А выплыло имя Пимина совершенно случайно. Когда внезапно умер Митяй, спутникам его многочисленным надлежало возвратиться в Москву ни с чем. Но инак рассудили: решили выдвинуть нового митрополита из своей среды. Желающими получить этот высокий сан оказались три архимандрита: Пимин переяславского Горицкого монастыря, Иоанн московского Петровского монастыря и Мартыниан из коломенского монастыря. Посольская рада отдала предпочтение Пи-мину, после чего два его соперника-неудачника начали, как водится, громко вопить, что послы творят неправду перед Богом и перед великим князем. А Пимин вышел на патриарший собор, который и решил передать ему Великорусскую митрополию, Киприана же оставить пастырем лишь Малой Руси и Литвы.
Харатии, что были доверены Митяю, не все назад вернулись: часть из них Пимин заполнил для купцов заморских, у которых взял в долг огромную сумму денег - двадцать тысяч рублей серебром. Если учесть, что кроме этого была полностью растрачена и богатая наличная казна, ясно станет, какому чудовищному грабежу подвергся великий московский князь. Оставив разбирательство того, кто больше хапнул - алчные греки или жуликоватые церковные прислужники Митяя, - на неопределенное будущее, ибо много в ту пору навалилось забот, Дмитрий Иванович в качестве первой меры решил завести новую печать: вместо изображения сокольничего с кречетом, сидящим на колодке, появился рисунок покровителя русского воинства Георгия Победоносца - первая печать Московского государства с патронованным всадником.
В княжестве Дмитрия Ивановича многое впервые в истории Руси происходило. Первая русская серебряная монета отбита - хоть на арабском языке и с ханским именем на одной стороне, однако со славянской вязью на обороте, первый каменный кремль возведен, первое завещание о единонаследии великокняжеского стола написано, первая победа над Ордой одержана, первая принародная казнь совершена…
А после той казни словно развязался мешок со злыми зельями! Митяй принял загадочную смерть в пути, и ходили слухи, что то ли задушили его спящего, то ли морской водой уморили, а разобраться, как на самом деле все произошло, так и не удалось. Враги в отместку за поражение на Воже разорили ни в чем не повинную Рязань. Умер младший брат Василия Семен: утром проснулся веселый, поел, поозоровал, но в обед вдруг слег, а вечером уж под образами покоился - почитай, и не видел жизни-то Семка. В Коломне рухнула совсем уж готовая, под купол подведенная церковь - ни с того ни с сего… Искали причину столь многих бед, думали: оттого, что в одну из ночей луна быстро погибла - затмилась, и мрак на землю опустился, зловещим знамением казалось, что два великих праздника - Христово Воскресение и Благовещение - на один день пришлись. Но все толки были забыты и беды показались малыми бедками, когда надвинулась на Русь истинная беда в лето от сотворения мира шесть тысяч восемьсот восемьдесят восьмое.
Глава IV. Братие, потягнем вкупе!
Битва эта по Четырнадцатому веку досталась русскому телу и русскому духу дороже, чем Бородино по Девятнадцатому. Таких битв не на одних нас, а на всю Европу в полтысячи лет выпадала одна. Эта битва была не княжеств, не государственных армий - битва материков.
А. Солженицын
1
Грозовая туча нашла от берегов Волги нежданно и негаданно - было в Москве на Ильин день безоблачно, весело: Тимофей Васильевич Вельяминов давал пир. Окольничий великого князя честью и богатством превосходил всех московских бояр. Из кремля на пристанище и в торговый посад дорога вела через нижние ворота, которые назывались Тимофеевскими - потому только, что поблизости великий воевода Тимофей Васильевич, по прозвщцу Волуй Окатьевич, изволил проживать. Хоромы у него были большие и светлые - многосрубные, с широкими окнами, украшенными резными косяками. Прислуживало на пиру много стольников и отроков в одеждах таких, какие иным боярам не зазорно на плечи накинуть. Кушанья подавались обильные и дорогие, питье подносилось благовонное - вина фряжские, заморские.
Приглашены были все лучшие, большие люди Москвы - бояре, воеводы, купцы. Княжич Василий сидел в центре стола, а в чашу ему отроки подливали квасы разных сортов - медовые, малиновые, клюквенные. На самом почетном месте в прямом массивном кресле с широкими подлокотниками сидел великий князь. А рядом с ним простой рукомесленный человек по имени Федор, фамилии еще не имевший, а отчества не знавший, потому что остался круглым сиротой во время моровой язвы, что случилась на Руси в княжение Семена Гордого. С той поры жил он во дворе Вельяминовых, научился кровельному ремеслу и такого искусства в своем деле достиг, что Тимофей похвалялся им наравне со своими лучшими соколами и кречетами, конюшнями и псарнями.
