* * *
Тогда только начиналась батырская слава Кенесары. По случаю избрания правителя края - Ердена Сандыбай-улы из осевшего в Улытау рода жырык - устраивался по традиции большой той с конными состязаниями и казахской борьбой. Поехал на этот той и Кенесары с группой джигитов. Было у него и еще одно задание: в связи с вызвавшей волнения постройкой Кокчетавской крепости разведать настроения людей и положение дел в Улытау. Дело в том, что эти места считались святыми для казахов: там, по преданиям, закончил жизнь легендарный родооснователь Алаш, впервые объединивший шесть ветвей прародителей. Кроме того, в горах Улытау могила Едиге-батыра, святого ходжи Акмешита. Кенесары считал себя обязанным посетить этот древний казахский центр. После длившихся несколько дней празднеств он возвращался домой через земли аргынских родов алтай и тока. На берегу реки Терсаккан остановились отдохнуть, и Кенесары пошел в тугаи искупаться…
Сначала он подумал, что это все мерещится ему, когда увидел в чистой речной воде двух девушек. Насколько хватало взгляда, не было вокруг никакого жилья. Он протер глаза, но подплывшие вплотную к камышам девушки начали шумно плескаться, и тогда он убедился, что это наяву. К тому же он увидел на том берегу двух стреноженных лошадей.
И только после этого понял Кенесары, что стоит и не может глаз отвести от одной из купающихся девушек, чье тело волшебно белеет и светится сквозь прозрачную толщу воды. Нельзя было батыру дальше таиться в тугаях.
- Очень ли холодна вода, красавицы? - крикнул он, испугавшись, что могут выйти они при нем на берег.
- Ойбай, котек! - закричала другая, рыжая и пухлая. Бесцветные глаза ее еще больше побелели от испуга, и она поплыла на тот берег, захлебываясь и брыкая короткими ногами. Зато та, на которую смотрел он, отплыла немного и остановилась, слегка поводя ногами в глубине, чтобы не утонуть.
- Дай Бог вам здоровья, мирза!..
Это она сказала тихо и с достоинством. В это время подошли другие джигиты, и началась обычная переброска шутками. Девушкам кричали, чтобы они вышли на берег из воды и не боялись: они, джигиты, отвернутся. Если же они будут упорствовать, то придется переплыть на тот берег и забрать их одежду.
Девушки умоляли джигитов отойти от берега, говорили, что им холодно, и было видно, что они уже не боятся. За свободный выход из воды джигиты требовали выкупа.
- Мирза, чего бы вы хотели от меня? - спросила его черноглазая девушка.
- А если потребую - все выполнишь?
Он сам удивился своей смелости, но она не отвела глаз.
- Разве обманет девушка, которую никто еще не обманывал? Говорите свое условие!
Она продолжала в упор смотреть на него, и сердце Кенесары затрепетало вдруг, как пойманный воробей.
- Если никто еще не обманывал вас, то мы поехали. Но вы должны догнать нас, и я предложу свои условия!
- Хорошо! - твердо сказала она.
Они поехали дальше по берегу реки, и уже на первой излучине подруги догнали их. Им было по шестнадцать-семнадцать лет, но они не испугались незнакомых джигитов. Так поступают только чистые душой девушки…
А он не мог уже отпустить ее от себя. И она не хотела оставлять его. В мгновенье ока завершается девичий век. Ночь они провели в открытой степи, и жесткий куст караганника у их изголовья пахнул розами…
Уж чье это было исполнено желание - ее или молодого султана, - Кунимжан никому не рассказывала. Но и скрывать этой ночи ни от кого не стала, даже от нареченного жениха. А женихом этим был Конур-Кульджа Кудайменде-улы, внук хана Самеке…
Два года назад посватался к ней мордастый, с приросшими к голове громадными мясистыми ушами Конур-Кульджа. Это было завидное сватовство, и родители ее с удовольствием приняли в качестве задатка три табуна знаменитых ханских темно-серых аргамаков. А несколько дней назад ага-султан прислал с нарочным тайную весть о том, что после перекочевки аулов на джайляу в Каракоин-Каширлы он наведается к невесте…
И тут как раз то купание в Терсаккане!.. Наутро Кенесары вместе со всеми сопровождающими его джигитами и с Кунимжан на крупе коня въехал в аул аксакала Байболата, разбившего юрты в таком удобном для купания месте. Сначала их увидели многочисленные снохи, потом тетушки, потом сестры, и последней весть дошла наконец до самого Байболата. Вначале он очень испугался гнева сиятельного жениха и расстроился тем, что придется возвращать богатый дар. Но потом он еще больше испугался, вспомнив о "волчьем выводке". Горе чуть не свалило старика, но тут прибыла весть от самого Кенесары, который просил его дочь в жены. Со дня на день должен был прибыть другой жених…
Аксакал Байболат незамедлительно все взвесил, обдумал и принял мудрое решение:
- Когда Аблай провозглашен был ханом, шесть племен из рода аргын отдали ему в жены шестерых своих дочерей. Нескромно будет с нашей стороны, если мы пожалеем для его внука одну-единственную девушку. Пусть забирает ее!..
