* * *
- Мой милостивый хан… - Куш-беги впервые смотрел прямо в лицо Мадели-хана. - Комната нашей высокой гостьи Ханпадшаим находится рядом с вашей - и двери выходят в один и тот же коридор… Как прикажете сделать на ночь: приставить охрану к каждой двери в отдельности или достаточно охраны вокруг дворца?
Мадели-хан тоже посмотрел на него в упор:
- А как вы думаете, мудрейший куш-беги?
Улыбка раздвинула белые губы куш-беги, и он с деланной стыдливостью опустил глаза?
- Достаточно и вокруг…
Хан тоже улыбнулся:
- В таком случае пусть будет, как вы решили.
- Благодарю своего хана за доверие к его рабу! - Куш-беги склонился в глубоком поклоне и неслышно исчез. Мадели-хан больше не мог сдерживать себя. После такого разговора с куш-беги можно было не думать об осторожности, и он почти бегом направился к покоям Ханпадшаим.
Если бы знал он, к чему приведет через шесть лет эта ночь! А пока Мадели-хан сам не заметил, как очутился перед высокой резной дверью…
Не успел Мадели-хан войти, как куш-беги Бегдербек уже стоял за стеной спальных покоев, отведенных Ханпадшаим. Через скрытое отверстие он увидел, как метнулась с шелкового одеяла лунно-белая тень и упала, слившись с тенью молодого хана…
Куш-беги давно уже был холоден к женщинам. Ему даже неприятна была эта сцена. Но теперь он твердо знал, что не ему припишет молва вину за то, что должно случиться со степными султанами. Ну, а если молва не пощадит высоких имен этих двух, что возятся сейчас на шелковых подушках за стеной, то тоже не его вина…
Пройдя в свою приемную комнату, куш-беги Бегдербек вызвал к себе личных телохранителей:
- Скажите нашим дорогим гостям - высоким султанам, что сам Мадели-хан приглашает их к себе… Только предупредите, что не принято за ханским дастарханом быть при оружии. В том числе не забудьте и про кинжал у этого Саржана!..
Когда пришли за ними, то все находящиеся при них джигиты спали. Лишь батыр Агибай с юным Ержаном бодрствовали вместе с Есенгельды и Саржаном. Султаны начали быстро собираться.
- К величайшему из великих нельзя входить с оружием! - строго сказал черный привратник - ешик-ага, когда Саржан хотел пристегнуть свой отточенный кинжал. - Такое правило существует даже для царей. Когда вернетесь - наденете…
Саржану стало досадно, что заранее не сообразил спрятать кинжал под одеждой. Не стали бы они обыскивать гостей, а с кинжалом он привык никогда не расставаться. Нет надежнее друга в трудную минуту… А впрочем, не убьют же его в гостях у мусульманина!
- Пристегни к своему ремню!
Он передал кинжал сыну, хотел сказать еще что-то, но, видимо, раздумал.
Шестеро вооруженных людей ожидали их во дворе. Находившийся весь вечер в мрачном настроении Агибай вдруг заволновался. Недаром говорится, что предстоящее нападение врага раньше всего чует боевой конь. Батыру Агибаю никогда еще не изменяло это чувство.
- Мы тоже пойдем с вами! - заупрямился он.
Но ешик-ага опередил его.
- Величайший из великих хан Коканда принимает лишь двух высоких султанов Есенгельды и Саржана, сыновей своего друга и союзника Касыма-тюре! - сказал он не признающим возражений тоном и добавил уже более мирно: - Остальные могут спокойно спать.
Но Агибай-батыр не унимался:
- Эй, ты!..
