Меня разозлило его напоминание о каком-то нелепом споре в то время, когда меня постигло настоящее, большое горе,
- Эх, капитан, какие тут могут быть счёты?
- Не-ет, могут, - возразил прораб и повторил - Нет, могут. Ты вот скажи мне, как же это всё так у тебя получилось? Вот построил я для тебя дом, торопился комнату для тебя отделать, чтобы тебе после войны хорошо жилось, - а ты что же, а?
- Я был доволен, - поспешно ответил я. - А она - нет. Ей всё время надо было чего-то большего. Ей всего было мало…
- Чего же мало? Ширпотреба, что ли? - иронически заметил капитан.
- Нет, нет, - горячо заспорил я, - совсем, совсем другое. Она все в гору, в гору шла, понимаешь, а я…
- Так… - протянул опять капитан. - А у тебя с дыханием, значит, не в порядке? Вас не по болезни ли демобилизовали?
- Уходи, капитан, - попросил я, чтобы положить конец всему этому.
- Нет, я ещё не уйду, - упрямствовал капитан, - мне поговорить охота. Значит, жена от тебя, как я понимаю, ушла…
- Нет, нет, - прервал я его, - она не ушла, она просто поехала в Сибирь на новостройку.
Я сам не знаю, зачем я соврал. Это было первое, что пришло мне в голову.
- А тебя с собой не взяла?
- Нет, я сам не поехал. Но она вернётся, обязательно вернется.
- Так, - проговорил капитан, - значит, баба в атаку ходит, а мужик её в блиндаже дожидается… Ну ладно, факт фактом: жены нет, ребёнок…
- Зачем ты пришёл, капитан? - тихо спросил я.
- Посмотреть на тебя пришёл. Теперь уйду.
Он встал и, ни слова больше не говоря, не попрощавшись, ушёл.
После его ухода я ещё сильнее почувствовал своё одиночество. "Зачем он приходил? - думал я. - Что привело ко мне этого странного, угрюмого человека? И почему я сидел и молчал как пришибленный, когда он допрашивал, издевался надо мной?"
Но я обманывал самого себя. Во мне было сейчас два существа, и одно бурно протестовало против вмешательства Крайнова, но другое все громче и настойчивее утверждало, что он прав. И постепенно этим вторым голосом окончательно был заглушён первый. И мне захотелось, чтобы прораб снова был тут и говорил со мной и я мог бы спорить с ним, сам всё более и более соглашаясь.
И вдруг все происходящее снова встало передо мной. Так бывает: иногда долго думаешь о чём-либо, целое как-то уходит из поля зрения, и постепенно начинаешь думать о деталях и видишь только частность; но вдруг что-то происходит, и ты снова видишь все целиком, и это подавляет тебя.
И вот все случившееся: последние месяцы нашей жизни с Лидой, Коля, первые размолвки, начавшееся отчуждение и, наконец, отъезд - все это снова встало передо мной.
Но раньше каждый раз, когда все это проплывало в моём сознании, я не понимал причины случившегося, испытывал чувство обиды, и во мне возникала уверенность, что я прав, что я не сделал ничего, что дало бы Лиде повод поступить так, как она поступила.
Теперь же было иначе. Я почувствовал, что сам делал что-то не то, что я чего-то не понял в Лиде, что я долго и тщетно пытался уверить себя, что она все такая, какой была до войны, а она изменилась, и я даже хорошо не знал, какая она теперь.
Уход Коли встал передо мной в каком-то ином, страшном для меня свете. "Ты мешал жить человеку, - сказал я себе, - ты помешал ему расти, радоваться, узнавать мир…" Я начинал понимать, что живу иначе, чем многие окружающие меня люди. Я начал перебирать их в памяти. Прораб Крайнов, Ирина, Иванов. И, наконец, Лида, моя Лида!
Да, в их жизни было что-то очень большое и очень высокое, что давало им силу жить так, как они живут.
А тут ещё Коля…
Мне почудилось, что, если бы время повернуть назад и мы с Лидой снова оказались бы вместе, все у нас пошло бы иначе. И как только я подумал об этом, мне непреодолимо захотелось увидеть её, я понял, что не могу, никак не могу жить без неё.