Ровно через неделю Кунимжан торжественно отправили в аул Касыма-тюре. Три тройки светло-серых аргамаков были впряжены в кареты, а за ними шли девять самых высокопородистых верблюдов, нагруженных шелком, коврами и драгоценностями. В передней карете ехала невеста, в других - свидетели с ее стороны, самые могущественные люди рода альке-байдалы и аккошкар-сайдалы.
Конур-Кульджа грыз себе руки от гнева и бессилия что-нибудь сделать. Первой его мыслью было немедленно послать туленгутов и пустить по ветру аул Байболата. Но, прежде всего, как можно было ссориться со знатным и богатым родом альке-байдалы? Ведь не просто увлечение черными глазами Кунимжан руководило им, когда он добивался ее в жены. Именно с этим самым могущественным родом Сары-Арки хотел он породниться через нее. Да и начинать сейчас открытую войну с родом Касыма-тюре тоже было не по силам. Пришлось пока затаить в душе бешеную ненависть и ограничиться возвращенным калымом и штрафом - трижды девятью головами скота каждого вида.
Черная змея поселилась с тех пор в груди Конур-Кульджи и не давала ему покоя, пока не представился случай отомстить. Однажды он со своими туленгутами подстерег другой свадебный караван. Это везли из Кокчетава к жениху в аул рода таракты старшую дочь Саржана - Куникей. Султан Конур-Кульджа напал на караван, провел ночь с Куникей и выгнал. Теперь отношения между сыновьями Касыма-тюре и султаном Конур-Кульджой обострились до такой степени, что требовали человеческих жертв. Только кровь могла смыть такое страшное оскорбление…
Так завязывался этот зловещий узел - из вековечной борьбы за власть, султанских самолюбий, убийств, насилий, неразделенных женщин и многого другого, что при сложившихся в степи отношениях само собой вплелось в справедливую борьбу народа за свободу. Распутывать этот узел нельзя уже было без булатных мечей, и это хорошо понимали в обоих враждебных станах.
* * *
Кунимжан, вопреки обычаю, называла Кенесары не мужем, а "мой тюре". Этим она, одна из знатнейших женщин степи, подчеркивала еще большую знатность своего мужа, имеющего право повелевать ею. При всей ее внешней покорности, она имела огромное влияние на Кенесары и была в курсе всех событий.
- Мой тюре, я еле нашла тебя в этой большой степи… Оказывается, страшную весть привез Кудайменде-батыр нашему деду!
- Какая весть?
- Ты же знаешь сына Азанбая…
- Какого из них?.. Азанбая из каржасов, что живут в Баян-Ауле, или нашего кокчетавского Азанбая-Аксары?
- Азанбая из каржасов… Ты помнишь, как перед самым нашим уходом из Сары-Арки в Омске казнили его сына Тайжана? Так вот: убили и его старшего сына!..
- Сейтен-батыра? - вскричал Кенесары.
Она молча кивнула.
- Пусть в рай отправится душа его! Слишком рано покинул этот свет батыр. Неужели смерть его пришла от руки Конур-Кульджи? Эта собака клялась погубить его…
- Говорят, что так именно и случилось. Когда аул Азанбая уходил к Балхашу, проводником их был какой-то крещеный последыш Конур-Кульджи. У Мын-Арала их настигли каратели…
Кровь начала приливать к лицу Кенесары.
- Сколько людей погибло? - спросил он отрывисто.
- Рассказывают, что немного: два-три человека. Они попали в ловушку, и сопротивляться не было возможности…
- Пусть тоже пойдут в рай… А мы здесь напомним о них, если суждено вернуться в Сары-Арку!
* * *
- И еще говорят, что вместе с батыром попал к карателям и Ожар - сын Кубета. - Кунимжан считала своим долгом узнать все для мужа. - Он будто бы в омской тюрьме…
- Это какой Ожар? - Кенесары насторожился. - Не тот ли, что был вестовым у Конур-Кульджи? Разве не порвал он давным-давно всякую связь с родом?
- Вот и говорят люди, что он поссорился с Конур-Кульджой и вернулся к своим. Видимо, вспомнил поговорку, что руки отсыхают у того, кто не радеет о родной крови. Подавленный бедой каржасов и бегством их из родных мест, он снова примкнул к батыру Сейтену. Но тут как раз и случилось это…
- Однажды я встретил его, - задумчиво сказал Кенесары. - На вид крепкий человек и с настоящим характером. Значит, тоже не смог покориться… Теперь и его, наверно, пошлют в Сибирь!..