Он уже хотел отодвинуть плечом сгрудившихся янычар и пойти за удаляющимися султанами, но Ержан удержал его за руку:
- К чему устраивать здесь шум, батыр-ага? Это может лишь повредить важному делу. - Сам он изо всех сил старался не выдавать при чужих свое волнение. - Пойдемте лучше посмотрим лошадей, как нас просили…
Батыр Агибай круто остановился. Окруженные стражей султаны уходили все дальше. И вдруг он почувствовал, как горячая бешеная кровь обильно приливает к голове, и понял, что глаза его краснеют. С ним бывали уже такие приступы гнева, когда, схватив первое попавшееся под руку оружие, он начинал крушить все вокруг себя, не разбирая правых и виноватых. Лишь последним усилием воли остановил себя батыр. Что бы ни случилось, при чем здесь эти простые люди вокруг: конюхи, слуги, рядовые сарбазы? На протяжении целого месяца они кормили его, ухаживали за лошадьми, прибирали помещение. Самые дружеские чувства питали они к приехавшим из степи людям, а один конюх-узбек уже дважды намекал ему на какое-то готовящееся преступление. Чем они виноваты?..
Давно забытый случай вспомнился вдруг ему. В тот год, когда умер отец, зима была очень холодной. У Даметкен, оставшейся вдовой с четырьмя маленькими детьми, была единственная верблюдица с верблюжонком. Однажды в свирепый буран примчались шабарманы - головорезы ага-султана Каркаралинского уезда Жамантая Дауке-улы. Заявив, что покойный Олжабай-батыр в течение трех лет не платил царской подати, они угнали верблюдицу, оставив одного верблюжонка. Что могла поделать с ними одинокая беззащитная женщина… Но самое ужасное наступило летом. Никто из живущих на земле существ не плачет страшнее верблюда. И как только придет ночь и верблюжонок-сирота затянет свой заунывный плач, трое малышей тоже рыдают, обняв его за шею. А четвертый, Агибай, который немногим старше братьев, убегал в степь, чтобы не слышать этого воя. В крови у него остался плач четырех несчастных малюток…
Доведенная до отчаяния Даметкен однажды обратилась к Агибаю:
- Сыночек, ты самый старший в доме. Можем ли мы дальше слушать плач этих голодных? Мясо от заколотой осенью коровы уже съедено. Ничего у нас не осталось, кроме верблюжонка. Зарежем его, и пусть дети продержатся еще хоть несколько дней…
Скрывая слезы, дала она ему нож в руки. Когда малыши легли спать, она привела в юрту верблюжонка, повалила на пол и накрепко связала веревкой. Мальчик не двигался с места.
- Пусть проклятье за его смерть падет на царя с его прихвостнем Жамантаем! - сказала ему Даметкен и выбежала на улицу, чтобы не видеть смерти верблюжонка. Ведь это она впервые приучила его пить молоко, выкормила из собственных рук…
Агибай медленно подошел к верблюжонку. Но стоило ему заглянуть в большие и влажные чистые глаза, как он тут же отдернул руку, не в силах совершить преступление.
- Давай зарежем его завтра, мама… - Пусть хоть еще одну ночь поживет на свете… - попросил мальчик, когда вернулась мать.
Даметкен лишь утерла глаза краем платка.
- Ладно, сын мой…
Но ни завтра, ни послезавтра не смог заколоть верблюжонка Агибай. По их просьбе его наконец зарезал для них сосед. И с тех пор не было в степи человека беспощадней батыра Агибая. Эта не знающая пощады ненависть и привела его в стан мятежных султанов. Вот до чего может довести плач верблюжонка!..
Уже сдержавшись, еще раз огляделся вокруг батыр. Да, ему жалко стало этих простых, невинных людей. Но если нужно будет для степи, для его рода, он вырежет здесь всех до единого. И это потому, что плакал верблюжонок!..
- Агибай-ага, нам нужно посмотреть на своих лошадей…
Ержан дернул его за руку.
* * *
Восемь янычар вошли в комнату для гостей вместе с Есенгельды и Саржаном. Увидев одного перебирающего четки куш-беги, оба султана поклонились ему. И в этот момент два острых ятагана неслышно коснулись шеи каждого. Обезглавленные тела сделали еще по два шага вперед, рухнули на колени перед куш-беги Бегдербеком и, повернувшись по два раза, затихли…
* * *
- О почтенные султаны, вы хотели объединить степь, а так легко разъединились с собственными головами! - Куш-беги философски покачал головой. - Этих выбросите в яму за забором, а спящие пусть тоже больше не просыпаются!