Сидят на пиру псковские послы: прибыли они с просьбой дать им мастеров московских, чтобы обить крыши новых церквей свинцом. В самом Пскове нет таких умельцев, не нашли их и в Новгороде. Посылали в город Юрьев, но немцы не дали своих ремесленников. Вот и бьют псковичи челом.
- Поезжай, Федор, - весело, хмельно говорил Дмитрий Иванович знатному кровельщику, гордясь, что Псков да Великий Новгород не стыдятся шапку перед Москвой ломать. - Научи ихних мастеров отливать свинцовые доски.
Федор знал себе цену, держался с достоинством. Поковырялся в ковше - заметил прилипшую к стенке ножку пчелы, выскреб ее, прежде чем выпить поднесенный мед. А уж после этого только к великому князю оборотился:
- Не знаю токмо, секрет раскрывать ли?
- Раскрой, Федор, чего там! Дед мой Иван Калита в Новгород мастера Бориску посылал лить великий колокол для Софии, теперь твой черед. Чего скрытничать, земля-то все одно наша, русская; покамест бунтует непослушный холоп, да ничего, когда-нибудь заедино с Московией будет.
При этих словах псковские знатные послы слегка покоробились, но обиды выказать не посмели.
Отроки снова, в который ух раз нынче, начали наполнять ковши и кубки гостей квасами, брагой, пивом, винами - у кого что душа желала, только пригубить больше не пришлось.
По Ордынской дороге, что прямо против Тимофеева двора пролегала, примчался один из сторожевых ратников - Андрей Попов сын Семенов. Видно, он очень спешил. Его вороной конь был так взмылен, что казался чалым или посеревшим вдруг от ушей до венчиков копыт, остановился, тяжело вздымая бока, и тут же зашатался, жалобно заржал и упал, как подсеченный, прямо возле вытянувшихся в ряд пиршеских столов. Андрей, не обращая ни малого внимания на замертво павшего любимого коня своего, выскочил из стремян, выкрикнул одним дыханием:
- Государь, Мамай идет, осени требует!
Дмитрий Иванович спокойно принял весть, она не была для него неожиданностью: еще в мае купцы сообщали, что Мамай двинулся по степи на север, а в июне доброхоты - свои люди, жившие в ордынских владениях, донесли, что ханское войско копится на правом берегу Волги. Но Дмитрий Иванович не верил, что Мамай рискнет идти на Русь, и сейчас, еще не чувствуя всей опасности, он с недоверием и снисходительной улыбкой посмотрел на гонца, не меняя позы:
- Про осеннюю дань вспомнил? И много ли хочет?
Андрей снял шапку. От браги отказался, попросил квасу со льда:
- Не до браги да медов сейчас, государь земли Русской! Сведали мы, что большая беда надвигается. Царь Мамай со всеми силами ордынскими идет, а ныне он близ реки Воронеж остановился, в урочище Кузьминой гати, что возле Ельца многострадального, несчетно раз ордынцами дотла зоримого. Силу Мамая мы объезжали двенадцать дней, но нас подстерегала в скрытом овраге ханская стража, поймали меня. И спросил меня царь татарский: "Знает ли мой слуга, а ваш государь Митька, что я иду к нему гостить со многими силами, а силы моей - двенадцать орд и три царства, а князей со мной семьдесят три, помимо главных, еще степных тридцать один князь, а силы моей четыреста пятьдесят три тысячи. И после исчисления моего войска прибыли два алпаута великих с двумя своими отрядами, а числа их я и сам не знаю. Может ли слуга мой, а ваш государь Митька нас всех накормить и одарить?"
Как всегда в порыве гнева, Дмитрий Иванович резко поднялся. Золотая его чаша с фряжским виноградным вином опрокинулась, по дубовому столу растеклась густо-кровавая лужа.
- "Слугу… Митьку"… Погоди, ужо будет тебе, Мамайка поганый! - сорвав зло такими словами, Дмитрий Иванович затем позвал бояр к себе в думную палату держать совет.
Пир прервался. Вельяминов, Боброк, Серпуховской, Кошка поднялись следом за Дмитрием Ивановичем по крутым деревянным ступеням лестницы, ведшей с Подола, где располагалась усадьба окольничего, в кремль. Княжеский двор был пуст, лишь один стряпчий встретил бояр и проводил в харатийную палату, где хранились договорные грамоты, посольские документы, книги. Дмитрий Иванович с Василием поднялись сперва в терем к Евдокии Дмитриевне.
- Будем биться с Ордой многоглавой. - Слова отца были решительными, но что-то насторожило Василия, уловил он в тоне отца некую тревожность, даже и сам голос заметно изменился, стал каким-то надтреснутым - подумалось Василию вовсе некстати, что такой звук получается, когда щепят лучину от сухого березового полена, туг же и устыдился своего несерьезного хода мыслей, но отогнать их не мог.