Он повернулся и посмотрел в сторону аула. К ним быстро шел молодой стройный джигит. Кенесары узнал в нем своего младшего брата Наурызбая - от матери-калмычки. И хоть были они от одного отца, с трудом признавали в них родных братьев. Высокого роста был Наурызбай, плечи - косая сажень, белое продолговатое лицо всегда залито здоровым румянцем. Нос, рот, глаза, брови и ресницы - все у него крупнее, чем обычно у казахов. Особенно глаза были другие: какие-то странные, чуть раскосые, похожие на зрелый миндаль, они смотрели на мир с подкупающим доверием. С висков его ниспадали длинные косы с вплетенными зернами разноцветного жемчуга. К пробивающимся усам особенно шла соболья шапка с красным бархатным верхом. Соболями была оторочена и щегольская горностаева шуба, у пояса висел красивый серебряный кинжал в узорчатых ножнах.
Он и в бой ходил в этой одежде, только подкатывая при этом правый рукав дорогой шелковой рубахи. Издали узнавали его враги, когда, опустив залитое изнутри свинцом копье, с кличем "Аблай!" мчался он на своем серо-золотистом коне Акаузе. Говорили, что правая рука у него обладает силой четырех джигитов. А уж копье в этой руке не знало промаха, и до сих пор не находилось храбреца, который бы выжидал приближающегося юного батыра… А в обычные дни не было в степи человека добрее и услужливее Наурызбая. Шутником и весельчаком слыл он среди соседей, и дети всего аула любили его…
Сейчас тяжелые брови его были сдвинуты, а глаза выдавали душевное смятение…
Он давно уже был не в себе, юный батыр. Тоска по родине, которую пришлось покинуть, одолевала его. Как только закрывал он глаза, виделся ему прекрасный зеленый ковер Сары-Арки, голубовато-сизые вершины далеких гор, величественные громады скал. Часто снились ему прозрачные горные озера, в которых отражаются вершины вековых сосен, мятежные полноводные реки, неистово бьющиеся в каменистые берега. В такие минуты ему казалось, что он слышит чей-то знакомый и печальный голос, призывающий его, молящий о помощи. И нова погружались его мысли в бушующие волны далекого Борового озера, уносились оперенной стрелой к вершине Окжетпеса. Одиноко плыл в бескрайнем синем небе родины беркут-великан, и разрывалось на части сердце Наурызбая.
Если бы мог он полететь туда, где прошли детство и юность, где познал он материнскую ласку и первую любовь, то ни минуты не сидел бы он в этих опостылевших местах. Но нельзя сейчас возвращаться в Кокчетау, где процветает Конур-Кульджа и другие прихлебатели белого царя. На молодого орла, прикованного к своей подставке, похож он, батыр Наурызбай. Из сурового шелка свита его веревка, и тщетно клекотать, пытаться освободить связанные ноги…
Не понимал Наурызбай, чего они ищут на пустынных берегах Сырдарьи. Чего они хотят - спасти собственные шкуры? Не лучше ли сражаться там, на родной земле, которая придает силы своим сыновьям! Как могут они освободить Сары-Арку, находясь от нее за сто конных переходов? Или, может быть, здешний тамариск, ковыль и типчак лучше кокчетауской таволги и караганника?
Он не понимал политики своего отца Касыма-тюре и старших братьев - Есенгельды и Саржана, сколько ни объясняли ему необходимость выжидания. Одно джайляу в Сары-Арке было дороже для него всего Кокандского ханства со своей поддержкой, которую оно могло бы оказать их делу…
С утроенной силой стала грызть его тоска со вчерашего дня, когда приехал вольный батыр Кудайменде. А сюда Наурызбай пришел, чтобы поговорить наедине со своим братом. Его острые глаза разглядели Кенесары в безбрежной степи…
- Почему ты так плохо выглядешь, мой маленький тюре? - спросила у него, улыбаясь, Кунимжан. - Не заболел ли ты?..
Наурызбай, не в силах скрыть своего состояния, сокрушенно повесил голову:
- Это правда, невестка… Душа у меня болит, сердце ноет, что-то давит в груди…
Кенесары, хорошо знавший эту болезнь, промолчал. Кунимжан попыталась подбодрить молодого батыра:
- Не всегда будут черные тучи, когда-нибудь взойдет и солнце. И недуг твой пройдет…
- Когда же это будет?
- В степи все зависит от коня.
- Не вижу отсюда, куда можно было бы помчаться не оглядываясь. На загнанного в овраг волка похожи мы здесь. И как бы ни гордились волчьей отвагой, прячемся в яме!
Кенесары внимательно посмотрел на младшего брата.
