распался бы от его учения, как бочка без обручей, а он мне ответил: "Любовь - более крепкий обруч, чем насилие". Теперь я убедился, что в некоторых случаях положение это может быть верным. Я проверил его и на своих клиентах, узнавших о моем возвращении и собравшихся приветствовать меня. Ты знаешь, что я никогда не был для них скуп, но еще отец мой относился к ним полупрезрительно и меня приучил к такому же отношению. И вот теперь, увидев потертые плащи и голодные лица, я снова почувствовал что-то вроде жалости. Я велел накормить их, кроме того, я разговаривал с ними; некоторых назвал по имени, иных спросил про их жен и детей, и снова я увидел слезы на глазах, и снова мне показалось, что Лигия смотрит на меня, радуется, довольна… Или ум мой начинает затемняться, или любовь путает мои чувства - не знаю, но знаю, знаю наверное, что она смотрит на меня издали, и я боюсь совершить что-нибудь такое, что могло бы огорчить или оскорбить ее. Да, Кай, мне подменили душу, иногда мне хорошо от этого, иногда я мучусь, потому что боюсь, не отнято ли у меня прежнее мужество, энергия, может быть, я теперь неспособен участвовать в совете, судить, пировать и даже воевать. Это явное колдовство! Меня так сильно изменили, что я готов признаться тебе даже в том, что приходило мне в голову во время болезни: если бы Лигия была похожа на Нигидию, Поппею, Криспиниллу или на других наших разведенных женщин, как и они - развратна, жестока и доступна, то я не любил бы ее так, как люблю. А если я люблю ее как раз за то, что нас разделяет, то ты поймешь, какой хаос родится в моей душе, в каком блуждаю я мраке, не вижу пути и совершенно не знаю, что делать. Если жизнь может быть уподоблена источнику, то в моем источнике течет вместо воды тревога. Живу надеждой увидеть ее, иногда мне кажется, что этому суждено быть… Что будет со мной через год-два, не знаю и не могу угадать. Из Рима не уеду. Я не вынес бы общества августиан; кроме того, единственным утешением в моей печали и тревоге является мысль, что где-то близко живет Лигия, и через Главка, врача, который обещал навещать меня, или через Павла из Тарса я время от времени смогу узнать о ней хоть что-нибудь. Нет! Я не покину Рима, хотя бы мне обещали дать в управление Египет. Знай также, что я заказал скульптору каменный памятник на могилу Гулона, которого убил тогда в гневе. Поздно пришло мне это в голову, а ведь он носил меня на руках и первый научил меня класть стрелу и натягивать тетиву лука. Сам не знаю почему проснулось во мне воспоминание о нем: мне словно чего-то жаль и я чувствую укоры совести… Если тебя удивит все, что я написал, то знай, что я сам не менее твоего удивлен, но пишу тебе все-таки искренне, одну правду. Прощай".
VII
На это письмо Виниций не получил ответа, - Петроний не писал, по-видимому надеясь, что цезарь каждую минуту может назначить отъезд в Рим. Весть об этом дошла до города и возбудила радость в сердцах римлян, скучавших без игр и раздачи хлеба и оливок, огромные запасы которых были собраны в Остии. Гелий, вольноотпущенник Нерона, объявил наконец сенату о возвращении цезаря. Однако Нерон, сев со своей свитой на корабли у Микен, приближался к Риму очень медленно, заходя в прибрежные города для отдыха или публичных выступлений. В Минтурне, где Нерон пел в театре, провели дней двадцать; он думал даже, не вернуться ли в Неаполь, чтобы встретить там весну, которая в этом году обещала быть ранней и теплой.
