"Сколько же это будет ещё тянуться? Положительно невыносимо видеть всё время перед собой пьяного дурака в качестве мужа. Великий князь – глуп! Бахвал! Пьяница! Его голштинцы для русских, словно вода на раскалённые камни. Свалялся с Лизкой Воронцовой, а та глупа, и он ещё больше глупеет. Но пойти прямо против – нельзя! Или пока нельзя? Но разве нельзя уже сейчас думать о другом? Бестужев уже советовал императрице Елизавете отослать великого князя в его Голштинию… А наследником кого? Ну, сынок мой, Павел Петрович… Однако это не удаётся – тётка Эльза любит вот своего дурака племянника, любит как свою кровушку, любит, как простая русская баба. Сынка своей сестры Анюты. Надрывно. Жалостливо любит… Чем он хуже – тем больше жалости… А между тем…"
Ведь высокий, в душистых сединах, ещё красивый – при прощальной своей аудиенции говорил ей наедине прусский посланник Мардефельд:
– Ваше высочество! Я вынужден покинуть Петербург, где я прожил четверть века. Я работал здесь при великом Петре… О, я знаю русских, и я уверен, что вы будете царствовать… Знаю, её величество Елизавета Петровна рвёт с Пруссией, но вы исправите это положение.
Екатерина Алексеевна уже подходила к своим покоям, взялась за ручку двери, задержалась.
И решила:
"Надо снова поговорить с Бестужевым. Он так любезно помог мне вернуть отозванного в Польшу графа Понятовского".
Отворив дверь, она оказалась лицом к лицу с приставленной к ней Владиславлевой… Шпионкой… Та вскочила, присела в реверансе. Екатерина, заложив руки за голову, упала в мягкое кресло.
– Устали, ваше высочество? Много же у вас этих голштинских дел!
– Это как с ребёнком, – отвечала Фике. – Чем меньше страна, тем больше с нею хлопот. Немец Штембке туп, как только могут быть тупы немцы… А как ваш муж?
Екатерина Алексеевна болтала ещё полчаса с этой русской камер-фрау, расспрашивала её о муже, о ребёнке. О родственниках. Всё в мельчайших подробностях.
Это не было простым любопытством – это был метод. Екатерина Алексеевна всегда много говорила с придворными дамами. На всех праздниках, куртагах, обедах, вечерах, балах она всегда подходила к ним, особенно к старушкам. Расспрашивала об их здоровье, о здоровье их семейных, в случае болезней советовала разные лекарства, слушала их рассказы о том, как раньше хорошо было жить и почему именно хорошо, о том, как теперь стало скучно. Как теперь испорчена молодёжь… Великая княгиня расспрашивала, как зовут их мосек, болонок, попугаев, дур, шутов… Она помнила все именины этих дам и посылала им в такой день с придворным лакеем поздравления, цветы, фрукты из придворных оранжерей. И немного времени понадобилось для того, чтобы эти добрые и недалёкие женские сердца и острые языки разнесли славу об Екатерине Алексеевне по всей огромной стране, по всем провинциальным и уездным городам, по самым захолустным помещичьим усадьбам – какая это добрая, хорошая женщина… Ну, совсем, совсем как русская!
Бестужев пожаловал в покои великой княгини Екатерины завтра же, в солнечный полдень. Отвесил низкий поклон, подошёл к ручке.
На малиновом пуфе Бестужев сидел очень картинно, в своём нарочито скромном кафтане, в Андреевской синей ленте, скользя разговором по последним новостям. Наконец Фике, оглядевшись, заговорила другим, твёрдым голосом:
– Надеюсь, Алексей Петрович, нам теперь с вами по дороге? Мы с вами – друзья, не правда ли?
– Или, ваше высочество, мы когда-нибудь ссорились? Умные люди не ссорятся! Просто долго не могли договориться!
– Ну, а теперь можем! Аглицкий посол Вильямс мне хвалился, что он вам, Алексею Петровичу, с королём Прусским полный аккорд установил. Англия в союзе с Пруссией… Прусский король – друг английского короля, а кто друг английского короля – тот и ваш друг. Не правда ли? Прошлое забыто, да?
– Кто прошлое помянет – тому глаз вон! – шутил Бестужев. – Рад служить вашему высочеству! Главное, это всё держать в крепком секрете. И ещё – прошу подтвердить его величеству, королю Прусскому, что мне требуется, сверх полученных, ещё десять тысяч дукатов, чтобы через других персон политику вернее делать…
– Каким образом полагаете?