- А ты знаешь, что страшнее всего волк, когда вылезет из логова? Напрягись, покрепче прижмись к земле и готовься к прыжку, мой Науанжан!..
- Нет, Кене-ага… - Наурызбай тяжело вздохнул. - Волк делает прыжок из логова только перед смертью!
- Бывает, что он уносит на тот свет и своего врага…
Молодой батыр упрямо мотнул головой.
- Люблю сам подстерегать врага. А где это удобней делать, как не в Сары-Арке. Там все есть: овраги для засады и степь, где даже ветер не догонит меня…
То же самое чувство испытывал Кенесары, однако для батыра послушание старшим - первая заповедь. И он со свойственной ему сдержанностью напомнил это:
- Орленок, рано вылетевший из гнезда, быстрее стареет. Не торопись выбирать себе путь, пока живы твои старшие братья…
Наурызбай потупился. Больше всех на свете любил он своих братьев. И самым дорогим для него было мнение Кенесары.
- Я слушаю тебя, Кене-ага!.. - тихо сказал он.
Глядящий в степь Кенесары вдруг насторожился. Наурызбай и Кунимжан тоже посмотрели в ту сторону. Со стороны перевала на восточной окраине гор заклубилась пыль. Через некоторое время из нее вырвались два всадника. Они мчались так, словно враги наседали на хвосты их лошадей.
- Это же батыр Агибай! - воскликнул Кенесары. - И конь его Акылак!
- Да, это дядя Агибай… - Наурызбай пристально всматривался в приближавшихся всадников. - А кто же рядом с ним?.. По тому, как прилег к гриве, похож на Ержана…
- Это они!..
И вдруг Кенесары побледнел.
- Ой, баурым!.. - донеслось через всю степь. И сразу заголосили, заплакали в одном ауле под горой, в другом, третьем…
Это был вопль скорби, которым, не сбавляя бега коней, оповещают в степи о гибели близких.
- Ой, бауры-ым!..
Каменныи оставалось лицо Кенесары, и он не двинулся с места. Кунимжан встала ближе к нему. Только Наурызбай не выдержал - побежал навстречу вестникам несчастья. На полном скаку спрыгнул с коня Агибай-батыр, надел на шею пояс и, по древнему обычаю, пополз на коленях, подняв обе руки к небу:
- Батыр Кене, мы лишились обоих султанов! Мы лишились восемнадцати лучших из лучших джигитов! От руки ташкентского куш-беги пали твои старшие братья Есенгельды и Саржан, пали все наши славные воины!..
Кенесары не пошевелился.
- Как и когда? - спросил он спокойным голосом.
Не вытирая текущих слез, батыр Агибай рассказал подробности гибели султанов…
Они шли к аулу, и потрясенные горем люди бежали им навстречу. Наурызбай с Кунимжан поддерживали с двух сторон обессилевшего Ержана. Подойдя к белой юрте, Кунимжан содрала со своей
головы саукеле с перьями, бросила на землю парчовую шаль и, распустив свои черные волосы, заголосила:
Пали безвременно два льва, не знавших
страха, -
Доверились коварному врагу!
О, как подло заманили их в ловушку
И расправились с безоружными!..
Недобрая весть подобна шальному ветру - в мгновение ока распространилась она по всем юртам. Матери в отчаянии рвали волосы, плакали навзрыд дети, тяжело вздыхали старики, стискивали зубы джигиты. Горестный вой и плач поднялся над кочевьями, словно коршун внезапно налетел на мирно плавающую в поднебесье птичью стаю…
Лишь на следующее утро кое-как утих переполох, вызванный этой страшной вестью. Услышав из уст Агибай-батыра подробный рассказ о гибели двух своих сыновей, старый Касым-тюре поседел в одну ночь. Будто выпил горькой отравы - обесцветились его серые с багровыми, как у волка, прожилками глаза, потемнело большеносое лицо, густым инеем покрылась темно-рыжая прадедовская борода. Несмотря на семидесятилетний возраст, он до сих пор был прям как копье, а тут согнулся как одинокое, открытое всем ветрам дерево в степи.
Касым-тюре врагам на страх рожден,
Был с ненавистью он в глазах рожден,
Из чрева материнского на свет
С горстями крови в кулаках рожден.
Так пели по степи о Касыме-тюре до этой ночи. Но куда делись его беспощадная суровость, врожденное жестокосердие, буйный нрав и своеволие! Дешевле воды ценилась им раньше человеческая кровь. Теперь он стал похож на истощенного барана, у которого клочьями лезет шерсть. Дряхлым, беспомощным стариком сделался он сразу, и только в глазах окаменели какие-то остатки былого озлобления и лютости.
Ближе к полудню старый тюре собрал на совет Кенесары, Наурызбая, Агибая и приехавшего накануне батыра Кудайменде. Он долго сидел молча, потом поднял голову: