Виниций, ехавший в конце, при виде апостола и Лигии, которую не надеялся увидеть здесь, сошел с колесницы и подбежал к ним с приветствием. Лицо его сияло, и он быстро заговорил, как человек, который не может терять времени:
- Ты пришла?.. Я не знаю, как мне благодарить тебя, о Лигия!.. Бог не мог мне послать лучшей приметы! Прощай еще раз, но прощай ненадолго. Я оставлю по дороге парфянских коней, и как только выпадет свободный день, прискачу к тебе, пока не выхлопочу себе право вернуться совсем. Будь здорова!
- Будь здоров, Марк! - ответила Лигия и прибавила тише: - Пусть Христос ведет тебя и откроет душу для слов Павла.
Он обрадовался, что она хочет скорее увидеть его христианином, и сказав:
- Ocelle mi! Да будет по слову твоему. Павел захотел ехать с моими слугами, но он со мной и будет моим учителем и товарищем… Подыми покрввало, моя радость, чтобы я еще раз посмотрел на тебя перед разлукой. Зачем ты закрылась?
Она приподняла покрывало и посмотрела на него улыбающимися глазами на прекрасном лице.
- Разве это плохо?
В ее улыбке было немного девичьего лукавства, поэтому, глядя на нее с восторгом, Виниций ответил:
- Плохо для глаз моих, которые готовы до смерти глядеть на тебя одну.
Потом, обратившись к Урсу, сказал:
- Урс, береги ее как зеницу ока, потому что она не только твоя, но и моя госпожа!
Сказав это, он схватил ее руку и прижал к своим губам, к великому изумлению толпы, которая не могла понять такого почтения со стороны пышного августианца к девушке, одетой в простые одежды, почти рабыни…
- Будь здорова…
И он быстро побежал, потому что колесница его отъехала далеко. Апостол Петр незаметно благословил его знаком креста, а добряк Урс стал хвалить его, довольный, что молодая девушка жадно слушает его слова и благодарно смотрит на него.
Шествие уходило вдаль, окутавшись клубами золотой пыли, но они долго смотрели ему вслед, пока не подошел Дем, мельник, у которого по ночам работал Урс.
Поцеловав руку апостола, он стал просить его зайти к нему подкрепиться, уверяя, что жилище его близко отсюда, а они устали и голодны, потому что провели здесь почти целый день.
Они согласились, зашли в его дом, отдохнули, поели и уже под вечер возвращались к себе за Тибр. Собираясь перейти реку по мосту Эмилия, они шли серединой Авентинского холма между храмами Дианы и Меркурия. Апостол Петр смотрел с вершины на окружавшие его и на терявшиеся вдали громады. Погруженный в молчание, он размышлял над величием и силой этого города; куда пришел возвестить слово Божье. До сих пор он видел римлян и их легионы лишь на далеких окраинах империи, по которым скитался, но это были лишь отдельные члены той мощи, воплощение и олицетворение которой он увидел сегодня в первый раз в особе цезаря. Огромный, хищный, жадный и вместе с тем разнузданный город, испорченный до мозга костей и непоколебимый в своей сверхчеловеческой мощи; цезарь - братоубийца, матереубийца, женоубийца, за которым тащился не меньший, чем его свита, рой кровавых видений; развратник и шут, он - вождь тридцати легионов и благодаря им владыка мира. Его приближенные, покрытые золотом и пурпуром, не уверены в завтрашнем дне и в то же время правят народами как цари, - все это вместе взятое показалось Петру каким-то адским царством зла и неправды. Он удивился своим простым сердцем, как Бог может давать столь великую власть дьяволу, как может отдать ему землю, чтобы он терзал ее, топтал, выжимал слезы и кровь, разрушал, как буря, палил, как огонь. И от мыслей этих смутилось его старое сердце, и он в душе так стал говорить Учителю:
"Господи, что могу я сделать в городе, куда Ты послал меня? Моря и суша, звери на земле и гады водные, царства, города и тридцать легионов, охраняющих эти богатства, - все это принадлежит ему. А я, Господи, я - бедный рыбак! Что сделаю я? И как осилю злобу его?"
