- И рада бы, что все мне в бреду явилось, да только не получается - наяву было. А было так… Когда старик Парфенов начал головными болями маяться, он велел на Первом прииске тайник сделать, такой, чтобы никто и подобраться не мог. И поручил это секретное дело правой руке своей, господину Азарову, который у него служил. Тайник сделали, и стал в него господин Азаров со всех трех приисков самородки свозить, исполняя хозяйскую волю. Чудилось старику в последнее время, что он вот-вот разориться должен, и видения ему даже были, что кредиторы его в одной рубахе оставили, вот он и решил сделать запас на черный день. Сам мне про это рассказывал. А как его в скорбный дом увезли, он и вспоминать про этот тайник перестал, а господин Азаров наследнику про него не рассказал, утаил от наследника. Сам решил потайным золотом воспользоваться, но тут новый хозяин за какую-то провинность, да под горячую руку, взял и уволил господина Азарова. Стал тот в банке служить, и доступа ему на прииск с этого времени никакого не было. Зато бумага осталась, на которой путь до тайника нарисован, и верил Азаров, что он единственный, кто этот путь знает, да только просчитался. Не удивляйся, Андрей Андреевич, сам знаешь, бумаги-то две было, одна у тебя, другая у хозяина. Вы ее, хозяйскую-то, вытащили из стола, когда Лаврентий Зотович головой маялся, скомкали вместе с другим мусором и велели мне в печи сжечь. А я взяла и сохранила эту бумажку. Вот, сколько я вам забавного нарассказывала, теперь ваша очередь, Андрей Андреевич… Мне знать интересно - что на прииске сейчас делается? Как там ваш знакомец Савочкин поживает, какие у него приятели объявились, и что в банке случилось, почему вместо денег бумага оказалась? Все мне знать интересно, уж такая я любопытная… А если вы мне отвечать откажетесь, отвезут вашу душу прямиком к Парфенову на покаяние. Желаете туда поехать?
Чем дальше говорила Марфа, тем быстрее, прямо на глазах, съеживался Азаров, будто усыхал. И поглядка поменялась, и грудь больше не топорщил, и ногу на ногу уже не закидывал, а сидел тихо и низко, сгорбившись, и лишь изредка вскидывал взгляд, затравленный, как у зверька, попавшего в крепкий капкан. Даже голос поменялся, тонким стал, жалобным:
- Куда угодно, только не к Парфенову. Я все скажу…
- А я все выслушаю. Рассказывайте, Андрей Андреевич…
Капитоныч и два молчаливых его спутника, с которыми он привез Азарова, уже измаялись на крыльце от долгого ожидания, а двери не открывались, и из дома никто не выходил. Капитоныч забеспокоился - уж не случилось ли чего? - спустился с крыльца, заглянул в окно: нет, шума не слышно, драки не наблюдается, сидят мирно, разговаривают. Многое бы он дал, чтобы эти разговоры послушать, да вот закавыка - на зиму рамы двойные вставлены, ничего не услышишь. Потыкал костылем в снег, вернулся на крыльцо и терпеливо стал ждать, переступая с ноги на ногу.
Наконец-то двери открылись, вышел из них Азаров, а за ним - Марфа. Радостно повинилась:
- Прости, ради Христа, Наум Капитонович, что мерзнуть заставила, да только никак не получилось, чтобы скорее. Отвезите гостя моего туда, откуда взяли, в целости отвезите и в сохранности, чтобы ни один волосик с него не упал. А я уж отблагодарю завтра, после обеда сразу и отблагодарю.
Капитоныч сделал знак, и спутники его, подхватив под руки, повели Азарова от крыльца к калитке, за которой маячила при скудном свете луны подвода. Капитоныч задержался:
- А зачем нам благодарности до завтрего ждать, давай сегодня и разочтемся.
- Денег больших в доме я не держу. У вас тоже в карманах, Наум Капитонович, больше пятака никогда не имеется.
И рассмеялась, довольная, громко рассмеялась, звонко, даже Азаров за калиткой услышал.
