Просторный гостиничный номер, в три отдельных комнаты и с большим круглым залом, был разорен до основания, как после вражеского нашествия. Валялась на полу, на дорогом ковре, битая посуда, сорванные с окон бархатные шторы лежали скомканными на столе, намокшие от разлитого вина и обляпанные соусами и подливами. Расколотый цветочный горшок развалился на две половины, жирная, черная земля осыпалась на лакированную подставку и ниже, на паркет, ее растащили, и по всему номеру тянулись грязные беспорядочные следы. Вразброс, там и сям, торчали длинными горлышками пустые бутылки с наклейками дорогих вин, и над всем этим безобразием нависала огромная хрустальная люстра, украшенная заброшенным на нее розовым женским корсетом.
Осторожно, чтобы не наступить босыми ногами на осколки битого стекла и не пораниться, Павел Лаврентьевич прокрался к столу, нашел бутылку, в которой булькало, и с наслаждением, в два приема, выпил содержимое до дна, даже не ощутив, что выпил. Жажда утихомирилась. Затекшая нога стала оживать, будто пронзили ее десятки мелких иголок. Павел Лаврентьевич постоял, терпеливо дожидаясь, когда нога окончательно отойдет, затем еще чего-то выпил из другой узкогорлой бутылки и вернулся на диван. Лег, закинув руки за голову, уперся взглядом в потолок, украшенный лепниной, и увидел, что сверху на него укоризненно смотрят белые ангелочки, искусно вылепленные из гипса.
- Господи, прости меня, не совладал с искушением, опять согрешил, - Павел Лаврентьевич перекрестился и долго еще лежал, вспоминая сон, страх от которого все не отпускал его.
"Извела тоска-кручина, подколодная змея… Верно в песне поется, будто про меня… Так, пожалуй, и догоришь, как лучинка, без огня и дыма… Нет, Павел Лаврентьевич, хватит, погуляли, пора и честь знать… Ступай, братец, грехи отмывать! Ступай, ступай, нечего валяться!" Отдав приказ самому себе, Павел Лаврентьевич бодро вскочил с дивана и последовал в ванную.
Часа через два он вышел на крыльцо ярской гостиницы "Эрмитаж" и смотрелся в богатой шубе с бобровым воротником так, как и положено смотреться важному человеку, владельцу трех приисков - статный, голова горделиво вскинута и взгляд властный, суровый; лицо чисто выбрито, а в морозном воздухе кружится аромат дорогого одеколона.
Он и половины минуты не успел постоять, как подскочил к гостиничному крыльцу извозчик, растянул рот до ушей и пригласил почтительным голосом:
- Пожалуйте, Павел Лаврентьевич! Куда прикажете?
- Домой вези меня, домой. Знаешь, где проживаю?
- Кто же в Ярске не знает, где вы живете! Все знают, Павел Лаврентьевич! Н-н-о, родимая!
И родимая, молодая, резвая кобылка, понесла по снегу легкие санки, как по воздуху. Гнал извозчик, будто на пожар торопился. Знал, расторопный, что Парфенов очень уважает быструю езду, а медленную - терпеть не может. Вот и старался угодить, надеясь на щедрую расплату.
Санки летели.
Павел Лаврентьевич прищуривался от встречного воздуха, который высекал слезу, но лица не отворачивал, смотрел прямо.
Вот и огромный парфеновский дом, поставленный еще покойным родителем. С широким размахом строился в свое время Лаврентий Зотович: три этажа из красного кирпича вздымали островерхую крышу, казалось, под самое небо; ряды длинных и узких окон сверкали под морозным солнцем, а широкие железные ворота перед домом, украшенные коваными цветами диковинного вида, придавали всему строению величественный вид - дворец, да и только.
Расплатившись с извозчиком, Павел Лаврентьевич вышагнул из санок и направился к узкой калитке. Уже подошел к ней, протянул руку, чтобы открыть, как калитка перед ним распахнулась наотмашь, и выскочил из нее, едва не сбив с ног, маленький, вертлявый мальчишка. Кинулся в сторону, но Павел Лаврентьевич ловко ухватил его за шкирку, развернул к себе и строго спросил:
- От кого бежим? Куда бежим?
Мальчишка вздернул голову, швыркнул носом, загоняя выкатившиеся сопли обратно в широкую ноздрю, и дернулся, пытаясь освободиться. Но Павел Лаврентьевич держал крепко. Тогда мальчишка, поняв, что ему не вырваться, крикнул злым и отчаянным голосом:
- Все равно ему глаз вышибу!
- Кому?
- Вон, гаду этому!
