В романе "Плач перепелки" Чигринов рассказывает о событиях начального периода Великой Отечественной войны. Ярко и образно повествует автор о том, как жители белорусской деревни Веремейки становятся в ряды борцов с немецко-фашистскими захватчиками.
Иван Чигринов
Плач перепелки
I
Ночь была росистая, даже холодная, как осенью. И тишина стояла непривычная - не слышалось того грохота и гула, что принесла в Забеседье война.
Измотанные в боях части 55-й дивизии, временно приданной 13-й армии, которая оборонялась на Соже между Пропойском и Кричевом, переправились в середине августа через Беседь, небольшую реку на юго-востоке Белоруссии, и отступили на Струговскую Буду. Там был подготовлен новый оборонительный рубеж. Почти месяц женщины и парни допризывного возраста ездили из Веремеек копать окопы и противотанковый ров. Поначалу окопников возили к деревне Латока, за местечко Бабиновичи, но приехали откуда-то военные на "эмках" и приказали свернуть работы. Тогда окопников посадили на колхозные машины, что еще не были реквизированы для армии, и переправили за Струговскую Буду. Оттуда колхозники возвращались через неделю - работали посменно, и женщины уверяли, что если на Соже наши, не дай бог, и не остановят немца, то уж дальше Ипути - за второй большой приток Сожа - он ни за что не пройдет: там столько наворочено одной земли и уложено бревен в песок, что сам черт ногу сломит. Но пока бои шли на Соже, была надежна, а может, и в самом деле немца дальше не пустят, и Веремейки минует беда. Поговаривали, что и в ту войну, в первую мировую, германец здесь до Беседи не дошел. Но в конце июля появились первые беженцы - бабиновичские евреи. А еще через неделю веремейковцы увидели, как два гусеничных трактора потащили по песчаному большаку из Белой Глины огромную пушку, отдельно ствол и лафет. Дальнобойная, покачивали головами догадливые мужики, а раз дальнобойную снимают с фронта, значит, отступают. Люди как-то сразу притихли, начали закапывать в землю все, что имели ценного.
В начале августа Родион Чубарь, председатель колхоза, созвал последнее общее собрание. Из двух поселков, Мамоновки и Кулигаевки, которые входили в веремейковский колхоз на правах одной бригады, пришел на собрание лишь старый правленец Сидор Ровнягин. Тогда Чубарь направил посыльного в Мамоновку за одноруким Боханьком: из Крутогорья, районного центра, позвонили, чтобы немедля возвращали с выпаса оставшихся в колхозе коров и угоняли на восток. Основное стадо, полтораста голов, угнали из Веремеек раньше. Погонщиками были заместитель председателя колхоза, а точнее, завхоз, Денис Зазыба и двое колхозников, не подлежавших пока мобилизации, Иван Хохол и Микола Рацеев. Остальных коров велено было гнать в том же направление через Карачев на Хатыничи. Как только Боханек узнал, зачем его вызвал в Веремейки председатель, он начал отнекиваться, даже всплакнул, потрясая пустым рукавом. Однако Чубарь настоял на своем, и тот вынужден был собраться в дорогу. Угоняли стадо в воскресенье под вечер. Коровы будто чувствовали, какой им предстоит путь, жалобно мычали, будоража деревню, и, пока гнали их по улице, норовили забежать в любой двор, где были открыты ворота. Чубарь сам помогал выгонять их оттуда, подталкивая прикладом винтовки, ругался и кричал на баб, которые упрашивали оставить хоть молодняк: мол, еще неизвестно, как оно все обернется. Чубарь злился и всерьез объяснял, что есть указание из района и что он не имеет права оставлять врагу колхозное добро. Наконец стадо вышло за околицу, и Боханек, орудуя березовым хлудом, погнал его по дороге на Гутку. А через два дня в деревню вернулся Денис Зазыба. Ивана Хохла и Миколы Рацеева с ним не было: те подались на призывной пункт в Хатыничи.
Зазыба вернулся в деревню недужный - напившись в поту по дороге в Веремейки холодной воды, он застудил зубы и горло. Когда в хату к нему пришел председатель колхоза, Денис Зазыба лежал на широкой деревянной кровати. Вид у него был явно больной.
Поставив в угол между печью и порогом винтовку, Чубарь нарочито бодро спросил:
- Ну, как дела?
Жена Дениса Зазыбы Марфа поправила на ногах мужа дерюжку, сотканную в широкую полоску, и тихо вышла из хаты. Она всегда уходила, когда Чубарь бывал у них.
- Так… сдали мы коров, расписка с печатью во-он на столе. Только сам вот… - Зазыба виновато посмотрел на Чубаря. - Да ничего, поправлюсь. Не впервой. Она завсегда меня так вот, эта горлянка, выпетривает всего.
Чубарь прошелся по хате. Мужчина он был здоровенный, пудов шести, и половицы, рассохшиеся за лето, заскрипели, прогибаясь под его ногами.
- Что-то долго вы там… - заморгал Чубарь красными от бессонницы глазами.