14
Надо же случиться такой чертовщине - во второй раз приснился один и тот же сон. И снова мучила жажда, и виделся старый замшелый колодец под березой, и стояло ведро, полное чистой воды, и змея изогнулась в стремительном прыжке, как черная молния, и ногу пронзило болью, словно ткнули в нее раскаленным железом.
Вскинулся Павел Лаврентьевич, проснувшись, вздохнул с облегчением, понимая, что это всего лишь сон, и охнул - боль наяву осталась. Жгло под коленом, да так сильно, что ногу распрямить не мог. Он ухватился двумя руками, стал растирать больное место, и лишь после этого почувствовал облегчение. Поднялся с постели, нашел спички, засветил лампу и увидел, что под коленом у него - небольшое, красное пятно, размером с копейку, будто и впрямь след от укуса.
"Надо будет утром за доктором послать, - подумал он, продолжая разглядывать пятно, которое понемногу бледнело, только болезней мне не хватало…"
На свое здоровье Павел Лаврентьевич никогда не жаловался, наоборот, даже гордился, что никакая хворь, кроме насморка, его не одолевала. Даже после многодневных загулов, помывшись и окатившись ледяной водой, он выглядел и чувствовал себя вполне превосходно. И вот это непонятное пятно, да еще дурацкий сон, приснившийся во второй раз…
"Ладно, плюнуть и забыть", - посмотрел на часы, стрелки показывали третий час ночи, а спать совсем не хотелось. Павел Лаврентьевич оделся и вышел из дома на улицу. Постоял, посмотрел на стылое звездное небо и направился в маленький флигелек, где проживал дворник Диомид. К своему дворнику Павел Лаврентьевич заглядывал частенько, нравилось ему беседовать с добродушным и сильным человеком, от которого всегда веяло умиротворением и правильностью мудро устроенной жизни, в которой Диомид исповедовал всего-навсего лишь один принцип: живи и радуйся, никогда не злись и никому не завидуй. После таких бесед, а разговаривали, как правило, об обыденном, можно сказать, о мелочах, Павел Лаврентьевич уходил, унося в себе тихое душевное спокойствие.
Двери во флигельке Диомид не закрывал на запор, а только приставлял изнутри легкую палочку: когда входил кто-то без стука, палочка падала, и хозяин, если дремал на своем широком топчане, от этого звука просыпался и встречал пришедшего гостя широкой улыбкой. Павел Лаврентьевич толкнул дверь, услышал, как упала палочка, и сказан в темноту:
- Диомид, это я. Гостей принимаешь?
- А чего же не принять, гость - это всегда хорошо, - добродушно и совсем не заспанным голосом отозвался дворник. - Погоди, Павел Лаврентьевич, я сейчас свечку запалю.
Затеплилась свечка, растолкала темноту по углам флигелька, и видно стало, что на широком топчане Диомид спал не один: из-под одеяла, сшитого из разноцветных тряпочек, торчал вихрастый затылок.
- Поночевщик у меня объявился, - смущенно стал объяснять Диомид, одергивая подол нижней рубахи и переступая на холодном полу босыми ногами. - Ванюшку-то помните, который мне глаз выбить грозился, так вот, одел я его, покормил, а он такой привязчивый оказался, каждый день у меня в гостях, а сегодня ночевать напросился. Мать-то у него, оказывается, пьющая и нижнюю калитку раскрытой держит - приходи кто желает. До парнишки дела, конечно, нету, вот он и приткнулся ко мне. Уж дозвольте, Павел Лаврентьевич, чтобы он тут ютился, не выгонять же, не собачонка…
- Пусть живет, - кивнул Павел Лаврентьевич, - только ты с матерью поговори, скажи, где парнишка находится, а то всполошится…
- Скажу, не беспокойтесь. Да вы присаживайтесь, Павел Лаврентьевич, в ногах, говорят, правды нет.
Парфенов присел на заботливо придвинутую к нему табуретку и стал вдруг рассказывать, что живет он в последнее время в тревоге, словно ожидает несчастья, и что дурацкий сон приснился два раза подряд и оба раза в этих снах его укусила змея. А нынче даже след остался, будто на самом деле змеиные зубы кожу прокусили… К чему бы это?