* * *
Как овцы перед тоем, спящими, были перерезаны все восемнадцать джигитов, сопровождавших казахских султанов на переговоры в Ташкент. Батыр Агибай с Ержаном уцелели лишь чудом. Когда их не обнаружили в рабате, ешик-ага приказал обыскать конюшни.
- Если они там, скажите, что возвратились султаны! - предупредил он стражника, а сам со своими сарбазами остался ждать во дворе. Не слишком прельщало их встретиться с батыром лицом к лицу.
Но тот же конюх-узбек из рабов успел предупредить Агибая о том, что их ищут, а оба султана убиты. Огромный Агибай-батыр сгреб выхватившего саблю Ержана и принудил его скрыться в примыкающих ко двору переулках. Перерезав поводья подвернувшихся под руку лошадей, они вскочили на них и так, без седел, выехали из города. Какой-то стражник спросонья хотел задержать их в воротах рабата, но Агибай-батыр ударом ноги заставил его умолкнуть навеки…
* * *
Еще через год Ляшкар и Бегдербек пригласили на тайную встречу самого Касыма-тюре. Они клялись в собственной невиновности и обещали рассказать все подробности гибели его сыновей. Недалеко от Созака, на берегу озера Теликоль, Ляшкар собственноручно отрезал старому султану голову и привез ее в Ташкент…
IV
Сломанной подковой стоит на востоке черно-бурый силуэт Каратау. На конские гривы и верблюжьи горбы похожи его многочисленные вершины, увитые голубовато-сизой лентой тумана, с которой не справиться закатывающемуся солнцу. А на западных склонах гор необычное оживление. Тесными группами, словно прижимаясь друг к другу, расположились казахские кочевья. Так бывает во время войны… Сплошным полукругом сгрудились юрты. Только быстрая горная речка разрывает их линию. Все они покрыты серыми, бурыми кошмами, и лишь немногие - белыми. Никак не скажешь, что это очень уж богатые аулы: старые, давно не сменяемые кошмы лохматятся, пестреют многочисленными латками, едкий кизячий дым прокоптил их насквозь. Да и верблюжье стадо, пасущееся невдалеке, слишком уж мало для них. С одного раза можно пересчитать овец и коз, а среди гуляющих в ущельях лошадей большинство поджарые, с подтянутыми животами, боевые аргамаки. Совсем почти не видать кобыл с жеребятами. Зато много охраняющих скот людей с тяжелыми палицами у пояса…
Это и есть аулы родов тока, уак, алшын и алтай, которые вместе с Касымом-тюре покинули два года назад земли отцов и перекочевали сюда, к отрогам Каратау, в пределы кипчакских и коынрадовских родовых владений. Хоть и является Касым-тюре сыном хана Аблая, но не слывет самым богатым в степи человеком. Все богатства унесла затеянная сыновьями длительная война. Да и скот, привыкший к сочной траве и степному раздолью, не очень-то плодится на поросшем редким чием солончаке у этих гор. Нет, не веселое зрелище представляют сейчас мятежные аулы!..
Об этом и думает ушедший далеко в степь от аульного шума и плача человек. Он невысокого роста, плотный, с толстой, как у борца, шеей. Лицо его, с чуть коротковатым прямым носом, небольшими усами и густой темно-рыжей бородой клином, можно было бы назвать красивым, если бы не глаза. Как у степного беркута они: зоркие, немигающие, в кровавых прожилках. Впрочем, именно такие глаза подходят этому лицу, на которое от рождения легла печать властности и уверенности в своем праве повелевать. Весь вид его свидетельствует, что привык он больше слушать, чем говорить; скупы движения, плотно сжаты тонкие и резко очерченные губы. И еще одну черту заметит внимательный взгляд на этом необычном лице - какую-то глубоко спрятанную мечту, ради которой такие люди идут на все…
Все дальше в степь уходит человек, и издали, из аулов, уже не различишь соболий малахай, полушубок с мягким бархатным верхом, светло-коричневый чекмень. Зачем же уходит так далеко от людей Кенесары, средний сын Касыма-тюре и внук хана Аблая?..