– Много мы пока сделать не сможем. Следует только как можно дольше Апраксина задерживать, чтобы король Прусский тем временем мог сначала с австрийцами рассчитаться. Я так считаю, что раньше, чем через год, Апраксин армии не соберёт, а за год много воды утечёт, много разных событий может совершиться… Вы, ваше высочество, так Апраксина околдуйте, чтобы он в спящую красавицу обратился… Хе-хе… В промедлении теперь вся наша сила!..
– А как же думает сам Апраксин?
– Был он конём, да уездился! Императрица его за то выбрала, что он под её родителем служил… Верно! Да ему и воевать-то почти не пришлось. Он на войнах только толстел! Генерал-фельдмаршал он – по придворной службе: сам толст, а нюх у него очень тонкий. Чует, что дело при дворе хитро, теперь скоро пойдёт по-новому. Он шкуру свою беречь ещё за службу в Персии выучился. Он со мной хорош, и я ему, конечно, посоветую – не торопись-де, Степан Фёдорович, всё в одночасье измениться может!
– А как здоровье её величества?
– Все мы, ваше высочество, под Богом ходим, а государыня и того больше.
Он вздохнул:
– Ежечасно конфузии ждать возможно… М-да!
Оба собеседника молчали, зорко глядя друг на друга.
– Всё же императрица приказала собирать армию?
– Так точно, ваше высочество! Такое право у неё осталось! Ну, дворяне закряхтят, а всё будут давать рекрутов по развёрстке…
– А если бы дворяне отказались давать солдат?
Бестужев развёл руками, поднял плечи.
– Невозможно, ваше высочество! Немыслимо! Русский дворянин – не то, что дворянин немецкий, французский. Польский даже, наконец. Там дворяне свободны, а у нас они рабы. Они должны служить всю свою жизнь. Императрица прикажет, люди будут набраны. Будут! Но главное – денег-то у нас нет… Так и доложите его величеству королю. Нету! Не знаю, что из этого сбору выйдет!
И из Петербурга в Берлин градом посыпались сообщения о военных приготовлениях. Первым информатором короля был английский посланник Вильямс. Петербург порвал прямые дипломатические отношения с Пруссией ещё в 1750 году, но Англия вступила в союз с Пруссией, не порывая с Россией, и Вильямс, связанный с Бестужевым, держал короля Прусского в полном курсе петербургских дел. Теперь же Бестужев сошёлся и с "молодым двором", то есть со двором наследника Петра Фёдоровича и его супруги, креатуры прусского короля, и теперь в Берлине точно загодя знали, какие шаги предпринимает русское правительство ещё до распубликования указов.
Часто теперь бывало, что английский дипломатический курьер из Петербурга ехал только до Берлина – дальше материалы везли уже пруссаки. Король Прусский ведь давно "отправил в Петербург осла, гружённого золотом", как сам он однажды картинно выразился.
Все эти стекавшиеся к нему вести о русских военных приготовлениях король Прусский встречал чрезвычайно заносчиво.
– Наплевать мне на них! – кричал он, бегая взад и вперёд по кабинету. – Ничего другого не желаю, только того, чтобы русские вступили в Пруссию! Тогда я буду подбрасывать их в воздух, как борзая – лису!
Покамест король так фанфарил, события в России набирали свой ход.
В августе 1756 года священники во всех церквах прочитали царский манифест "О несправедливых действиях прусского короля противу союзных России держав – Австрии и Польши", и губернские и уездные власти начали набор.
Манифест этот объявлял войну прусскому королю:
"Не только целость верных наших союзников, святость нашего слова и сопряжённые с этим честь и достоинство, но и безопасность собственной нашей империи требует – не отлагать нашу действительную против сего нападения помощь".
Народ слушал, а газета "Петербургские ведомости" от 11 октября того же 1756 года сообщала:
"Приготовления к отправлению многочисленной русской армии на помощь союзникам Австрии и Польше с необыкновенной ревностью продолжаются. В Риге уже находится знатная часть артиллерии, да отправлено туда из здешнего арсенала ещё на мореходных судах великое число орудий. В то же время с крайним поспешением на расставленных нарочито на дороге подводах везут из Москвы 30 полевых гаубиц.
Главный командир армии, его превосходительство генерал-фельдмаршал и кавалер Степан Фёдорович Апраксин к отъезду своему в Ригу находится совсем в готовности, куда отправленный наперёд его полевой экипаж уже прибыл. Также и прочему генералитету и офицерам уже крепко подтверждено – немедленно при своих местах быть…"
Главнокомандующий двинулся в Ригу – огромным поездом, а ему вдогонку императрица Елизавета отправила подарки – соболий мех большой да лёгкий, чтобы от холодов в шатре укрываться, да ещё столовый серебряный сервиз – в восемьдесят пудов весом: Апраксин любил пышно поесть и угостить.