- К дождю, - неожиданно хохотнул Диомид, - или чирей на этом месте вскочит. Сны и прочая галиматья, Павел Лаврентьевич, от лукавого, когда желает он человека в заблужденье ввести, вот и начинает смущать его, сны насылает, видения разные, а надо лишь молитву прочитать. Простая она, короткая: "Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас". Прочитал три раза, три раза перекрестился и поклонился. Всякое наваждение без следа сгинет! Верное средство, я по себе знаю.
- Все у тебя просто, Диомид, разложено, как по полочкам у хорошей хозяйки, и на все ответ имеется. Завидую я тебе, честное слово.
- Завидовать не надо, я же вот вам не завидую…
- А почему? Неужели ты богатым не хочешь стать? Жить в хорошем доме с прислугой, а не в этом флигельке, спать на белых простынях, а не на топчане вместе с Ванюшкой, деньги, в конце концов, иметь большие, чтобы тратить их, не считая.
- Мне на топчане черные змеи не снятся, а вас на белых простынях они кусают. Чему же тут завидовать?
Павел Лаврентьевич, как ему ни грустно было, от души расхохотался. А не так он прост, огромный и добродушный дворник Диомид, как на первый взгляд может показаться. Вон как ответил, про змею-то, так ответил, что и возразить нечего, хотя и не любил Павел Лаврентьевич, чтобы последнее слово не за ним оставалось.
- А давай я тебя богатым сделаю! - не отставал он от Диомида, - денег дам без всяких условий, и заживешь, как кум королю.
- Зачем? - искренне удивился дворник, - дурные деньги на пользу никогда не пойдут, от них либо сопьешься, либо в скорбный дом попадешь, как ваш родитель.
Нет, не складывалась сегодня беседа с дворником, не успокаивала, наоборот, лишь добавляла чувства тревоги. И сон дурацкий не уходил из памяти. Павел Лаврентьевич потер ногу под коленом, там, где у него пятно появилось, и вышел из флигелька, ничего больше не сказав Диомиду.
Вернувшись в дом, сразу прошел в свой кабинет, где лежали на столе непрочитанные бумаги; несколько дней подряд он не разбирал почту, и бумаг накопилось весьма изрядно. Знал, что уснуть ему все равно не удастся, так хоть время бессонницы проведет с пользой.
Распечатывал конверты, читал письма и документы, раскладывая их по стопкам и вдруг отбросил одну из бумаг так резко, будто она опалила ему пальцы нестерпимым огнем. Бумага отлетела на край стола, соскользнула и, плавно кружась, неслышно легла на ворсистый ковер. Павел Лаврентьевич, изменившись в лице, рывком поднялся из кресла, подошел к неподвижно лежащей бумаге и присел перед ней на корточки. Еще раз, заново, не дотрагиваясь руками, принялся читать:
"Господин Парфенов!
Вынужден сообщить следующее: несмотря на все мои старания и финансовые затраты, ревизионная комиссия министерства торговли и промышленности отправлена в Ярск. Точную дату отъезда не знаю, но предполагаю, что прибудет в очень скором времени. Большего, к сожалению, я для Вас сделать не могу. Финансовые средства, как Вы сами понимаете, возврату не подлежат".
Подписи под этим коротким письмом не было.
- Сволочь, изрядная сволочь, - произнес Парфенов и тяжело распрямился, оставив бумагу на полу, - возврату не подлежат… Ничего, мы еще встретимся… А вот комиссия… Встретим и комиссию.
Постоял, снова наклонился, поднял бумагу, положил ее на стол и прихлопнул ладонью, будто печать поставил.
15
Уставив взгляд в темноту, Жигин сидел на лавке, опираясь спиной о бревенчатую стену, и вспоминался ему давний день, когда они ездили с Василисой за облепихой. Верст за пять от Елбани, посреди небольшого луга, высилась горушка, покрытая, как щетиной, густым и непролазным облепишником. Ягоду здесь, чтобы руки не царапать и не колоть об острые деревянные иглы, никогда не собирали, как собирают малину или бруснику, а поступали просто: срезали ножом оранжевые початки, усеянные крупной, с ноготь, ягодой, и складывали их в мешки, которые везли домой и поднимали на чердаки, где они и лежали до зимы. Застывали там до костяного стука, и никакой мороки - ударил легонько, и вся ягода отскочила в чашку; ни рвать, ни перебирать ее не надо, хочешь, мерзлой жуй, чтобы зубы ломило, хочешь, жди, когда оттает, или вари из нее кисель. Жигин кисель очень уважал и поэтому поздней осенью, когда уже начинали выпадать зазимки, всегда находил время, чтобы съездить за облепихой.