И он поднял свою старую трясущуюся голову к небу, молясь и призывая из глубины сердца Божественного Учителя, исполненный печали и тревоги.
Вдруг молитва его была прервана восклицанием Лигии:
- Город словно в огне…
Действительно, в этот день был странный закат. Огромный солнечный щит наполовину скрылся уже за Яникульским холмом, и все небо залито было багровым заревом. С того места, где они стояли, открывались большие пространства. Направо были видны стены Большого цирка, над ним возвышался дворец на Палатине, прямо перед ними Форум и вершина Капитолия с храмом Юпитера. Стены, колонны и крыши храмов - все багровело и отливало золотом в этом странном освещении. Видневшаяся вдали река казалась кровавой, и по мере того как солнце опускалось ниже, освещение все больше походило на зарево пожара, и это зарево ширилось, усиливалось, пока не охватило всех семи холмов, с которых, казалось, стекало на окрестности.
- Город весь в огне! - повторила Лигия.
А Петр прикрыл глаза рукой и сказал:
- Гнев Божий над этим городом.
XV
Виниций Лигии:
"Раб Флегон, с которым посылаю тебе это письмо, - христианин и потому получит свободу из твоих рук, моя дорогая. Это старый слуга нашего дома, поэтому могу писать спокойно, не боясь, что письмо попадет в чьи-нибудь руки, кроме твоих. Пишу из Лаврента, где мы задержались по случаю жары. Оттон владел здесь великолепной виллой, которую в свое время подарил Поппее, а та, разведясь с ним, сочла за лучшее удержать за собой прекрасный подарок… Когда я думаю об окружающих меня здесь женщинах и о тебе, мне кажется, что из камней Девкалиона должны были возникнуть различные, совершенно не похожие одна на другую породы людей, и что ты принадлежишь к той породе, которая создана из хрусталя. Благоговею перед тобой и люблю от всей души, и мне хотелось бы писать лишь о тебе одной, поэтому я должен принудить себя написать о путешествии, о том, что со мной происходит, и о новостях при дворе цезаря. Итак, Нерон в гостях у Поппеи, которая приготовила ему здесь великолепный прием. Немногие августианцы присутствовали на нем, но и Петроний и я получили приглашение. После завтрака мы катались на золоченых лодках по морю, которое быъло очень тихим и казалось уснувшим и таким голубым, как твои глаза, божественная! Гребли мы сами; по-видимому, Августе льстило, что везут ее патриции и их сыновья. Цезарь, стоя у руля в пурпурной тоге, пел гимн в честь моря, сочиненный им накануне ночью и положенный на музыку вместе с Диодором. На других лодках пели рабы из Индии, которые умеют играть на морских раковинах, а вокруг плескались дельфины, словно в самом деле были привлечены музыкой из глубин Амфитриты. И знаешь, что я делал в это время? Я думал о тебе, и мне хотелось взять это море, это солнце эту музыку и отдать тебе. Хочешь, мы поселимся когда-нибудь на берегу моря подальше от Рима? У меня есть в Сицилии земля, на которой рощи миндальных деревьев, которые весной покрыты розовыми цветами и ветви которых свешиваются над водой. Там я буду любить тебя и исповедывать веру, которой научит меня Павел, - теперь я знаю, что она не противится счастью и радости. Хочешь?.. Но прежде чем услышу ответ из твоих любимых уст, буду писать дальше о том, что случилось на лодке. Когда