Все это время Виниций провел безвыходно в своем доме, думая о Лигии и о новых для него вещах, которые так перевернули его душу, внеся в нее ряд чуждых понятий и мыслей. Он изредка виделся с Главком, каждое посещение которого наполняло его душу радостью, потому что можно было поговорить о Лигии. Главк не знал, где она нашла себе приют, но он уверял, что старшие окружили ее нежной заботой. Однажды, тронутый печалью Виниция, Главк рассказал ему о том, как апостол Петр упрекнул Криспа за то, что тот ставил в вину Лигии ее земную любовь. Молодой патриций, услышав это, побледнел от волнения. Он сам не раз замечал, что небезразличен Лигии, но часто впадал в сомнения и неуверенность; теперь в первый раз он услышал подтверждение своих надежд и желаний из чужих уст и, главное, от христианина. В первую минуту, благодарный, он хотел немедленно бежать к Петру; узнав от Главка, что апостола нет в городе и что он проповедует где-то в окрестностях, он умолял Главка привести его по возвращении, обещая щедро оделить бедняков общины. Ему казалось, что если Лигия его любит, то все препятствия устранены, потому что он готов был каждую минуту принять Христово учение. Хотя Главк и убеждал Виниция креститься, все же не решался утверждать, что Виниций добудет этим Лигию; он говорил, что крещения нужно желать ради самого крещения и любви к Христу, а не для других целей. "Нужно, чтобы и душа стала христианской", - сказал он, и Виниций, которого раньше всякое препятствие выводило из себя, теперь начинал понимать, что христианин Главк говорит, что должен говорить. Сам он не отдавал себе ясного отчета в том, что было главной переменой в нем: прежде он смотрел на людей и вещи лишь с точки зрения собственного эгоизма, а теперь медленно стал привыкать к мысли, что другие глаза могут иначе смотреть, другое сердце - иначе чувствовать и правда не всегда совпадает с личной выгодой.
Часто ему хотелось повидать Павла, речи которого заинтересовали его и взволновали. Он придумывал доказательства, при помощи которых опровергнет его учение, мысленно оказывал ему сопротивление, но очень хотел увидеть его и услышать. Но Павел уехал из Рима; когда же и Главк стал редко посещать его, Виниция окружило полное одиночество. Тогда он снова начал скитаться по закоулкам Субурры, по узким улочкам за Тибром, в надежде хоть издали увидеть Лигию, но, когда и эта надежда оказалась тщетной, сердцем его овладела скука и нетерпение. Пришло время, когда прежняя природа его еще раз проснулась в нем с такой силой, с какой волна возвращается к берегу, от которого отхлынула. Ему казалось, что он был глупцом, напрасно засорившим свой ум разным вздором, который вогнал его в тоску, - от жизни нужно брать все, что она дает. Решил забыть Лигию или по крайней мере искать наслаждений и радости помимо нее. Но он понимал, что это последняя его попытка, поэтому бросился в водоворот жизни с свойственной ему слепой горячностью и увлечением. И сама жизнь словно поощряла его в этом. Вымерший и опустевший на зиму город стал оживать в надежде на близкий приезд цезаря. Готовилась торжественная встреча. Наступала весна; с Альбанских гор исчезли снега под знойным дыханием африканских ветров, в садах зацвели фиалки, на Форуме и Марсовом полях появились толпы, гревшиеся на солнце. На Аппиевой дороге - месте обычных загородных прогулок - появились богато украшенные колесницы. Совершались поездки в Альбанские горы. Молодые женщины, под предлогом принесения жертв Юноне в Ланувиуме или Диане в Ариции, покидали дома, чтобы за городом искать впечатлений, общества, встреч и наслаждений.