День, помнится, выдался тихий, солнечный, хотя уже и ощущалась прохлада. Поблескивая, проплывала последняя паутина и царила в округе такая благодать, что шевелиться не хотелось. Жигин и не шевелился, лежал, уложив голову на ноги Василисе, смотрел в осеннее небо, на котором не было еще ни одной тучки, даже облачка не маячило, и слушал, как тихо, в половину голоса, поет Василиса - без слов, непонятно какую, известную только ей самой песню. И как нельзя лучше подходила эта песня к неяркому солнышку, к высокому небу, к прохладе и тишине осеннего дня.
Ничего в той поездке за облепихой не случилось, ничем особым она запомниться не должна была, а вот - дивное дело! - встала в памяти, забытая, казалось, напрочь, так зримо и явственно, что ощутилась мягкость теплых ног Василисы, голос ее послышался, и даже тихо, едва различимо, прорезался скрип тележного колеса.
Жигин вздернулся от тоски, пронзившей его, и соскочил с лавки. Ударил кулаком в распахнутую ладонь, и, видимо, от этого звука проснулся Земляницын, заворочался, спросил хрипло:
- Ты чего, Илья Григорьич? Не спишь? Спи, все равно ничего не придумаешь, в крепкий мы капкан угодили - не выскочить! Как ни крути, а придется нам соглашаться, поведем обоз с этим золотом паршивым, а там - как Бог рассудит… Может, и милость к нам проявит…
- Не дадут они нам до Ярска доехать, зачем мы там нужны как свидетели. Задумка у них какая-то тайная. Вот узнать бы про нее, тогда, глядишь, и придумали бы, как оборониться.
- Пустое дело, кто же нам про эту задумку расскажет. Разве твой каторжный? Да нет у меня на него надежды.
Не было такой надежды на Комлева и у Жигина. Обрадовался, конечно, когда услышал, что тот постарается их выручить, да только радость быстро растаяла: сколько уже времени прошло, а в положении сидельцев ничего не изменилось. На волю их не выпускали, один раз в день кормили, и так же, один раз в день, появлялся в каморке Комлев под неусыпным доглядом охранника, выносил бочку с нечистотами, возвращал ее, пустую, на место и ни одного слова сказать ему больше не удалось - очень уж близко, прямо на пороге, вставал охранник.
Иногда Жигин вспоминал о Семене Холодове, удивлялся - каким ветром занесло сюда его бывшего соперника? Семен, как он слышал, зарабатывал на жизнь в Ярске извозным промыслом. Почему он здесь оказался и почему сделал вид, что не знает елбанского урядника, и даже знак подал, чтобы и тот не проговорился? "Видно, связался с темными людишками, и в одну дудку с ними дует, потому и знакомство со мной выпячивать ему не с руки. Другого ответа, пожалуй, и не придумаешь…"
Слушай, а давай скажем им, что мы согласные, прямо утром и скажем, - продолжал гнуть свое Земляницын, - пусть они нас хоть из тюрьмы этой выведут, чтобы оглядеться. Оглядимся, а там, может, и выскочим…
- Пожалуй, так и сделаем, - согласился Жигин, - вот до утра доживем и объявим.
Но утром все сложилось иначе.
Дверь распахнулась, и на пороге появился Столбов-Расторгуев. Сердито оглядел сидельцев, коротко спросил:
- Живые?
Не дождавшись ответа, известил:
- А хоть бы и мертвые, все равно бы поднял. Выходи на волю, там карету для вас подали.