берег остался далеко за нами, мы увидели на горизонте парус, и тотчас начался спор о том, обыкновенная ли это рыбачья лодка или корабль из Остии. Увидел я первый, и тогда Августа сказала, что для моих глаз, по-видимому, нет ничего скрытого, и, опустив вдруг на лицо покрывало, спросила, неужели я и так узнал бы ее? Петроний тотчас вставил, что за тучей и солнца не видно, но она, словно шутя, говорила, что такое острое зрение может ослепить одна лишь любовь; она стала называть разных женщин, стала спрашивать и угадывать, кого я люблю. Я отвечал спокойно, но в конце она назвала и твое имя. Говоря о тебе, она подняла покрывало и стала смотреть на меня злыми и пытливыми глазами. Я очень благодарен Петронию, который накренил в эту минуту лодку, и общее внимание было отвлечено от меня. Если бы я услышал недоброжелательное или насмешливое замечание о тебе, я не смог бы скрыть гнева и мне пришлось бы бороться с желанием ударить веслом эту хитрую и злую женщину… Помнишь, что я рассказывал тебе накануне отъезда в саду Лина о случае на пруду Агриппы? Петроний боится за меня и сегодня умолял, чтобы я не дразнил самолюбивую Августу. Но Петроний не понимает меня и не знает, что, кроме тебя, нет мне ни радости, ни красоты, ни любви и что Поппея будит во мне лишь отвращение и презрение. Ты изменила мою душу настолько, что к прежней жизни я уж не сумел бы вернуться. Но не бойся, со мной не случится ничего дурного. Поппея не любит меня, потому что она вообще неспособна любить, и ее капризы являются следствием гнева на цезаря, который все еще находится под ее влиянием и который, может быть, и любит ее, но перестал стесняться и не скрывает от нее своего разврата и преступлений. Скажу еще одну вещь, которая должна успокоить тебя: Петр сказал мне перед отъездом, чтобы я не боялся цезаря, ибо волос не упадет с моей головы, и я верю ему. Какой-то голос говорит моей душе, что каждое слово апостола должно исполниться, и так как он благословил нашу любовь, то ни цезарь, ни все силы Аида, ни даже фатум не в силах отнять тебя, о Лигия! Когда я думаю об этом, я счастлив, как небо, которое одно спокойно и счастливо. Но тебя, христианку, может быть, оскорбляют мои слова о фатуме и небе? В таком случае прости, я грешу невольно. Крещение не омыло еще меня, но сердце мое как пустая чаша, которую Павел должен наполнить вашим сладостным учением, тем более сладостным для меня, что оно - твое. Ты, божественная, поставь мне в заслугу то, что я вылил содержимое этой чаши, наполнявшее ее раньше, и я протягиваю ее, как человек, чувствующий жажду и стоящий у чистого источника. Будь снисходительна ко мне. В Анциуме дни и ночи я буду слушать Павла, который в первый же день среди моих людей приобрел такую любовь, что они постоянно окружают его и видят в нем не только проповедника, но и сверхъестественное существо. Вчера я заметил радость на его лице, и когда я спросил, что он делает, то Павел ответил мне: "Сею". Петроний знает, что он едет со мной, и хочет повидаться с ним, а так же как и Сенека, который слышал о нем от Галлона. Звезды гаснут на небе, Лигия, и утренняя звезда горит ярче. Скоро заря окрасит море - кругом все спят, я лишь один думаю о тебе и люблю тебя. Здравствуй вместе с зарей, sponsa mea!"
