Львов берегли на следующий день игр, но в цирке народ навязывал свою волю всем, даже цезарю. Один лишь Калигула, ничего не боявшийся и переменчивый в своих решениях, осмеливался сопротивляться, и случалось, что он приказывал бить толпу палками, - но и Калигула часто принужден был уступить. Нерон, больше всего в мире дороживший рукоплесканиями, всегда потакал народу, а тем более сейчас, когда нужно было успокоить нервную после пожара толпу и свалить на христиан всю вину.
Он дал знак, чтобы решетки снова были подняты; увидевший это народ тотчас успокоился. Послышался скрежет решеток, за которыми были львы. При виде львов собаки сбились в одну кучу в отдаленном углу арены и жалобно скулили. Один за другим вылетали на арену звери, огромные, страшные, с косматыми головами. Даже цезарь повернул к ним скучающее лицо и приложил изумруд к глазу, чтобы лучше видеть. Августианцы приветствовали зверей рукоплесканиями; толпа жадно следила за их прыжками и за тем, какое впечатление произвело их появление на христиан, продолжавших стоять на коленях и повторять непонятные для многих и потому раздражающие слова: "За Христа! За Христа!"…
Но львы, хотя и были голодны, не спешили к жертвам. Багровый свет на арене тревожил их, они щурились, словно ослепленные; некоторые ложились, вытягивая на песке свои золотые тела; некоторые раскрывали пасти, зевая, словно хотели показать зрителям свои страшные клыки. Но потом запах крови и вид истерзанных тел на арене стал действовать на них. Скоро движения их стали беспокойны, гривы поднялись, ноздри жадно втягивали воздух. Один припал вдруг к телу растерзанной женщины с окровавленным лицом и, положив передние лапы ей на грудь, стал лизать своим длинным языком засохшую кровь; другой приблизился к человеку, который держал на руках зашитого в шкуру ребенка.
Дитя кричало и плакало, хватаясь за шею отца, а тот, желая хоть на несколько минут продлить ему жизнь, старался оторвать ручки, чтобы передать дитя в середину. Но крик и движение раздразнили льва. Он издал короткий рев, сбил ребенка ударом лапы и, схватив в пасть голову отца, размозжил ее в одно мгновение.
Видя это, и все другие львы набросились на христиан. Некоторые женщины не могли удержаться от крика ужаса, но народ заглушил их громом рукоплесканий, которые, впрочем, тотчас прекратились, потому что желание следить за происходящим превозмогло. Тогда увидели страшные вещи: головы жертв исчезали в пастях зверей, грудь пробивалась насквозь одним ударом лапы; вырывались сердца; слышен был треск костей на зубах. Некоторые львы, схватив жертву за бок или за спину, бешено носились по арене, словно искали скрытого места, где могли бы спокойно терзать тело; иные бросались друг на друга, становились на задние лапы, обхватывая один другого, как борцы, и наполняли цирк ревом. Зрители вскакивали с мест, спускались ниже, в проходы, чтобы лучше видеть; происходила невероятная давка; казалось, разъяренная толпа бросится на арену, чтобы вместе с львами терзать христиан. Слышались страшные крики, иногда рукоплескания, иногда рев, рычание, щелканье зубов, вой собак и редко - стон…
Цезарь держал изумруд у глаза и внимательно смотрел. Лицо Петрония выражало презрение и брезгливость. Хилона уже вынесли из цирка.
На арене появлялись все новые жертвы.
С самого верхнего ряда амфитеатра смотрел на них апостол Петр. Никто не обращал внимания на старца, все были увлечены происходившим на арене, поэтому он встал и как несколько дней назад в винограднике, благословлял на смерть и вечность тех, кого должны были схватить, так теперь осенял знамением креста погибавших, их кровь, их муку, тела, превращенные в бесформенные куски мяса, и души, отлетавшие к иной жизни. Некоторые поднимали на него глаза и радостно улыбались, видя над собой в вышине знак креста. А у Петра надрывалось сердце, и он шептал: "О Господи, да будет воля твоя! Во славу твою и свидетельствуя истину, гибнут овцы мои! Ты велел мне пасти их, поэтому передаю их тебе, а ты, Господи, сочти их, залечи раны, облегчи страданья и дай им больше счастья на небе, чем претерпели они мук на земле!"