Только по началу нового, 1757 года набранные полки со всей России двинулись в поход. В городах на площадях служили молебны, солдаты стояли в рядах, в зелёных мундирах, треуголках да в серых плащах, духовенство голосисто пело "о победе и одолении". Колонны выступали за полосатые городские заставы с распяленными двуглавыми орлами на столбах, шли на запад – на Москву, Петербург, Ригу. Звонили колокола, играла полковая музыка, кругом бежал, плакал, голосил народ, и рота за ротой уходили за распущенным полковым знаменем. Пехота месила ногами сперва снег, потом грязь, потом пыль, щепетко рысили кавалерийские полки, казаки с пиками, калмыки в красных азямах на низеньких лошадках. Дыбом была поднята служилая, крепостная Русь.
Солдаты были большей частью из крестьян, из "подлого" – из чёрного сословия, офицеры – из дворян. В бесконечных обозах ехали бесчисленные палатки для солдат, у каждого офицера шли в обозе и заводные лошади да многие подводы с вещами, со слугами, с запасами деревенского продовольствия, с палаткой, с парадной и тёплой одеждой. Седые командиры ехали верхом впереди, офицеры поосторонь дороги, то и дело жалостно озираясь на последние взгляды провожавших жён и любимых из-под шляпок коробочками, из куньих, собольих воротников.
Дороги и снежные дали их всех уводили на запад. Яркие февральские утренние и вечерние морозные зори сменялись лёгкими заморозками марта, свежим дыханием апреля, а они шли и шли, ночуя в городах, в деревнях, а то прямо на снегу, в палатках, стягиваясь со всех сторон звездой к Риге.
Куда же они шли? Зачем?
О, это они знали твёрдо – они шли воевать против немца. Утопая в снегу, в грязи, подымая первую пыль, они все думали простую свою обиженную думу про одного из всех немцев немца, про курляндского герцога Бирона, что родом был из конюхов. Думали про тех, других бесчисленных немцев, что под разными именами и титулами, чинами и званием правили и командовали народом из Санкт-Петербурга вот уже четверть столетия. Они шли против тех самых немцев, которые сидели уже на провинциях губернаторами, генералами. Против немцев, которые им до смерти надоели, которые или жирели, или сохли в качестве управителей именьями занятых в столице на государственной службе дворян, немцев, которые не давали народу дышать… Солдаты отлично знали, что немцы – народ старательный, грамотный, но знали и то, что они стараются только для себя и что надо поэтому на них иметь управу. Они знали, что немцев позвал в Россию Пётр Великий, чтобы от них учиться, но сам-то он им ходу не давал, выдвигал вперёд своих. И крестьяне в зелёных солдатских мундирах, в треуголках, в серых плащах знали это пусть неясно, неотчётливо, но зато так доходчиво просто и твёрдо, как знали они былое счастье и грозы своей страны по песням, по народным стихам, по старинным былинам.
В рядах этих полков шагали старые служаки, ходившие ещё с Петром Первым в Европу, бывавшие там и в Силезии, и в Мекленбурге, и в Дании, и в Померании – в тех местах, которые и теперь идти приходилось. Они рассказывали молодым, как ходили они по Европе, как Карла ХII били и гоняли, первого европейского воина. Этот Карл, похоже, вот так же, как и король Прусский, тоже нахрапом действовал. Знали они, что с Россией худо было бы, ежели б того Карлу под Полтавой не укоротили! Быть бы теперь России под шведом! Этого самого и король Прусский хочет, ишь сколько он своих к нам наслал! А прусского короля русский солдат, однако, разобьёт…
И от таких мыслей и слов горели солдатские сердца и головы. Они любили свою землю, любили и свою жизнь, и свою землю они любили больше, чем жизнь, – земля ведь давала им жизнь.