- Митенька! - припала мать на грудь к отцу. - Может, обойдется? Худой мир лучше доброй брани.
- Нет, Овдотьюшка, славная брань нам нужнее худого мира сейчас. Кто вам добр, того любите, а злых казните - это отцами и дедами нам завещано, искони вечный устав всей Руси.
- А другие князья и бояре как?
- Сейчас вот и спросим. - Недовольство ли простое, раздражение ли в его голосе… А может - опаска, может, боится отец?
Василий вышел из терема за ним следом.
В харатийной палате отца словно подменили. Голос его обрел прежнюю твердость и спокойствие. Он сказал, что надо попытаться все сделать, чтобы избежать рати, для чего послать к Мамаю для переговоров посла Захара Тютчева. Для выяснения истинных сил Мамая (в сообщение Андрея Попова поверить было невозможно, и все бояре склонялись думать, что Мамай брех, пугает только - у степняков издавна это заведено: чтобы застращать противника, распускают слухи о силе своей несметной, на то идут, что сажают жен и детей на заводных, запасных коней и верблюдов, велят им где-нибудь на виду у противника табуниться, пыль взбивая до неба, будто бы от ярости и нетерпения кинуться в схватку) в степь надо немедленно направить сторожу - надежных оружников: Родиона Ржевского, Василия Волосатого да Василия Тупика, - они должны порезвее добраться до реки Тихая Сосна и все разведать. Великому воеводе Тимофею Васильевичу Вельяминову Дмитрий Иванович велел туг же приступать к сбору московской рати. Писцам и бирючам приказано было читать повсюду в городе призыв великого князя к походу против захватчиков.
Дмитрий Иванович послал гонцов во все русские княжества. 4 апреля 1147 года - "в день пяток на похвалу Святой Богородицы" пращур его Юрий Долгорукий позвал северского князя Святослава Ольговича, отца героя "Слова о полку Игореве", на пир по случаю удачного похода - "Приди ко мне, брате, в Москов", а сейчас к себе в Москву призвал Дмитрий Иванович всех князей не на обед силен, а на кровавый пир, прийти на который надо было со своим красным вином.
Василий все время крутился рядом с отцом, улучив момент, спросил:
- А ты видел Мамая?
- Да, два раза. Пировали мы с ним, шапками менялись.
- А чья шапка лучше была?
- Одинаковые.
- Зачем же тогда - так на так?
- Обменявшись шапками, мы как бы заверили друг друга, что одинаково мыслить будем.
- Ну вот, ты поверил ему, а он воевать нас идет…
- Ни я ему не поверил, ни он мне, и оба мы знали, что не верим друг другу.
- А как же - "не обмани"?
- В Святом Писании-то?.. Да ведь там говорится, что обманывать нельзя своего ближнего. Простодушные русичи много дрались раньше между собой, жестоко, случалось, бивали друг друга, но никогда не прибегали к коварству, шли на вы. Даже после того, как Батый Рязань разорил, поверили ему владимирцы… И Мамай - тоже лукавец, душа у него кривая, как лук его татарский…
- И у тебя, значит…
- И у меня, значит, - рассмеялся Дмитрий Иванович, - крива и лукава, как… вон эти излучины Москвы-реки. Однако, - Дмитрий Иванович построжал голосом и опечалился, - были русские князья, не желавшие лукавить, прямодушно говорившие в Орде… Все головы свои сложили, да ладно бы только свои - на весь народ потом обрушивал хан свою месть.
- Хан Мамай страшный?
- По обличью, что ли?
- Да, из себя.
- Нет, куда там… Ростом с тебя, а телом - как Янга… Кривобокий, мозглявый… Бородка козлиная, а глазенки маленькие и хитрые.
- Так чего же ты его боишься? - Василий по-детски, в упор и требовательно, смотрел на отца.
Тот понял, что не отмахнуться от вопроса, опять посерьезнел:
- Вот что, сын. Ко всему готовься. Кабы мне один на один с Мамаем в чистом поле встретиться, да-а… А так, не получилось бы, как с Александром Михайловичем тверским…
- Сам же говорил, что нынче другие времена?
- Верно. Давай не будем раньше времени умирать. - Отец улыбнулся, но это была невеселая улыбка.
Василий очень хорошо знал, что имел в виду отец. В длинные ненастные вечера часто в великокняжеских хоромах читались вслух летописи - старые и новые, только что написанные писцами Чудова и Воскресенского монастырей кремля. Сколько ни было летописей, в каждой обязательно, хоть немного и по-разному, рассказывалось, как в 1327 году на берегах Волги загудел набат, призывавший к мщению. Жители Твери во главе с князем Александром Михайловичем побили ханского наместника Чолхана и его свиту. Победа воодушевила князя, он решил, что пора поднять общерусское восстание, и бросил клич: "Встанем за святую Русь!" Известно, как любили русские князья свою землю, как дрались они за нее с врагом, шли на верную смерть, но не хотели примириться с поражением. Однако на призыв Александра Михайловича не откликнулся никто, ни один князь!.. Почему? Не было тогда у русских людей горячего сердца друг к другу, были холод, ревность да недоверие. Не время было клич бросать. Да, но поди знай - сейчас-то время ли?