Я почувствовал, что не в состоянии больше оставаться один в комнате, накинул кожанку и вышел на улицу. На улице было пустынно. По-прежнему шёл смешанный с дождём снег. Вода в лужах рябилась от ветра. Вдали шумел Кировский завод. Я пошёл по направлению к центру города, сам не знаю зачем.
Я осмотрелся. Вокруг меня раскинулся обычный, деятельный, мирный город. Окна домов были освещены, где-то звенел трамвай, проносились машины, разбрызгивая лужи.
И я понял, что тем человеком, с которым мне сейчас больше всего хотелось бы встретиться и поговорить, был Каргин.
Я знал, что Каргин живёт в заводском доме, и, вскочив трамвай, поехал по направлению к заводу.
Мне не было известно, в какой квартире живёт Каргин. На моё счастье, человек, вышедший из подъезда, назвал мне номер квартиры. Я поднялся на третий этаж и остановился перед дверью в нерешительности. Уже ночь. Каргин, наверно, спит, если только он дома. Но всё же я постучал.
Тотчас же за дверью раздались ровные, спокойные шаги, точно кто-то стоял и дожидался моего стука. Затем дверь открылась, и я увидел Каргина.
Он спокойно посмотрел на меня и сказал:
- Товарищ Савин? Проходите.
Я не стал объяснять причины столь позднего посещения. Мы вошли в небольшую квадратную комнату. У широкого, занавешенного тяжёлой шторой окна стоял письменный стол, на нём горела лампа и лежала раскрытая книга. Одна стена комнаты была занята книжными шкафами. У другой стояла кровать, и над ней висел большой портрет Ирины. То, что здесь был портрет Ирины, ободрило меня.
- Я не разбудил вас? Или вы читали? - спросил я, указывая на книгу.
- Да, - ответил Каргин и кивнул мне на кресло. - Ну, как дела в газете?
Он спросил это таким тоном, точно мой визит был самым обыкновенным посещением секретаря парткома в обычное, рабочее время.
- В газете? - переспросил я. - С газетой ничего. Вот только с закалкой тогда мы сели. И с центральной прессой разошлись.
- А по существу? - поинтересовался Каргин, смотря на меня своими спокойными глазами.
- Что "по существу"? - не понял я.
- Кто был прав по существу? - повторил Каргин.
- Ну, очевидно, не Абросимов, - сказал я. - Ведь кольцо-то закалили.
- Вот я об этом и говорю, - с чуть заметной улыбкой проговорил Каргин, - и это куда важнее, чем самый факт расхождения с центральной прессой. Кстати, есть приказ министерства о внедрении ТВЧ в производство на нашем заводе. Прибывает новая аппаратура… Теперь вот что, - добавил Каргин после паузы, - Хорошо, что вы зашли. Целесообразно было бы поднять вопрос в нашей газете о помощи сибирскому филиалу. Вы ведь знаете об этом заводе?
Я ничего не ответил, и Каргин продолжал:
- Это наш питомец, он родился во время войны от нашего завода. Однако в течение этой пятилетки перерастёт нас на две головы. Это будет огромный завод. Вот посмотрите.
Каргин подошёл к одной из книжных полок и взял большую папку. Он раскрыл её и, кладя на стол, сказал:
- Вот посмотрите… Это общий вид завода. Такой, каким он будет в тысяча девятьсот пятидесятом году. Может быть, целесообразно поместить в газете снимок с этого рисунка?
Я посмотрел на рисунок. На большом листе плотной бумаги был изображён в красках огромный завод. Я увидел заводские корпуса, цехи, двор, похожий на городской бульвар, и вдали чуть приметную синеву реки. Всё это выглядело очень заманчиво и радостно, как обычно выглядят художественно исполненные проекты городов.
- Как Ирина Григорьевна? - спросил я после короткого молчания.
- Ничего, - ответил Каргин. - Работает. Пишет, что к концу года всюду введут высокочастотную закалку.
- У нас был спор с вашей женой перед отъездом, - сказал я.
- О чём?
- Да вот об отъезде. Мне было непонятно: как это так уехать из Ленинграда? Всю блокаду провести здесь, а теперь взять и уехать.