Офицеры – ну те знали больше, они ведь из дворян, они из полков езживали в отпуска и за амуницией, и за оружием в Москву, в Петербург, слыхивали там, что люди говорят. Офицеры знали хорошо, как однажды гренадерская рота Преображенского полка на руках внесла Елизавету, дочь Петра, в Зимний дворец, посадили её там на трон, а главное – как выволокли из дворца всех забравшихся туда немцев, целое "Брауншвейгское семейство" с Анной Леопольдовной во главе, правившей Россией за своего сына – трёхмесячного малютку императора Ивана Антоновича. Они знали, как тогда сослали из Петербурга Миниха, Остермана, Левенвольде… И они тоже знали, что многое множество немцев тем не менее застряли по провинциям, по уездам, в Сенате, в армии, в канцеляриях, в Академии наук… Они слыхивали весёлые рассказы, как славный академик Михайло Ломоносов в великом гневе бивал этих немцев… А пуще всего они знали, что в Пруссии теперь появился уже немец из немцев, король Прусский, который на все законы Божеские и человеческие плюёт и только себе да своим немцам выгоды ищет, чужие земли под себя забирает, захватывает. Они и шёпоты слыхали, что-де и в Петербурге есть у прусского короля обожатель, живёт он племянником при императрице Елизавете как государь-наследник Пётр Фёдорович, во всём волю прусского короля творит, русских не любит, над ними смеётся, против русского народа идёт. Однако чем больше знали офицеры, тем больше они молчали: у них кроме жизни было ещё кое-что, чего они терять не хотели, – их поместья.
Хорошо тоже знали про это горожане, мещане, купцы в городах и в столицах. Мурчали даже помаленьку, что-де армия что-то уж очень медленно собирается да тихо идёт… Ин, должно быть, пруссаков-то бить неудобно? В "Ведомостях" и то уже писано было, что-де "русская армия пошла было в поход, да и пропала", а тому-де, кто её найдёт, "награда великая будет"… Смеялись так с досады – Россию надо было от биронов освобождать!
В апреле месяце, словно речки в половодные озёра, стали наконец стекаться под Ригу русские полки. Зелёные поля да луга перед рижскими островерхими домами с красными черепичными кровлями среди зелени садов, перед её башнями с золочёными флюгарками, перед её замками да стенами покрылись, что снегом, белыми солдатскими палатками. Много людей сюда сошлось – людно, конно, оружно… Тут было пехоты 31 полк – 28 мушкетёрских да 3 гренадерских полка, да кавалерии регулярной 19 полков – 5 кирасирских, 3 драгунских, 5 гусарских, 6 конногренадерских… Да ещё прибавь к этому казаков 14 тысяч, да казанских татар, да калмыков до 3 тысяч… Да артиллерия… Да особо под охраной стоявшие новые секретные шуваловские гаубицы, прикрытые медными сковородами, опечатанными печатями, при них ещё команды особые офицерские, которые только стрелять из них и могли, дабы неприятель раньше времени их секрета не проведал… А всего народу тут было собрано до полутораста тысяч!
– Шапками пруссака замечем! – говорили солдаты. – Ишь ты какая сила собралась… Чего деется! – Солдаты так и толкутся, как комарики на заре. То бегут пешие с приказаниями, то конные ординарцы скачут… Обозов одних видимо-невидимо понаставлено – у одного главнокомандующего пятьсот своих собственных подвод было!
29 апреля вышел приказ: чинно, благопристойно пройти через Ригу-город по наведённому мосту – выйти за Двину-реку, где в трёх верстах от Риги стать лагерем. Через город шли полки церемониально, в мундирах первого срока, у всех в треуголках зелёные веточки воткнуты, цветки. Публика нарядная все окна, все балконы, крыши, валы усеяла, стоят, смотрят во все глаза – кака сила на Пруссию идёт…
А за городом – у моста – два шатра белых, с золотыми яблоками наверху. Около них – сам главнокомандующий, его высокопревосходительство генерал-фельдмаршал, граф Апраксин. Большой боярин, весь в орденах да в звёздах, кругом генералы, свита, дамы нарядные, музыка играет… И прошла тут парадом перед фельдмаршалом Апраксиным вся его армия, на три дивизии разделённая.
Первой дивизией сам граф Апраксин и командовал.
Второй – генерал-аншеф Лопухин Василий Абрамович.
Третьей – генерал-аншеф граф Фермор Вилим Вилимович.
3 мая дальше пошли. Главнокомандующий вперёд проехал, армия во фрунте стояла, знамёна ему преклоняла – Апраксин ехал медведь медведем, на гнедом жеребце с алым чепраком. Всех объехал Апраксин, поздравил с походом…
– Ур-р-ра! – кричали полки. – Ур-р-ра!
Пушки ударили, белым дымом стрельнули, эхо так и каталось между Двиной и дубовой рощей. Забили барабаны, заиграла музыка, войско пошло в поход…
Две дивизии пошли на Курляндию, а там через Польшу, Жмудию – в Пруссию. Третья же дивизия приняла вправо, пошла на Мемель, куда вошёл уже русский флот из Кронштадта.