Пересохший чий с хрустом ломается под замшевым сапогом с синим родовым орнаментом. Вздрагивают его ноздри, и грозной непроходящей песней наполняется степь. Ее пел вчера, сидя на белой кошме и подвернув под себя ноги, Нысанбай. Летописью ветви Джучи - Темучинова сына - была песня…
Неподвижны были лицо и фигура вещего певца. И пел он про вольные кочевья рода керей на берегах Онона и Керулена, ставшие первыми жертвами на долгом и кровавом пути Чингисхана. А потом оказались на этом пути многие казахские племена и роды: населявшие берега Орхона, Аргуни и Иртыша, долины Тарбагатая найманы, аргыны, а по берегам Жаика и Тургая - кипчаки, алшыны. Старший сын Чингисхана от матери-казашки - знаменитый Джучи получил от него в надел казахские степи от Волги - Едиля и Жаика - до Иртыша. И немало казахской крови и костей легло в основание созданной Батыем Золотой Орды. Тогда и оказались в очередной раз расколотыми казахи, ибо южная группа родов - Жетысу - Семиречья - уйсуни, дулаты, жалаиры - отошла к Джагатаеву улусу необозримой державы Чингисхана.
Гремела старая сосновая домбра Нысанбая-жирши, век за веком плыли из-под его пальцев. И не было года, когда не лилась бы кровь, потому что не умели поладить между собой многочисленные ханы, беки, султаны. А враги на всех рубежах делали все возможное, чтобы не кончился этот раскол, потому что страшна была им единая степь…
Развалилась Золотая Орда, отделились кереи от улуса Джучи. Султан Джаныбек сумел ненадолго объединить роды аргын, керей, найман, уйсунь, дулат и бестанбалы, населявшие берега Чу. Это и было первое самостоятельное казахское ханство. Еще больше расширил его хан Касым, сын Джаныбека. А потом оно распалось. И снова объединяли его различные властители: Хакназар-хан, Тауекель, Есим, Джангир, Тауке. Великого могущества достигло оно, и боялись враги посягать на его границы, когда, по заветам предков, "одна голова управляла руками и ногами". Славу аргынам, найманам, кипчакам, алшынам, всем другим казахским родам по очереди пел старый жирши, и великая гордость была в его голосе.
И снова раздирали страну казахов междоусобицы, потому что не могли поделить между собой власть ханы трех жузов. И стали они, как всегда, искать поддержки на стороне, а первым из них был Абулхаир-хан из Младшего жуза…
Словно кровью пропиталась домбра, глуше стали струны. Голос певца задрожал от неизбывного горя. О страшных временах, о "годе великого бедствия" запел он. Воспользовавшись распрями и враждой, кровавым смерчем прошел по казахской земле джунгарский хан Сыбан Раптан. Почти поголовно истреблены были аулы вдоль Чу, Сарысу, Сырдарьи, у подножия Каратау. Уходили к Аралу и Каспию, на берега Ишима и Тобола Средний и Большой жузы. Тогда хан Младшего жуза Абулхаир, а через год и хан Среднего жуза Самеке согласились на русское подданство…
Только через тридцать три года, когда пала проглоченная Китаем Джунгария, а миллионы человек были вырезаны войском богдыхана, вернулись на свои древние земли к берегам Черного Иртыша и в долины Тарбагатая роды найман и керей. Несладко приходилось им там, по соседству с древней и жестокой Поднебесной империей…
Восторженно вспыхнули глаза у жирши, когда запел он о совсем уже близких временах, о деяниях Абулмансура. Вены вздулись на шее у старика от необычайного напряжения. Словно копыта быстрых скакунов на состязаниях, замелькали, забили пальцы по струнам, выбрасывая строку за строкой. И согласно закивали слушатели в белой юрте Касыма-тюре, потому что это был тот самый Абулмансур, который принял потом имя хана Аблая и приходится отцом самому тюре и дедом его сыновьям…
* * *
Нелегко сложилась жизнь будущего хана. После смерти его деда, прозванного Кровавым Аблаем, отец его, слабохарактерный Вали, не сумел удержать принадлежавший ему Туркестан, который легко был завоеван ханом Хивы. Раб Ораз спас тринадцатилетнего Абулмансура, и тот долго был простым батраком у некоего Даулет-бая. Потом он жил у своего родственника - бия Абулмамбета, а в восемнадцать лет получил небольшой отряд сарбазов и с дедовским кличем "Аблай!" наголову разбил превосходящие полчища торгаутов…
О, это был великий подвиг! Забыл про все вокруг, словно потерял разум, Нысанбай-жирши. А дойдя до рассказа о провозглашении Абулмансура ханом Среднего жуза, старик от восторга так высоко подпрыгнул, что чуть было не ударился головой о стойку юрты.