XVI
Виниций Лигии:
"Была ли когда-нибудь с Авлами в Анциуме, моя дорогая? Если нет, я буду рад показать тебе этот город. От Лаврента по берегу тянутся виллы одна за другой, а сам Анциум - бесконечный ряд дворцов и портиков, колонны которых глядятся в спокойную воду. Моя вилла на самом берегу с оливковой рощицей и леском кипарисов сзади, и когда я подумаю, что этот уголок будет со временем твоим, мне кажется белее мрамор, зеленее сад, лазурнее море. О Лигия, как хорошо жить и любить! Старый Меникл, управляющий виллы, посадил на лужайках под миртами множество ирисов; увидев их, я вспомнил дом Авла, ваш фонтан, ваш сад, в котором я гулял с тобой. И тебе эти ирисы будут напоминать родной дом, поэтому я уверен, что ты полюбишь Анциум и эту виллу. Тотчас по приезде мы долго беседовали с Павлом за завтраком. Сначала мы говорили о тебе, потом он стал поучать, а я слушал его долго, и скажу тебе одно: если бы я умел так хорошо владеть пером, как Петроний, я не смог бы передать все то, что вошло мне в сердце и душу. Я и не подозревал, что может быть на свете такое счастье, красота и мир, о которых люди до сих пор не знают. Но все это я берегу для беседы с тобой, когда в первый свободный день прискачу в Рим. Скажи, как может земля носить в одно время таких людей, как апостол Петр, Павел - и цезарь! Я спрашиваю потому, что вечером, после поучения Павла, я был у Нерона, и знаешь, что я там услышал? Сначала он читал свою поэму о гибели Трои, потом стал жаловаться, что никогда не видел горящего города. Он завидовал Приаму и называл его счастливым человеком именно за то, что тот мог видеть пожар и гибель родного города. На это Тигеллин сказал: "Молви слово, божественный, я возьму факел, и прежде чем кончится ночь, ты увидишь пылающий Анциум". Но цезарь назвал его глупцом. "Куда же я стал бы приезжать дышать свежим воздухом и беречь тот голос, который мне подарили боги и который я должен сохранить ради блага людей? Разве не Рим губит меня, разве не ядовитые испарения Субурры и Эсквилина заставляют меня хрипеть, и разве горящий Рим не представил бы в сто крат более великолепного и трагического вида, чем Анциум?" Все стали говорить о том, какой неслыханной трагедией был бы пожар города, покорившего себе весь мир и обращенного в кучи серого пепла. Цезарь заявил, что тогда его поэма была бы значительнее поэм Гомера, а потом стал говорить, как он отстроил бы город и как потомство удивлялось бы его произведению, перед которым показались бы ничтожны все человеческие дела. Тогда пьяные собеседники стали кричать: "Сделай это! Сделай!", а он ответил: "Мне нужны для этого верные и более преданные друзья". Признаюсь, услышав это, я встревожился, потому что в Риме ты, carissima. Теперь я сам смеюсь над своей тревогой и думаю, что цезарь и августианцы, хотя они и безумны, не решились бы допустить подобного безумия… И вот как человек, боящийся за любимое существо, я все-таки предпочел бы, чтобы дом Лина не стоял в узком переулке за Тибром, в части города, населенной по большей части чужестранцами, с которыми в данном случае меньше пришлось бы считаться. Палатинские дворцы не были бы достойным тебя жилищем, но я все-таки не хотел бы видеть тебя лишенной удобств и богатства, к которым ты привыкла с детства. Перейди в дом Авла, моя дорогая. Я много об этом думал здесь. Если бы цезарь был se Риме, весть о твоем возвращении действительно могла бы дойти через рабой до Палатина, обратить на тебя внимание и вызвать преследование за то, что ты посмела поступить наперекор воле цезаря. Но он долго проживет в Анциуме, и, прежде чем вернется, рабы перестанут говорить об этом. Впрочем, я живу надеждой, что, прежде чем Палатин увидит цезаря, ты, моя дорогая, будешь жить в собственном доме на Каринах. Благословен день, час и мгновение, когда ты переступишь порог моего дома, и если Христос, которого я готовлюсь познать, сделает это, да будет благословенно и его имя. Я буду служить ему и отдам за него жизнь и кровь. Вернее: мы оба будем служить ему, пока хватит нам жизни. Люблю тебя и приветствую от всей души".
XVII
Урс черпал воду из колодца и тянул веревку с двойной амфорой, напевал вполголоса странную лигийскую песенку. Радостный взор бросал он время от времени на Виниция и Лигию, чьи фигуры белели под кипарисами в садике Лина, как две статуи. Ветер не шевелил их одежд. Наступал золотисто-лиловый вечер, и они в тишине разговаривали, держа друг друга за руки.