- Так… как справились…
- К шапочному разбору, считай, явился!
Зазыба потер левой ладонью кончик широкого носа, сморщил небритое лицо.
- Ты бы сел, Антонович…
Чубарь послушался и отошел к лавке, что стояла у стены. Сел на краешек боком, словно только затем, чтобы наблюдать в окно за улицей, и Зазыбе были видны его затылок и левое ухо, которое насквозь просвечивало и казалось красным. Минуту-другую председатель молчал.
- Не понимаю, - пожал он плечами, - почему ты не остался там? Все бегут как можно дальше отсюда, а ты вдруг?
- Я, Антонович, за это время, пока шел сюда, нагляделся чуточку и на людей и на свет. Одни и вправду, как ты говоришь, бегут, а другие вовсе и не думают. Из Веремеек, кажись, никто не побег?
- Ну и что? - будто не понял своего завхоза Чубарь. - Ты с рядовыми колхозниками не равняйся. Колхозом ведь руководили мы с тобой. Или, может, забыл?
- Нет, про то я не забыл, - улыбнулся Зазыба.
- Ну и нечего тогда пустое молоть! А может, порешил с новой властью поладить? Что ни говори, и сам вроде пострадавший, и сын твой…
Зазыба подвинул к стене подушку, сел - вдруг почувствовал, что ему не хватает воздуха.
- Ну, вот что!.. Ты это! - с трудом произнес он: его охватило неприятное чувство, которое пережил несколько лет назад, после ареста Масея. Появилось оно тогда не потому, что вдруг сняли с председателей его, Зазыбу, а поставили Чубаря. Это Зазыба пережил без особого надрыва, может, потому, что несчастье, случившееся с сыном, взяло верх над обидой и он даже не думал о себе. К тому же Зазыба считал, да и не один он, что с ним обошлись еще не слишком круто. Не забыли его прошлое - участие в гражданской войне и восьмилетнее председательство в колхозе. И вот в то тяжелое время Чубарь словно в собачью шкуру влез. То и дело старался подсыпать соли на живую рану - вместе с другими попрекал Зазыбу сыном. Тогда Зазыба понимал Чубаря: человек просто боялся, что история с Масеем ненароком заденет и его, Чубаря. Зазыба пересилил себя и сказал рассудительно:
- Рано еще нам чубы делить, председатель.
Чубарь помолчал немного, потом заговорил торопливо, будто не хватало времени:
- Ты, Зазыба, отлежись, раз уж так вышло, что захворал, но чтоб недолго… А то я один. С ног сбился. - Голос у него сделался слабым. - Да не бойся, теперь забот убавилось. Последних коров мы тоже отправили, мог даже встретить Боханька, когда шел домой. За Клинцами сегодня будет, если все благополучно.
Тогда спросил Зазыба:
- Это что ж, всех корон угнали?
- А ты думал, тут оставим? Зазыба снова спросил:
- Марфа моя говорила, что у Палаги Харитоновой корова бульбиной подавилась, дал ты ей взамен?
- Нет.
- А Боханьку? У него же старая, да и яловая, кажись. Если по справедливости, так и ему стоило б заменить.
- Надумали когда менять!..
- А он, если помнишь, просил давно, еще в мае подавал на правление.
Чубарь в досаде повел плечом.
- Напрасно, - сказал Зазыба.
Это замечание неожиданно взорвало Чубаря.
- Мы не обязаны за счет колхозного стада пополнять частный сектор!
- При чем тут частный сектор? - уселся поудобнее па постели Зазыба. - Раз уж случилось, что у колхозника нет коровы, так кто ему поможет, если не мы?
- Ну, знаешь!.. Ты будто забыл, что уже почти два месяца воина идет. Или, может, нарочно все это говоришь? Того и гляди, фашисты тут будут. А ты про коров. Еще неизвестно, кому они достанутся. Кто мне гарантию даст, что к немцам во щи не попадут? - Чубарь мотнул головой. - В конце концов, я выполнял директиву. Или ты не слышал выступления товарища Сталина?
- Отчего ж, слыхал, - спокойно ответил Зазыба.
- А про директиву не знаешь.
- Про директиву не знаю.
- А нам читали. Собирали в райкоме и читали. Так вот, чтоб ты не говорил чепухи. Там черным по белому сказано, нетрудно было запомнить: при вынужденном, понимаешь, при вынужденном отходе частей Красной Армии не оставлять противнику ничего. Колхозы должны угонять скот, хлеб сдавать под сохранность государственным органам. А имущество которое нельзя вывезти, должно безоговорочно уничтожаться, понимаешь? Чтоб не оставлять врагу. Одну опустошенную землю надо оставлять. Одну опустошенную землю!
- А людей? - хмуро спросил Зазыба.
- Что - людей?
- А то, что люди остаются на этой земле. Им же есть что-то надо будет?
- А кто их заставляет оставаться? Тот, кто по-настоящему любил Советскую власть, не будет сидеть. Тот уже давно снялся с места.