Сайрам!.. Азрет!.. Чимкент!.. Созак!.. Теперь домбра сама взлетала к потолку, вертелась там, продолжая, как по волшебству, звенеть всеми струнами, возвращаясь обратно в руки певца… Семь городов сразу отобрал у хана Коканда Абулмансур, взял Ташкент, разгромил враждебных ему киргизов в знаменитом Джаильском побоище. Но к тому времени он прозывался уже своим родовым именем Аблай!..
Торжественно и красочно описывал старый жирши событие, происшедшее в зеленой долине на берегу древнего, почитаемого всеми казахами озера Теликоль. Лучшие люди трех жузов собирались там и, по предложению старого бия Аз-Жанибека, подняли над толпой на белой кошме шестидесятилетнего Аблая. Отныне он становился единовластным ханом всей казахской земли…
Однако русская царица, не желая объединения степи под властью одного хана, воспротивилась этому. От имени Российской империи Аблай был утвержден лишь ханом Среднего жуза. И китайский богдыхан не хотел до конца признавать его.
А потом Нысанбай-жирши долго пел о женитьбе хана Аблая. Сразу шестерых своих дочерей дали ему в жены из рода атыгай-караул. И была еще у него одна жена из Кара-Калпакии и одна калмычка. От всех них родились тридцать один сын и сорок дочерей.
Как загнанный скакун, дошел до конца своего предания старый жирши. Восславив Касыма-тюре, родившегося от калмычки, он назвал его продолжателем великого дела отца. И вдруг уже охрипшим голосом обратился к сидящему поодаль Кенесары:
Тернистым был Аблая путь,
Не забывай, батыр Кене.
Будь твердым и когда-нибудь
Аблаем стань в родной стране!
С опаской уставились собравшиеся в лицо Касыма-тюре, которому должно было уже скоро исполниться семьдесят лет. В его присутствии такие слова, по принятому обычаю, могли быть обращены только к султану-военачальнику. А им был при Касыме-тюре его более старший сын - султан Саржан. А Кенесары, хоть и прославился своим мужеством и находчивостью, считался пока только батыром. Но Нысанбай-жирши слыл среди казахов вещим певцом, знатоком людей и провидцем. Об этом было известно и Касыму-тюре…
Касым-тюре молчал, но в душе его была радость. Хоть и не мог он пожаловаться на старших своих сыновей Есенгельды и Саржана, но слишком простодушны и доверчивы были они для этого большого груза, который придется нести. Сердце его лежало к среднему сыну, молчаливому и решительному. И пожалуй, из всех его сыновей только у этого есть твердое и непоколебимое желание власти.
- Да продлится твоя жизнь еще долгие годы на радость всем нам, мой верный жирши! - подбодрил певца Касым-тюре. - Порадовал ты нас достойным сказанием…
Больше месяца не было вестей от Есенгельды и Саржана, и сердце Касыма-тюре ныло от предчувствий. Успокаивало лишь то, что недобрая весть не залежится. Пока что от сыновей не поступало никаких сообщений - старик держался…