И показал рукой на распахнутую калитку, к которой подбегал парфеновский дворник Диомид, немолодой уже мужик, обладавший огромной силой и имевший, как многие сильные люди, добродушный, покладистый характер. Он рукой зажимал щеку, а из-под ладони капала на снег кровь, будто сыпались красные ягодки.
- Ты что делаешь, лиходей?! - искренне удивлялся Диомид. - А если бы в глаз попал?! Я бы кривой на всю жизнь остался!
- В другой раз попаду, не промахнусь, - пообещал мальчишка и злобно, как волчонок, оскалил зубы.
- Да что у вас за война тут? Что случилось?! - потребовал ответа Павел Лаврентьевич.
- Чего случилось… Я и сам не пойму, - пожал широкими, литыми плечами Диомид. - Чищу снег, залетает этот разбойник и хлоп в меня из рогатки, до крови щеку рассек. Вытаскивай рогатку-то, все равно отберу, вытаскивай, вытаскивай…
Мальчишка нехотя сунул руку в карман, помедлил и вытащил рогатку, бросил ее к ногам Диомида и пообещал:
- Я другую сделаю!
Диомид пяткой разломил рогатку и забросил остатки далеко в сугроб, спросил, пытаясь все-таки добиться ответа:
- Ты с какого квасу стрелять в меня надумал? Я тебе дорогу перебежал?
- Ага, перебежал! - мальчишка снова оскалил зубы. - Кто Тузику глаз выбил? Кто ему ногу перешиб, он до сих пор на трех ногах скачет!
От удивления Диомид только руками развел: какой Тузик, какой глаз, какая нога? Ничего не ясно!
- Подожди, - вмешался Павел Лаврентьевич, - давай по порядку рассказывай, только не ври.
Злоумышленник швыркнул носом, подумал и, наверное, решив, что терять ему все равно нечего, рассказал, что три дня назад Тузик вернулся домой с выбитым глазом, из которого текла кровь, и на трех ногах, а четвертую поджимал, и она все время дрожала. А вчера ему старшие ребята сказали, что покалечил Тузика дворник, который служит у купца Перелогина. Тогда он взял рогатку и пошел, чтобы отомстить за Тузика.
- У-у-у, голова садовая! - расхохотался Диомид. - Дом-то у Перелогина на соседней улице стоит, тоже из красного кирпича, только в два этажа… Промахнулся ты, парень, не по тому адресу заявился, я теперь полное право имею к мировому судье тебя тащить, чтобы он тебя на каторгу упек!
- Ладно, не пугай парнишку, - вступился Павел Лаврентьевич, которого развеселило неожиданное происшествие; даже угнетение, которое он испытывал с утра, развеялось. - Отведи его на кухню, пусть накормят хорошенько и одежку какую-нибудь подберут, а то дрожит, как голый. Тебя как зовут-то, стрелок?
- Иваном меня зовут…
- Домой вернешься, Иван, скажи отцу, чтобы выпорол. И не вздумай к перелогинскому дворнику с новой рогаткой идти, он не такой добрый, как Диомид, в один мах головенку отвернет. Понял, что я говорю?
- А у меня отца нет, мы с мамкой живем.
- Тогда мамке скажи, чтобы выпорола. Веди его, Диомид, сделай, как я сказал.
Павел Лаврентьевич отпустил злоумышленника, и тот, до конца еще не веря, что хорошей трепки не предвидится, настороженно, но все-таки пошел рядом с Диомидом. Проводив их взглядом, Павел Лаврентьевич по-хозяйски закрыл калитку, осмотрел просторный двор и направился к дому, улыбаясь и покачивая головой - надо же, за Тузика так обиделся. Отчаянный парень, Иван…
Горничная, встретившая хозяина в прихожей, протянула ему конверт и торопливо пояснила:
- Велено сразу же отдать, как появитесь…
2
От конверта, склеенного из плотной бумаги синего цвета, приторно пахло духами. Павел Лаврентьевич усмехнулся и, скинув шубу на руки горничной, прошел в свой кабинет; маленькими изящными ножницами отрезал край конверта, вынул пригласительный билет, отпечатанный в типографии, украшенный по краям золотистыми виньетками. Еще раз усмехнулся и вслух, в полный голос, прочитал: "Милостивый государь Павел Лаврентьевич! Зная Ваше просвещенное внимание к нуждам образования, осмеливаюсь обратиться к Вам с нижайшей просьбой следующего рода. 25 января сего года, в шесть часов вечера, в Общественном собрании состоится благотворительный вечер в пользу открываемой двухклассной начальной школы, устраиваемой и находящейся под покровительством мещанки Марфы Ивановны Шаньгиной. Искренне рада буду видеть Вас на данном благотворительном вечере и надеюсь на Ваше душевное участие в благородном, общественном деле. Председатель Попечительного Совета И. А. Делинова".