Однажды среди роскошных колесниц Виниций увидел там великолепную повозку Хризотемиды, возлюбленной Петрония. Она была окружена толпой молодежи и старых сенаторов, которых задержали дела в Риме. Хризотемида сама правила четверкой корсиканских лошадок, посылая окружающим улыбки и легкие удары золотым бичом. Увидев Виниция, она остановилась и взяла его в колесницу, а потом увезла к себе домой на пиршество, продолжавшееся всю ночь напролет. Виниций напился на пиру так, что не помнил даже, когда и кто отвез его домой. Однако у него осталось в памяти, что, когда Хризотемида спросила его про Лигию, он рассердился и, будучи уже пьян, вылил ей на голову чашу фалернского вина. Вспоминая об этом, протрезвившийся Виниций продолжал еще сердиться на нее. На другой день Хризотемида, забыв, по-видимому, об оскорблении, навестила его, взяла с собой на Аппиеву дорогу, потом была на пиру в его доме, где и призналась, что не только Петроний надоел ей, но и его лютнист, и что теперь она скучает и сердце ее свободно. В течение недели они всюду бывали вместе, но отношения не обещали быть прочными. Хотя после случая с фалернским вином имя Лигии не упоминалось совсем, Виниций не мог, однако, не думать о ней. Он все время чувствовал, что глаза ее обращены на него, и это чувство наполняло сердце страхом. Он терзался, не в силах отделаться от мысли, что огорчает Лигию. После первой же сцены ревности, устроенной Хризотемидой по поводу двух сирийских девушек, которых он купил себе, Виниций грубо покинул ее. Он не переставал предаваться разврату, наоборот, делал это словно назло Лигии, но в конце концов понял, что мысль о ней не покидает его ни на минуту, что она одна является побуждением его дурных и добрых поступков и что, собственно говоря, ничто в мире ему не дорого, кроме нее одной. Тогда им овладела скука, разочарование, усталость. Наслаждения опротивели и оставили мутный осадок на душе. Он чувствовал себя несчастным, и это чувство изумило его, потому что прежде он считал счастьем все, что доставляло наслаждение. В конце концов он лишился свободы, уверенности в себе, - пал духом. Его нисколько не взволновало известие о приезде цезаря. Ничто его не интересовало, и даже к Петронию он не собрался до тех пор, пока тот не прислал ему приглашения в своей лектике.
Встретившись с ним, радостно приветствуемый другом, Виниций отвечал на вопросы неохотно, пока долго сдерживаемые чувства и мысли не хлынули наконец бурным потоком слов. Он еще раз поведал всю историю поисков Лигии, подробно рассказал о своем пребывании у христиан, обо всем, что видел там и слышал, о чем думал и что перечувствовал. Потом стал жаловаться, что теперь в душе его хаос, что он потерял покой, дар понимания вещей и способность судить о них. Ничто ему не мило, ничто не удовлетворяет его, он не знает, чего держаться и как поступать. Готов почитать Христа, но и преследовать его, понимает величие учения и в то же время чувствует к нему отвращение. Понимает, что если бы и обладал Лигией, то не была бы она его целиком и пришлось бы делиться ею с Христом. Он живет и не живет: без надежды, без веры в счастье, без завтрашнего дня. А вокруг мрак, в котором он бредет на ощупь и не может найти ни пути, ни выхода.
Петроний во время рассказа смотрел на его изменившееся лицо, на руки, которые он странно протягивал вперед, словно в самом деле искал ощупью выход из мрака. Он вдруг встал и, подойдя к Виницию, стал перебирать пальцами волосы на его висках.
- Знаешь ли ты, что у тебя появились седые волосы? - спросил он.
- Может быть, - ответил Виниций, - я не удивлюсь, если скоро они все побелеют.
Наступило молчание. Петроний был умный человек и много размышлял о человеческой душе и жизни. Но вообще жизнь в том мире, который окружал их, могла быть внешне счастливой или несчастливой, внутренне же она всегда была спокойной. Как удар молнии или землетрясение может разрушить храм, так и несчастье губит жизнь, но сама по себе жизнь состоит из простых и гармонически сложенных линий, чуждых уклонениям. Совершенно другое чувствовалось в словах Виниция, и Петронию впервые пришлось увидеть перед собой человека, чья жизнь превратилась в клубок вопросов, которые до сих пор никто не пытался разрешить. Он был достаточно умен, чтобы понять всю значительность этих вопросов, но при всем своем остроумии не мог найти ответа… После долгого молчания он сказал:
- Это какое-то колдовство.