Возле зимовья стояла подвода, на ней, лениво перебирая вожжи, сидел Семен Холодов, смотрел в сторону, будто все, что происходило вокруг, надоело ему до чертиков, и он даже голову не желал повернуть, чтобы увидеть, чем заняты люди, беспрекословно подчиняющиеся Столбову-Расторгуеву. Они не только с полуслова понимали его и торопились выполнить любое приказание, им иногда одного взгляда хватало, чтобы сорваться с места. Сам Столбов-Расторгуев пребывал в хорошем настроении, шутил, посмеивался и время от времени хлопал по голенищу валенка короткой плеткой, которую не выпускал из рук. Плеткой этой, появившейся сегодня у него в руках, он забавлялся, как ребенок забавляется любимой игрушкой, не желая расстаться с ней даже на короткое время.
Жигину и Земляницыну велели сесть на подводу, остальные, в том числе и Столбов-Расторгуев, запрыгнули в седла и тронулись тихим ходом по протоптанной уже тропе.
"Что-то Комлева не видно, - подумал Жигин, - куда они его дели? Может, и от них сбежал?"
Только он об этом подумал, как Семен, не оборачиваясь, подал негромкий, чуть слышный голос:
- Спросить хочу, Жигин, как твоя супруга, Василиса Макаровна, поживает?
- Потерялась она, Семен Петрович, - так же негромко ответил ему Жигин. - Украли ее, вот эти ухари. А теперь от меня требуют, чтобы я подчинился им, иначе грозятся убить ее. А куда они Василису увезли и где прячут, я не знаю. Поэтому и сказать тебе не могу, как она поживает.
Семен закашлялся, будто подавился, и даже вожжи из рук чуть не выронил. Он-то считал, что Василису умыкнул Капитоныч со своей шайкой, чтобы его, Семена, держать на коротком поводке, а на самом деле получается, что это Столбов-Расторгуев придумал. И выходит, что облапошили его, как последнего дурачка.
Снова надолго замолчал и больше уже ни о чем не спрашивал.
Земляницын искоса с удивлением смотрел на Жигина, и во взгляде его ясно читалось: "Ты откуда этого человека знаешь, да еще и по имени-отчеству к нему обращаешься?" Вслух спросить опасался, но продолжал смотреть в полном недоумении.
Ехали долго. Но вот свернули с проторенной тропы на большой бугор, на открытое место, и встали. Столбов-Расторгуев подъехал к подводе и, не слезая с седла, приказал Жигину и Земляницыну:
- Вытряхивайтесь, господа! Размяться надо, а то засиделись, отъелись на моих харчах. Теперь поработайте. Дай им лопаты.
Семен приподнял сено, которое лежало у него в подводе, из-под сена достал две деревянные лопаты, молча воткнул их в снег.
- Берете эти лопаты, - продолжал командовать Столбов-Расторгуев, - и начинаете перекапывать весь снег, какой на этом бугре лежит. И до тех пор копать будете, пока одного человечка не найдете. Он где-то здесь отдыхает. Усердно работайте, не ленитесь!
Взмахнул рукой, давая знак, и повернул своего коня; остальные потянулись за ним, в том числе и Семен на подводе. Остались лишь двое, они спешились, скрутили по самокрутке, закурили и один из них сердито прикрикнул:
- Чего стоите! Делайте, что сказано! Быстрей откопаете - быстрей в тепло попадете!
Взялись за лопаты. Снег после метелей еще не улежался, рыхлый и сыпучий, он подавался легко, и за Жигиным с Земляницыным скоро потянулись широкие полосы - от макушки бугра вниз. Копали без отдыха и без перерывов, самим интересно стало - что же за человечка они должны здесь отрыть? Через час с небольшим почти половина склона бугра была покрыта полосами, прорытыми до самой земли, до серой, сухой травы, а никакой находки обнаружить не удалось, только и откопали старую лесину, которая давно сгнила и рассыпалась от удара лопаты, будто стеклянная.
Земляницын не удержался, осторожно, шепотом спросил откуда Жигин возчика знает?
Урядник, не прерывая работы, так же осторожно и негромко ответил:
- Из одной деревни мы, по молодости за одной кралей ухлестывали.
- Может, помочь согласится?
- Не согласится. Краля-то мне досталась, жена моя, Василиса. Да и не виделись мы с тех пор, что он за человек нынче, я и не знаю. Лучше не надеяться и не просить. Давай копать, поглядывают на нас.