Каргин ничего не ответил. Он прошёлся по комнате, бережно закрыл папку с рисунком завода, потом спросил:
- Так что же? Плохо у вас получается, товарищ Савин?
- Да, плохо, - ответил я, выдерживая его взгляд. - Я сам не понимаю, в чём дело. Я работал честно…
- Хотите, расскажу вам, что произошло? - предложил Каргин и, не дождавшись моего ответа, продолжал: - В редакцию заводской многотиражки приходит опытный, побывавший на фронте, способный журналист. Сотрудники смотрят с восхищением, как быстро и умело делает он то, что им приходится добывать ценой больших усилий. Они радуются, потому что свойственно советским людям радоваться при виде умелого работника. Но одного они тогда ещё не знали.
- Чего же? - прервал его я.
- Что вы не воин, не борец. Не обижайтесь, Савин, я говорю правду. Вы честный и преданный родине человек. Случись новая война - вы пойдёте на фронт в первый же день, верю. Но сейчас, в дни мира, вы неверно смотрите на нашу жизнь…
- В чём, в чём?!
- Сейчас скажу. Вы не видите острых углов в нашей жизни. Не видите противоречий…
- Противоречия?! - воскликнул я. - Вы ищете противоречия в народе, который был так един во время войны? В народе, который никогда ещё не был так сплочён, как теперь?! Про какие противоречия вы говорите? Ведь есть же разница между двадцатыми, тридцатыми годами и нынешним днём…
- Разница есть, и очень большая, - спокойно заявил Каргин. - Но и противоречия есть. Есть, Савин. И не придуманные, а реальные, в жизни нашей существующие противоречия, - ведь мы идём вперёд, боремся с рутиной, боремся с проникновением чуждых влияний… Ведь не в консервной же банке существуем мы, товарищ Савин!
Я молчал.
- А вы стоите на других позициях, - продолжал Каргин. - Вы не видите противоречий. Вам кажется, что острые углы, они… мягкие! Пригладил рукой - и нет угла, ровная поверхность! Вот спорят товарищи из лаборатории с Абросимовым. Вам кажется: нет базы для большого, резкого, принципиального спора. Разве Абросимов враг? Разве он не прошёл через испытания блокады? Вам бы занять позицию, вступить в борьбу на той или иной стороне, понять, что столкнулись не просто разные взгляды на технику, нет, - разные взгляды на жизнь! А вы становитесь "над схваткой", полагаете, что все разъяснится само собой… Вот вы и пытаетесь примирить непримиримоё, бежите с ведром заливать пожар. А его не надо тушить, Савин. Тут борьба идёт, острая, принципиальная! И большевик обязан решить, с кем он, на чьей стороне, и драться, драться! Вас демобилизовали из армии, но из рядов борцов за новое, против старого, вас никто не демобилизовывал! Вот и всё, что я хотел вам сказать. Скажите: какие острые вопросы вы подняли в газете, что нового открыли, против чего - пусть с опасностью для собственной репутации - дрались? Тысячи серьёзнейших недостатков на нашем заводе и тысячи примеров нового, советского, социалистического.
Я молчал.
- И вот, - продолжал Каргин, - ваши сотрудники, соседи по работе, заметили это, заметили раньше меня. И в них поднялось недовольство против вас. Ведь завод-то их родное дело!
Я уже давно перестал следить за ходом мыслей Каргина. Его слова прижимали меня к земле. Я ощущал их как что-то очень жёсткое, обрушивающееся на меня и не дающее перевести дыхание.
- Нет, нет, - заспешил я, боясь, что Каргин сейчас прекратит разговор и мы расстанемся, - я не только за этим к вам пришёл. Я хочу, должен рассказать вам… Лида… Лида ушла от меня, и мальчик… воспитанник - тоже. Я ничего не могу понять… У нас были неприятности, мелкие размолвки, но я никогда не думал, что из этого может вырасти такое… Вот её письмо, прочтите.
Я вытащил из кармана смятое Лидино письмо и протянул его Каргину.
- Так, - сказал Каргин, возвращая мне письмо, и добавил: - Вы видите, я был прав. - Потом он улыбнулся необычно доброй улыбкой. - Какая хорошая, настоящая женщина ваша жена.