Дмитрий Иванович считал, что - да, сейчас самое время. И не только потому, что свою силу чувствовал, но и знал положение в Орде. Летописец заносил каждый год на пергамент такие слова: "и бысть в Орде замятия велика", "того же лета замятия в Орде не преставаше, но паче возвызавшеся". Дмитрий Иванович зорко следил за тем, что происходит в Орде, и не о силе ее, а о слабости говорило то, что Сарай-Берке вот уже пятнадцать лет переходил из рук в руки. После смены ханов: Бердибека, Кульпы, Хизра (Кидыря), Темир-Ходжи - на сарайском престоле утвердился Абдула и сидел на нем исключительно благодаря поддержке Мамая, который не был чингисидом, а потому не имел права занимать ханский престол. Однако стал вот полноправным хозяином. По своей прихоти заменил Абдулу новым ханом - Макат-Салтыком, а кроме того, были в Орде и другие "правители" - ханы Булат-Темир, Амурат (Мюрид), Джанибек Второй и еще кто-то, о ком в летописи говорится: "не владяше ничем же и не смеяше ничто же сотворити пред Мамаем".
В том, что вступать сейчас в открытый смертельный бой необходимо, Дмитрий Иванович не сомневался, но как действовать - ждать прихода Мамая в каменном кремле или выступить в поле навстречу?
Этот вопрос, видно, и точил Дмитрия Ивановича денно и нощно. Делал он, как на совете с боярами и воеводами порешили, а про себя все думал, все прикидывал - последнее слово ведь будет за ним одним.
2
Много потребовалось великому князю московскому гонцов, чтобы разослать свои грамоты всем русским князьям, во все города и веси.
Великое Владимирское княжество, раздробившееся сначала на семь русских земель - ростовскую, переяславскую, юрьевскую, стародубскую, суздальско-нижегородскую, галицко-дмитровскую и костромскую, затем и на еще более мелкие уделы разделилось: из ростовской земли стало три - ярославская, угличская, белозерская и из переяславской две - московская да тверская. И смоленская земля поделилась на княжеские уделы - можайский, вяземский, ржевский. Муромо-рязанское княжество поделилось на муромское да рязанское, а между ними и еще одно со своей властью - мещерское. Вместо одного черниговского - три: козельское, тарусское, новосильское. И Псков отдельно от Новгорода пошел. Масса князей и князьков распоряжалась русскими землями, многие из них хотели бы первенствовать и верховодить, но ярлык на великое княжение был только лишь у московского князя.
И по-разному отозвались великие и удельные князья на призыв Дмитрия Ивановича. Иные не желали и боялись пойти на открытый бой с Мамаем, а иные ревниво задавались вопросом: по какому это праву Москва под свои знамена зовет?
В самом деле, мало ли на Руси городов, чья слава древнее и громче, нежели слава Москвы, только-только еще заявившей о себе как о столице княжества? Юрий Долгорукий ставил Москву как передовую сторожевую крепость со стороны смоленских, литовских да новгородских неприятелей для защиты нового стольного города Владимира суздальского. Побаивались тогда пришествия нежданных гостей и с юга, а вот с востока беды не ждали. А когда пришла она, легла непосильным ярмом, заставив многие поколения жить, мешая пополам любовь с ненавистью, радость с тоской, прямодушие с лукавством, гордость с раболепием, древность происхождения и знатность рода мало что стали значить - сила и богатство решали судьбы людей и городов. И тут Москва, которую стольный город Суздаль, славный Владимир, великий Ростов рассматривали некогда как постоялый двор свой, оказалась в очень выгодном положении и постепенно сама собой сделалась новой столицей княжества. А тут еще И митрополиты русские предпочли всем прочим городам Москву, которая, несмотря на отдаленность от Византийской империи, связана была с Константинополем лучше всех. А вообще-то у Залесской земли было как бы одно знамя, и - вопрос заключался лишь в том, в чьих руках оно. И хотя смирились вроде бы великие князья с тем, что руки московского князя покрепче да понадежнее, однако застарелая ревность нет-нет да и давала о себе знать.
Суздальско-нижегородский князь Дмитрий Константинович, отдавший дочь свою за Дмитрия Ивановича и молчаливо признавший вроде бы его старшинство, сейчас, получив призыв московского князя, задумался, посылать ли свою рать.