И он благословлял одного за другим, толпу за толпой, с такой великой любовью, словно это были его дети, которых он передавал прямо на руки Христу. Вдруг цезарь, по рассеянности или желая, чтобы зрелище превзошло все доселе виденное в Риме, шепнул несколько слов городскому префекту, и тот, покинув ложу, тотчас скрылся во внутренних помещениях. И даже народ пришел в изумление, когда через минуту снова заскрежетали решетки. Теперь выпускали всяких зверей: тигров с Евфрата, нумидийских пантер, медведей, волков, гиен и шакалов. Вся арена покрылась волнующимися телами зверей, желтых, черных, коричневых, пестрых. Наступило замешательство, ничего нельзя было разглядеть в этом хаосе кувыркавшихся звериных тел. Зрелище перестало быть похожим на действительность и превратилось в какой-то кошмар, оргию крови, какую-то страшную грезу обезумевшей души. Мера была превзойдена. Среди рева и воя послышались с разных сторон амфитеатра истерические крики и смех женщин, не выдержавших напряжения. Людям стало страшно. Лица исказились. Слышались отчаянные крики: "Довольно! Довольно!"
Но зверей легче было выпустить, чем загнать обратно. Но цезарь нашел способ очистить от них арену, доставив новое развлечение народу. Во всех проходах появились черные, украшенные перьями нумидийцы с луками. Зрители поняли, что им предстоит увидеть, и приветствовали их радостными криками; а те, подойдя к барьеру, стали осыпать зверей тучами стрел. Это действительно было ново - стройные черные тела откидывались назад, натягивали тугую тетиву и посылали стрелу за стрелой. Певучий звук тетивы и свист пернатых стрел смешивался с ревом восхищенной толпы и воем раненых зверей. Волки, медведи, пантеры и оставшиеся в живых люди сбились в тесную кучу. Лев, почувствовав укол стрелы в боку, поднимал вдруг разъяренную морду, разевал пасть и пытался вырвать ужалившую стрелу. Мелкие звери, всполошившись, бегали по арене или теснились у решеток, а стрелы все время свистели и свистели, пока все живое не было истреблено.
Тогда на арену выбежали сотни цирковых рабов, вооруженных кирками, лопатами, метлами, тачками. Закипела работа. Арену быстро очистили от трупов, крови и кала, вскопали и выровняли землю, посыпали толстым слоем свежего песка. Потом выбежали амуры, разбрасывая лепестки роз, лилии и другие цветы. Снова стали жечь аравийские благовония. Веларий Веларий - занавес, которым прикрывали амфитеатры. был сдернут, потому что солнце уже клонилось к закату.
Люди с удивлением переглядывались, недоумевая, какое еще зрелище может быть им показано сегодня.
Их ждало то, о чем никто не мог догадаться. Цезарь, покинувший перед этим свою ложу, появился вдруг на засыпанной цветами арене, одетый в пурпурный плащ и золотой венок. Двенадцать певцов с кифарами выступали за ним, а он с серебряной лирой в руках торжественно вышел на середину и, поклонившись зрителям, поднял глаза к небу и застыл так, словно ожидая вдохновенья.
Потом ударил по струнам и запел:
О, лучезарный сын Латоны, владыка Килии,
Тенедоса и Хризы, мощный покровитель
Илиона священного, - гневу ахейцев ты предал
Город седого Приама, тебя почитавший от века,
И алтари обрек на бесчестье и кровью троянцев,
О Сребролукий, позволил обрызгать! К тебе простирали
Старцы молитвенно руки, и слышал ты женские крики
Матерей, умолявших тебя о пощаде напрасно!
Камень услышал бы горькую жалобу, но ты, жестокий,
Менее чутко, чем камень, внимал человеческой боли!..
Песнь переходила постепенно в печальную, полную боли элегию. Цирк взволнованно молчал. Сам цезарь растрогался и продолжал петь:
Лиры божественной звуком ты мог заглушить стенанья,
Вопли, рыданья и крик людей, обреченных на гибель.