- Но теперь она презирает меня! - воскликнул я. Некоторое время мы молчали.
Потом Каргин подошёл ко мне.
- Только не ставь заплаты там, где прорвалось, - этим не поправишь, не иди на компромисс. Продумай все заново. Займи правильное место в жизни, и всё вернётся. - Он хотел, видимо, что-то сказать, но передумал. - Иди-ка теперь домой, - посоветовал Каргин.
Мне стало не по себе при мысли, что я вернусь в пустую комнату.
- Мне хотелось бы ещё поговорить с вами, - начал было я, но Каргин решительно прервал меня:
- Не надо. Я понимаю тебя. С другими разговаривать иной раз легче, чем с самим собой. Но всё-таки рискни. Теперь тебе в самый раз поговорить со своей совестью.
Я вышел на улицу. Дождя уже не было. С Невы дул резкий ветер. Чуть покачивались фонари на мосту. "Что же делать? - думал я. - Я должен немедленно что-то предпринять, пока между нами не выросла пропасть". Но тут же в ушах моих прозвучали слова Каргина: "Только не ставь заплаты…"
Наконец я добрался домой. В комнате было пусто - ни Лиды, ни Коли. На секунду я почувствовал себя так, будто все люди ушли далеко-далеко, и я остался один.
Мне стало страшно от своего одиночества. Мне было необходимо увидеть Лиду, поговорить с ней. Я остановил себя уже у двери. "С чем я приду к Лиде? - подумал я. - С моим раскаянием и без Коли? Кому оно нужно, моё раскаяние?"
Открыл ящик письменного стола. Там, перевязанная бечевкой, лежала пачка моих фронтовых бумаг - блокнотов, тетрадок и среди них много Лидиных писем. Я медленно развязал пачку. Вот одно из её писем. Сорок второй год… Зима. Мы только что расстались, она отправила мне это письмо вдогонку. Пишет о том, что ей поручили организовать детский дом и она не знает, как это сделать: "Если бы ты, Сашенька, был рядом со мной, тогда у меня хватило бы сил на что угодно…" Вот другое письмо, из госпиталя, - её контузило взрывной волной. Вот из армии… "Ведь всё это было, было, - подумал я. - Была любовь, такая сильная, такая постоянная, что, казалось, нет ничего на свете, что могло бы поколебать её… Но оказалось, что есть. И поколебало её не то, что обычно колеблет любовь - измены, ревность, увлечения, - а нечто совсем, совсем другое…"
Я перебирал Лидины письма, подолгу не выпуская из рук каждое письмо, как вдруг заметил маленький старый блокнот, который уже очень давно не попадался мне на глаза. Я перелистал его, - это были фронтовые заметки периода, предшествующего моей первой поездке в Ленинград. "Как давно это было!" - подумал я, перелистывая страницы блокнота. Между блокнотными страницами - сложенный вдвое листок. Меня охватило чувство какой-то тревоги. Что-то очень важное связывалось в памяти моей с этим листком. Я развернул его. Там было написано только одно слово: "Пробьюсь".
Это было слово, написанное лейтенантом Андриановым за несколько часов до того, как его разбил паралич.
Я вскочил, чувствуя, что не могу больше оставаться один в комнате. Я должен быть среди людей, слышать человеческие голоса. Я схватил кожанку и выбежал из комнаты. До рассвета оставалось часа два. Улицы были ещё пустынны. Фонари на строительстве нашего дома не горели.
Тогда я подумал о Крайнове. Я хотел увидеть его. Он был именно тем человеком, который не удивился бы столь позднему приходу.
На стройке Крайнова не было, и я решил пойти к нему домой.
Я знал, где помещается его хибарка, и через несколько минут, пройдя по пахнущему извёсткой коридору, остановился у двери.
Постучал.
- Кто это?
- Это я, капитан, я, Савин. Ты не спишь?
- Сплю, - ответил Крайнов.
- Ты открой, - попросил я, - мне… Словом, я спать не могу и зашёл… - На словах всё выходило очень глупо.
За дверью послышался шорох. Потом дверь приоткрылась, я хотел уже войти, но на пороге показался Крайнов. Не давая мне войти, он вышел в коридор, притворив за собой дверь. Крайнов был в галифе, нижней сорочке и туфлях, надетых на босые ноги.
- Ну, чего там у тебя стряслось? - спросил Крайнов.
- Ничего, капитан, - ответил я. - Теперь мне и самому видно, что я, как дурак, зря поднял тебя среди ночи. Ты извини… Мне просто трудно было одному. Вот я и решил…
Он пристально посмотрел на меня…
- Ну что ж, посидим, коли так. К себе не приглашаю, беспорядок у меня. А вот на окошко, пожалуй, присядем.
Там, куда он показал, в конце коридора, не было никакого окошка. Просто виднелся провал в стене, который ещё не успели заделать. Мы подошли и уселись прямо на камнях. Здесь было относительно светло, - наступало серое утро.
- Так что же? - спросил Крайнов, похлопывая здоровой рукой по своему острому колену. - Бессонница, говоришь, и порошки не помогают?
- Да, - признался я, - бессонница. И мне бы ни о чём не хотелось сейчас говорить с тобой. Просто окажи мне услугу. Посиди вот так со мной. Не могу я сейчас быть один.
- Хорошо, - просто ответил Крайнов. Хотя он произнёс только одно слово, я сразу заметил, что тон его изменился, стал каким-то другим.
Некоторое время мы молчали. Стало ещё светлее. Туман, скрывавший Финский залив, рассеялся. Проехал переполненный автобус. На улице показались люди.
- Что ж думаешь делать, капитан? - спросил вдруг Крайнов, впервые называя меня капитаном. - Перевооружаться будешь или сманеврируешь?
Я молчал.
- А ты похудел, капитан, - продолжал Крайнов. - Оно так-то тебе лучше идёт.
Я не понимал, иронизирует он или говорит всерьёз.
- Знаешь, Крайнов, иной раз человек в сутки больше переживёт, чем за год, - сказал я, - вспомни фронт…
- Чего мне фронт вспоминать, когда мир перед глазами, - ответил он.
- За эти сутки… - начал было я, но Крайнов прервал меня:
- Ну, только не рассусоливай. Не надо. Сам понимаю. Не маленький. - Он встал и сказал: - Пойдём.
Он шёл вдоль коридора, не оглядываясь, и я шёл за ним. Подойдя к своей двери, он остановился и тихо проговорил:
- Вот и я тебе про фронт напоминаю. Лежишь ты в кювете, а над тобой "мессеры" волнами ходят, и думаешь ты: "Эх, помирать от дурацкой бомбы". И начинаешь ты вспоминать, сколько в жизни не сделал, и кажется тебе, что останься ты в живых - совсем иначе жить начнёшь.
- Ну, а потом? - спросил я.
- А потом? Кто как.
- Я тебя понял.
- Ну, а понял, так входи, - заявил Крайнов и открыл дверь.
Я вошёл. В кровати, сбитой из досок, под шинелью спал Коля.
В ту ночь мы впервые за долгое время сидели с Лидой, как прежде, у окна на диване, и, хотя за окном была не белая, а чёрная, осенняя ночь, на душе моей было светло. Я говорил:
- Давно-давно, в ту зиму, когда я искал тебя и пришёл на завод, мы сидели с вашими девушками и вспоминали о тебе. В это время в комнату вошёл Иванов. Проходя мимо меня, он спросил: "Лидией Федоровной интересуетесь?" Потом он сказал о тебе что-то хорошее, а на моё "спасибо" ответил: "Ей спасибо скажете". Он сказал "скажете" в будущем времени. Пожалуй, мне теперь самое время сказать тебе это спасибо.
- Не будем об этом, - попросила Лида.
- Нет, будем, - настойчиво возразил я. - Мы слишком долго молчали о самом главном. Ты на многое открыла мне глаза.
- Я? - прервала меня Лида и покачала головой. - Нет, Сашенька, это не я… Всё получилось так потому, что не могло получиться иначе… Это жизнь, сама жизнь. Помнишь наш разговор насчёт справедливости, помнишь? А вот это оказалось зеркалом. - Она взяла из моих рук листок лейтенанта Андрианова.
- Зеркалом? - переспросил я.