- И я так думал, - ответил Виниций, - не раз мне казалось, что нас обоих околдовали.
- А если тебе обратиться к жрецам Сераписа? Конечно, среди них, как вообще среди жрецов, есть много обманщиков, но ведь есть и такие, которые постигли глубочайшие тайны.
Но говорил он это без убежденности, равнодушным голосом, потому что понимал сам, что его совет может показаться пустым и даже смешным. Виниций нахмурил брови и сказал:
- Колдовство!.. Я видел колдунов, которые пользовались подземными и небесными силами ради своей выгоды, видел и таких, которые умели делать зло своим врагам! Но христиане живут в нищете, врагам прощают обиды, провозглашают смирение, добродетель и милосердие… Какая им польза от колдовства, зачем оно им?
Петроний начинал сердиться, потому что ум его бессилен был ответить на подобный вопрос; не желая признаться в этом, он сказал, чтобы ответить хоть что-нибудь:
- Это новая секта…
А потом прибавил:
- Клянусь божественной жительницей пафийских дубрав, все это портит жизнь! Ты удивляешься доброте и добродетели этих людей, а я говорю тебе, что они дурные люди, потому что являются врагами жизни, как болезни и как сама смерть! Довольно с нас и этого! Зачем нам еще христиане! Ты сосчитай: болезни, цезарь, Тигеллин, стихи цезаря, сапожники, которые управляют потомками квиритов, вольноотпущенники, заседающие в сенате… Клянусь Кастором, довольно и этого! Христиане - отвратительная, опасная секта. Пробовал ли ты стряхнуть с себя тоску и насладиться жизнью?
- Пробовал, - ответил Виниций.
Петроний засмеялся и сказал:
- А, предатель! Рабы быстро распространяют новости: ты отбил у меня Хризотемиду!
Виниций с отвращением махнул рукой.
- Но, во всяком случае, я очень благодарен тебе, - говорил Петроний. - Я пошлю ей туфли, расшитые жемчугом, на моем языке это значит: "Уйди". И я дважды благодарен тебе: за то, что ты не принял Евники, и, во-вторых, за то, что освободил меня от Хризотемиды. Послушай: ты видишь перед собой человека, который рано вставал, пировал, обладал Хризотемидой, писал сатиры, иногда пересыпал свою прозу стихами, но который скучал, как цезарь, и часто не умел отогнать от себя мрачных мыслей. И знаешь, почему это было? Потому что я искал далеко то, что было близко… Красивая женщина справедливо ценится на вес золота, но для женщины, которая, кроме того, еще и любит, нет цены. Этого не купишь за все сокровища мира. Теперь говорю себе следующее: я наполнил жизнь счастьем, как чашу лучшим вином на земле, и пью, пока не устанет рука, держащая чашу, и не побледнеют губы. Что будет дальше, об этом я не забочусь. Вот моя новая философия.
- Ты всегда ей следовал. Ничего нового!
- Есть в ней содержание, которого раньше недоставало.
Он позвал Евнику, и та пришла, одетая в белые одежды, златоволосая, теперь уже не рабыня, а словно богиня любви и счастья. Он раскрыл объятия и воскликнул:
- Приди!
Она подбежала к нему и, сев на колени, обняла за шею, прижав головку к груди. Виниций видел, как постепенно щеки ее покрывались румянцем, как глаза туманились от страсти. Они представляли собой чудесное воплощение любви и счастья. Петроний протянул руку к вазе, стоявшей на столе, достал из нее горсть фиалок, осыпал ими голову, грудь и одежду Евники и потом сказал:
- Счастлив, кто, подобно мне, нашел красоту, заключенную в такую форму… Иногда мне кажется, что мы боги… Посмотри: разве Пракситель, Мирон, Скопас или Лизий создавали столь прекрасные линии? Разве на Паросе или в Нентеликоне существует подобный мрамор - розовый, теплый, дышащий любовью? Есть люди, которые целуют края вазы, но я предпочитаю искать наслаждения там, где его действительно можно найти.