Прочитал спокойно, насмешливо, и вдруг будто поперхнулся, смял толстую упругую бумагу в кулак, бросил ее на стол, и она чуть слышно стукнула о полированную столешницу.
Любое приглашение, любую просьбу, любую глупость, которые приходили на его имя в немалом количестве - да что угодно! - готов был прочитать Павел Лаврентьевич, но только не известие о том, что благотворительный сбор от вечера пойдет на нужды школы, устраиваемой и находящейся под покровительством Марфы Ивановны Шаньгиной.
- Вот она, змея подколодная! - не сдерживаясь, отрывисто крикнул Павел Лаврентьевич и кулаком, в полную силу, грохнул по столу, по смятой бумажке, словно желал вбить ее в дерево, чтобы исчезла она бесследно, чтобы глаза ее не видели. - Вот он, сон! В руку! Марфой Ивановной! Еще и денег попросят! Ну, папаша, век твою дурь помнить буду!
Не находя себе места, он кружил возле стола, словно гонялся за невидимым существом, и даже руки протягивал, растопыривая пальцы, будто хотел кого-то ухватить за глотку.
Дверь кабинета Павел Лаврентьевич за собой не закрыл, и в просторный проем смотрел со стены коридора большой, в полный рост, парадный портрет старшего Парфенова. Рисовал его, по всей видимости, художник небесталанный, и Лаврентий Зотович взирал с холста на своего сына, как живой: взгляд из-под хмуро сведенных бровей суровый и жесткий, осанка гордая, а правая нога вольно отставлена в сторону, как у человека, уверенного не только в самом себе, но и в жизни; под усами, на красиво очерченных губах, покоилась снисходительная усмешка. Младший Парфенов, когда взглядывал на портрет, всякий раз не мог избавиться от ощущения, что отец сейчас, усмехнувшись, неожиданно заговорит:
- Она, сучка, перед тобой вертится, не дается, кусается, а я ее - хвать рукой за глотку! Все равно ершится, трепыхается! Тогда я второй рукой - хвать! Придавил, как клещами, она и подчинилась, никуда денется, теперь я ей хозяин!
Так он говорил о жизни и о том, что надо эту самую жизнь держать двумя руками за глотку, иначе она тебя самого задушит.
И следовал этому правилу неукоснительно.
Сын же этого правила принимать не хотел - с самого детства. И отца не любил, а когда подрос и многое стал понимать, эта нелюбовь быстро и незаметно переплавилась в глубоко скрытую ненависть.
Были у него для этой ненависти весомые причины.
Разбогатев на открытых приисках, которые приносили ему бешеную прибыль, старший Парфенов, словно узду сорвал и понесся во все тяжкие. Загулы устраивал такие, что Ярск вздрагивал, будто от землетрясения. Румынский хор содержал, и любил, чтобы певички перед ним показывали свои таланты в голом виде. Бывало, что проносилась по Почтамтской улице невиданная кавалькада: двадцать-тридцать троек, украшенных лентами, как на свадьбе, факела горят ярче уличных фонарей, пестрый народ в санях визжит, кричит и даже кукарекает, виртуозные балалаечники умудряются на бешеном скаку наяривать плясовую - и несется это орущее скопище за город, на дальнюю, потаенную заимку, как в преисподнюю…
Да уж, погулял покойный Лаврентий Зотович, всласть погулял.
Но одно правило соблюдал непререкаемо - дома у себя никаких пиров не устраивал и гостей, даже деловых компаньонов, никогда к себе не приглашал. Дома у богатого и разгульного золотопромышленника шла заведенным порядком совсем иная жизнь - строгая и тихая, основанная, как на незыблемом фундаменте, на беспрекословном подчинении хозяину. Ни жена, ни сын, а про прислугу и говорить нечего, не имели права не то что слово поперек сказать, но и посмотреть без нужного почитания.
Но слухи и сюда, через толстые стены каменных хором, все-таки доходили, и жена, конечно, знала о буйствах своего супруга на стороне, но молчала и, видимо, от этого молчания умерла довольно рано, оставив сиротой сына-подростка.
После смерти матери Павел еще сильнее возненавидел отца и стал мечтать: вот наступит день, споткнется родитель на своем жизненном скаку, упадет бездыханным, и тогда он, наследник, вступит в полные права и делать будет все по-иному, не так, как отец.
Но Лаврентий Зотович не упал внезапно, не свалился на скаку замертво, с жизнью он расставался долго, мучительно, словно медленно уходил в тягучую трясину, но все продолжал цепляться слабеющими руками за любую веточку, какая подворачивалась.
Не выцарапался.
Изматывающие головные боли доводили его до приступов бешенства, он орал, словно под ножом, все чаще хватался за ружье и палил по зеркалам, по статуэткам, расстреливал посуду в шкафах, и вся прислуга в страхе разбегалась, забиваясь в укромные уголки. Но нашлась храбрая душа - недавно принятая на службу кухарка. Подошла бесстрашно к хозяину, который только что перезарядил ружье, протянула руку, погладила по голове, приминая взъерошенные седые волосы…
И - невиданное дело!
Хозяин под узкой девичьей ладонью сник, съежился, положил заряженное ружье на пол, сам опустился на колени и тихо-тихо попросил:
- Руку не убирай…
С этого дня кухарка Марфа стала главным доктором самого богатого в городе золотопромышленника Парфенова. Местные медицинские светила, безуспешно лечившие Лаврентия Зотовича от головных болей, специально приезжали, чтобы поговорить с Марфой, надеясь услышать нечто особое, неизвестное им, но были сразу же разочарованы прямодушным ответом:
- Да не знаю я никаких секретов! Со страху руку протянула, а он успокоился, - и, улыбнувшись, глядя честными, искрящимися глазами, заверяла: - Я в лекарском деле ни капли не понимаю, а как получается, что Лаврентий Зотович головой мучиться перестает, когда я руку ему кладу, я и сама не ведаю.
От кухарской службы Парфенов-старший велел Марфу освободить, требовал, чтобы во всякую минуту она находилась рядом с ним, и скоро уже не мог обходиться без нее, как малое дитя без няньки.
Головные боли со временем прекратились, все думали, что дело пошло на поправку, но тут подоспела новая напасть, против которой Марфа оказалась бессильной - Лаврентий Зотович стал беспрерывно плакать и заговариваться. Никого не узнавал, а беседы вел с теми людьми, которые уже давно покинули этот грешный мир; долгие вел беседы, обстоятельные и порою выкладывал в умственном забвении такие прошлые секреты и тайны, что Парфенов-младший в страхе хватался руками за голову - а вдруг эти секреты и тайны за стены дома выползут?!
Раздумывал он недолго. Дал докторам денег и родителя отправили в скорбный дом, где он не пробыл и полного месяца, тихо умерев на казенной постели.
После смерти золотопромышленника, как и положено, вскрыли завещание. Павел Лаврентьевич только ахнул, когда узнал, что немалая часть денежных средств должна отойти кухарке Марфе. Вся ненависть, которую годами копил сын к отцу, опрокинулась теперь на безродную девицу; это по какому же праву и за какие такие заслуги свалилось ей прямо в ручки большое денежное счастье?! Закусился молодой хозяин, словно его среди белого дня обокрали. Пошел по судам и даже взятки предлагал судьям, но остался, как говорят в таких случаях, при собственных интересах: получила Марфа завещанные ей деньги - все, до копеечки. Павел Лаврентьевич возненавидел ее, как кровного врага.
Жизнь между тем остановки не знала, катилась дальше, и новые дни приносили новые события. Павел Лаврентьевич женился, но сразу же, еще и медовый месяц не закончился, понял, что жена ему нужна, как пятое колесо в телеге. Видимо, по этой причине - от нелюбви, детей у них не было. Но Павел Лаврентьевич не переживал, да и некогда ему было переживать - большое наследство требовало неустанной заботы. И он трудился не покладая рук, приумножая и без того немалые богатства. В неустанных своих трудах даже и не заметил, как за очень малый срок времени сам он изменился до неузнаваемости: властным стал, порою жестоким, и позабыл напрочь, что когда-то, глядя на отца, думал и верил искренне, что, вступив в наследство, по другому пути поведет дело и жизнь свою построит по-иному.
Не случилось.
Совсем наоборот складывалось: он стал точной копией своего отца. Один в один, капля в каплю. И походка изменилась, и голос, и пальцы рук, когда гневался, растопыривал, как родитель. Разве что не говорил вслух, что жизнь надо держать за глотку двумя руками и тогда она подчинится. Порядки в доме установились такие же, какие царили при Лаврентии Зотовиче, и нелюбимая жена ни слова не могла сказать мужу о том, что слухи о его загулах на стороне доходят и до нее. Да, вот так и выплясалось, что унаследовал наследник еще и необъяснимую страсть к буйным попоищам, порою безобразным, которые длились иногда по целым неделям.