Видишь, и ныне слеза набегает на чуткие очи,
Как роса на цветок, внимая горестной песне,
Воскресившей из праха и пепла пожарищ несчастье
И роковую погибель… Где был ты в тот час, Сребролукий?
Голос Нерона задрожал, и его глаза стали влажными. На глазах весталок также показались слезы, а народ после долгого молчания разразился долго не смолкавшим громом рукоплесканий.
А в это время через раскрытые коридоры доносился скрип телег, на которые складывались кровавые останки христиан, мужчин, женщин и детей, чтобы вывезти их за город и бросить в ямы, которые назывались путикулы.
Апостол Петр схватился руками за свою белую дрожащую голову и восклицал в душе:
"Господи! Господи! Кому ты отдал власть над миром? И почему ты хочешь основать свою столицу в этом городе?"
XIV
Солнце склонилось к горизонту и, казалось, таяло в вечерней заре. Игры были кончены. Народ покидал амфитеатр и выходил из цирка, толпами рассеиваясь по городу. Августианцы пережидали, пока схлынет толпа. Все они собрались у ложи цезаря, куда тот вернулся, чтобы выслушивать льстивые похвалы. Хотя слушатели и не жалели рук, хлопая ему после окончания песни, для него этого было мало, потому что он ждал восторгов, переходивших в безумие. Напрасно теперь все рассыпались в льстивых восклицаниях, напрасно весталки целовали "божественные" пальцы, а Рубрия наклонилась к нему так близко, что золотистая голова ее касалась его груди, - Нерон был недоволен и не мог этого скрыть. Его удивляло и тревожило, что Петроний молчит. Какое-нибудь одно слово его, оттеняющее достоинства стиха, какая-нибудь похвала из уст знатока была бы ему в эту минуту великим утешением. Не в состоянии более выдержать, он сделал Петронию знак и, когда тот подошел к ложе, спросил:
- Скажи…
Петроний холодно ответил:
- Молчу, потому что ты превзошел себя. И я не нахожу слов.
- И мне так казалось, однако народ…
- Как можешь ты требовать от черни, чтобы она ценила поэзию?
- Значит, и ты заметил, что меня благодарили не так, как это следовало бы?
- Потому что ты выбрал неудачную минуту.
- Почему?
- Мозги, напитавшиеся кровью, не могут внимательно слушать.
Нерон сжал кулаки и воскликнул:
- Ах, эти христиане! Сожгли Рим, а теперь обижают меня. Какие еще мученья придумать им?
Петроний понял, что он избрал неверную дорогу и что слова его вызывают действие обратное тому, чего он хотел добиться, поэтому, желая отвлечь мысли от христиан, он наклонился к цезарю и прошептал:
- Твоя песнь превосходна, но я сделаю одно лишь замечание: в четвертом стихе третьей строфы размер оставляет желать лучшего.
Нерон покраснел, словно его уличили в постыдном преступлении, посмотрел на него со страхом и ответил шепотом:
- Ты все заметишь!.. Знаю!.. Я переделаю!.. Но ведь больше никто не заметил, не правда ли? Но ты, ради богов, не говори никому… если… тебе дорога жизнь…
Петроний нахмурил брови и ответил с выражением скуки на лице:
- Ты, божественный, можешь обречь меня на смерть, если я мешаю тебе, но не пугай меня ею, потому что боги прекрасно знают, боюсь ли я ее.
Сказав это, он посмотрел Нерону прямо в глаза, а тот, помолчав, сказал:
- Не сердись… Ты ведь знаешь, что я люблю тебя…
"Плохой признак", - подумал Петроний.
- Я хотел было позвать вас сегодня на пир, но теперь запрусь и буду оттачивать этот проклятый четвертый стих. Кроме тебя, ошибку могли заметить Сенека и, может быть, Секунд Карин, но я тотчас отделаюсь от них.
Цезарь позвал Сенеку и заявил, что с Аркатом и Карином он должен поехать по Италии и во все провинции за сбором денег, которые он повелевает ему брать с городов, деревень, с знаменитых храмов - словом, отовсюду, где они есть и откуда их можно выжать. Сенека, который понял, что ему навязывают роль грабителя, святотатца и разбойника, отказался наотрез.
- Я должен ехать в свое имение, государь, чтобы ждать там смерти… Я стар, и мои нервы больны…
Иберийские нервы Сенеки были, пожалуй, здоровее, чем нервы Хилона, но общее состояние вообще было худо, - он походил на тень и за последнее время совершенно поседел.
Нерон, посмотрев на него внимательно, подумал, что действительно он протянет недолго, и сказал:
- Не буду подвергать тебя трудностям путешествия, если ты болен, но из любви, какую питаю к тебе, хочу, чтобы ты всегда был у меня под рукой, поэтому вместо поездки в имение запрись в своем доме и сиди там безвыходно.
Он засмеялся и продолжал:
- Но если пошлю Арката и Карина одних, то будет похоже, что я послал волков за овцами. Кому отдать их под начало?
- Отдай мне! - сказал Домиций Афр.
- Нет! Я боюсь навлечь на Рим гнев Меркурия, которого ты превзошел бы воровством. Мне нужен стоик, как Сенека, или как мой новый друг - философ Хилон.
Сказав это, он оглянулся по сторонам и спросил:
- А что случилось с Хилоном?
Хилон, отдышавшийся на чистом воздухе, вернулся в цирк к пению цезаря, приблизился к Нерону и сказал:
- Я здесь, светлый плод солнца и луны. Я был мертв, но твоя песнь воскресила меня.
- Пошлю тебя в Ахайю, - сказал Нерон. - Ты должен знать до последнего гроша, сколько там хранится в каждом храме.
- Сделай это, о Зевс, а боги наградят тебя так, как до сих пор никого не награждали.
- Я сделал бы это, но не хочу лишать тебя зрелищ.
- О Ваал!.. - сказал Хилон.
Августианцы, довольные, что настроение цезаря улучшилось, стали со смехом восклицать:
- Нет, нет, государь! Не лишай этого мужественного грека зрелищ!
- Но лиши меня зрелища этих капитолийских гусят, мозги которых, вместе взятые, не заполнят скорлупы желудя, - огрызнулся Хилон. - Я пишу по-гречески гимн в твою честь, о первородный сын Аполлона, поэтому позволь мне провести несколько дней в храме Муз, чтобы вымолить у них вдохновение.
- О нет! - воскликнул Нерон. - Ты хочешь отвертеться от следующих игр. Ничего не выйдет!
- Клянусь, государь, что я сочиняю гимн.
- Пиши его по ночам. Моли о вдохновении Диану, она ведь сестра Аполлона.
Хилон опустил голову, со злобой поглядывая на присутствующих, которые снова стали издеваться над ним.
Цезарь, обратившись к Сенецию и Нерулину, сказал:
- Представьте, из назначенных на сегодня христиан мы справились лишь с половиной!
На это старый Аквил Регул, великий знаток дел, касающихся цирка, подумал немного и сказал:
- Зрелища, в которых выступают люди без оружия и без искусства, тянутся так же долго, но менее занимательны.
- Я велю вооружить их, - сказал Нерон.
Суеверный Вестин, погруженный в задумчивость, вдруг пришел в себя и таинственно спросил:
- Заметили ли вы, что они видят нечто?.. Когда они умирают, то смотрят вверх… и умирают без страданий. Я уверен, что они видят что-то…
И он поднял глаза вверх. Ночь протянула над цирком усеянный звездами веларий. Но ему ответили смехом и шутками над тем, что могли видеть христиане в минуту смерти. Цезарь сделал знак рабам, державшим светильники, и покинул цирк, а за ним стали выходить весталки, сенаторы и августианцы.
Ночь была ясная и теплая. Перед цирком стояла еще толпа, желавшая видеть отбытие цезаря, но все были молчаливы и мрачны. Раздалось несколько рукоплесканий и тотчас стихли. А из ворот скрипучие телеги все время вывозили останки христиан.
Петроний и Виниций молчали всю дорогу, и лишь около дома Петроний спросил:
- Подумал ли ты о том, что я говорил тебе?
- Да, - ответил Виниций.
- Веришь ли ты, что и для меня теперь это дело стало очень важным. Я должен спасти ее вопреки воле цезаря и Тигеллина. Это - борьба, в которой я решил победить, игра, в которой я хочу выиграть, хотя бы ценой собственной жизни… А сегодняшний день еще больше укрепил меня в этом намерении.
- Пусть Христос наградит тебя.
- Увидим.
Они вышли из лектики. В эту минуту мелькнула чья-то черная тень, кто-то приблизился к ним и спросил:
- Не ты ли благородный Виниций?
- Да, - ответил трибун, - что тебе нужно?
- Я - Назарий, сын Мириам. Пришел из тюрьмы и принес тебе известие о Лигии.
Виниций положил руку ему на плечо и при свете факела стал смотреть в глаза Назария, не в силах вымолвить ни слова. Юноша угадал замерший на губах Виниция вопрос и ответил:
- Она жива еще. Урс послал меня к тебе, господин, чтобы сказать, что она в бреду молится и повторяет твое имя.
Виниций сказал:
- Слава Христу, который может вернуть ее мне.
Потом, взяв Назария за руку, он повел его в библиотеку. Тотчас туда пришел и Петроний, чтобы послушать их разговор.
- Болезнь спасла ее от насилия, потому что палачи боятся заразы, - говорил юноша. - Урс и Главк сидят около нее день и ночь.
- Сторожей там не переменили?
- Нет, господин. И они в их комнате. Те узники, которые сидели в нижней тюрьме, умерли все от лихорадки и задохнулись без воздуха и света.
- Кто ты? - спросил Петроний.
- Благородный Виниций знает меня. Я сын вдовы, у которой жила Лигия.
- Ты христианин?
Юноша вопросительно посмотрел на Виниция, но, увидев, что тот в эту минуту молился, поднял голову и сказал:
- Да.
- Каким образом ты свободно проходишь в тюрьму?
- Я нанялся там выносить мертвых и сделал это нарочно, чтобы помогать братьям и приносить им вести из города.
Петроний стал внимательно смотреть на красивое лицо мальчика, на его голубые глаза и черные волнистые волосы.
- Откуда ты родом, мальчик?
- Я из Галилеи, господин.
- Ты хочешь, чтобы Лигия была на свободе?
Мальчик поднял глаза к небу:
- Я готов был бы ради этого отдать свою жизнь.
Виниций кончил молиться и обратился к Назарию:
- Скажи сторожам, чтобы они положили ее в гроб как мертвую. Возьми себе помощников, которые вынесут ее с тобою ночью из тюрьмы. Поблизости ты найдешь лектику с людьми, которые будут ждать вас. Им отдайте гроб. Сторожам обещай столько золота, сколько каждый сможет унести в своем плаще.
Пока он говорил, лицо его потеряло мертвенное выражение, в нем проснулся солдат, которому надежда вернула прежнюю энергию. Назарий вспыхнул от радости и, подняв руки, воскликнул:
- Пусть Христос исцелит ее, потому что она будет на свободе!
- Думаешь, сторожа согласятся? - спросил Петроний.
- Они, господин? Конечно, лишь были бы уверены, что их не встретит жестокая кара и мучения!
- Да! - сказал Виниций. - Сторожа готовы были согласиться на ее бегство, тем более они позволят вынести ее как мертвую.
- Правда, есть там человек, - сказал Назарий, - который каленым железом пробует тела, действительно ли это мертвецы. Но он берет несколько сестерций за то, чтобы не касаться лица, и, наверное, возьмет золотой, чтобы коснуться гроба, а не тела.
- Скажи ему, что он получит полный кошелек золотых, - сказал Петроний. - Но сможешь ли набрать верных товарищей?
- Сумею найти таких, которые за деньги готовы продать жен и детей.
- Где ты возьмешь их?
- В самой тюрьме или в городе. Сторожа, если им заплатить, впустят кого угодно.
- В таком случае ты проведешь в качестве наемника меня, - сказал Виниций.
Но Петроний стал решительно советовать, чтобы он не делал этого. Преторианцы могли узнать его даже переодетого, и тогда все пропало бы.