Зазыба нащупал за спиной подушку, взял ее обеими руками и, прижимая к животу, сказал:
- Ладно, тогда давай рассуждать по-другому. Ты вот говоришь: тот, кто любил Советскую власть, не останется. Пусть так. А как по-твоему, наши веремейковские бабы не любили ее, что никуда не трогаются?
- Я им в души не залезал!
- А стоило б. А то ты больше под юбки к ним лазил. Чубарю такой разговор не понравился, особенно возмутили его последние слова Зазыбы, но что ответить на миг, он не нашелся и только стиснул зубы.
А Зазыба тем временем продолжал выговариваться:
- И еще я тебе скажу, Чубарь, а ты уж смотри сам, хочешь, слушай, а хочешь, нет. Я еще помню, как Панаська в ту германскую говорил. Был у нас такой человек, до колхозов помер. Ты его не застал. Так вот, Панаська и говорил тогда: кто с родной земли убегает, тот врага не побеждает.
Чубарь понял, что Зазыба уже обвиняет не его лично, и потому снова начал возражать:
- Это не твоего ума дело. Мы с тобой люди маленькие.
- Но думать же никому не запрещено.
- Чем глупости говорить, так лучше совсем не думать, - отрубил Чубарь. - Словом, хватит валяться, приходи завтра в контору. Раз считаешься в колхозе моим заместителем, то и к ответу готовься. Не у одного меня шея.
- Вот это верно, - усмехнулся Зазыба. - Так бы и говорил.
- Я тебя введу в курс, - заговорил Чубарь, становясь спиной к Зазыбе. - Знай, в амбаре у нас пусто. Сдали все: и пшеницу, какая была, и гречку. За это я спокоен. Это уже, кажется, фашистам не достанется. А теперь о том, что в поле стоит… Словом, это уж твоя забота. Раз есть директива, ее надо выполнять.
После этого Чубарь не стал задерживаться в хате. Взял из угла винтовку, повесил ее на плечо и шагнул за порог.
Говорят, от чужих слов голова не болит. Но Зазыба после беседы с председателем не на шутку встревожился. В душе поселился страх - было такое ощущение, словно по деревне ходил кто-то с горящей головней.
… На другой день Зазыба с самого утра поспешил в колхозную контору, стоявшую поодаль от деревни, рядом со зданием сельского Совета, но Чубаря там не застал. Титок, колхозный и сельсоветский истопник, который одновременно присматривал и за выездными лошадьми, сказал, что видел своими глазами, как председатель подался по большаку на Белую Глину.
Едва удрученный Зазыба успел вернуться из колхозной конторы, как прибежала из Кулигаевки внучка Сидора Ровнягина.
- Дед сказал, чтобы вы сразу же к нам шли, - шепнула она.
- А что у вас, свадьба? - улыбнулся Зазыба.
- Не знаю, - замялась девочка, - только дед сказал, чтоб вы шли.
Зазыба подумал - Ровнягин зря не пошлет за ним в такое время девчушку.
- Ладно, - кивнул, - скажи деду, что сейчас приду. А может, вместе потопаем, а?
- Нет, мне надо скорей…
- Тогда беги.
Зазыба накинул на плечи ватник и зашагал огородами в Кулигаевку. Это было недалеко, стоило лишь миновать Мамоновку, как за ней, метрах в трехстах, открывался второй поселок.
В поселках этих, Мамоновке и Кулигаевке, насчитывалось дворов пятнадцать, появившихся и двадцатые годы во время так называемой "прищеповщины", или же, попросту, хуторизации. Веремейковским мужикам, особенно братьям Ровнягиным, Сидору и Игнату, тоже захотелось "культурно похозяйствовать", и они присмотрели себе под усадьбу Кулигаевку, урочище, где при панах на берегу речушки была показательная конюшня, что-то ироде небольшого конезавода. Правда, урочище то заросло сорняком, но это не пугало двужильных братьев, и уже где-то осенью на берегу Кулигаевки задымили трубы перевезенных из Веремеек хат. Потом хат в Кулигаевке прибавилось, стало шесть. В Мамоновку тем временем переехали Данила Райцев и Василь Хроменков. Кажется, год или два в Веремейках посмеивались над новоселами, но тем и кончилось. Скоро обжились там веремейковские мужики. Хаты уже были не соломой крыты, а гонтом. Сидор, младший из братьев Ровнягиных, грамоту из Минска получил как образцовый, культурный хозяин. Словом, жили себе на новом месте мужики - не тужили. Когда создавались колхозы, мамоновцы и кулигаевцы тоже постановили жить артелью. Но через несколько лет в районе почему-то решили, что пятнадцать хозяйств - это еще не колхоз по здешним понятиям, и предложили мамонов-цам и кулигаевцам присоединиться к Веремейкам. Зато по-прежнему в поселки с большой охотой наведывалось разное начальство: там тебе и баня с веничком - каждый хозяин имел свою, и рыба свежая, прямо из воды - озеро неподалеку, и дичи вдоволь - лес кругом. Может, потому и уцелели до самой войны поселки, может, потому и не свезли их, как это случилось в других местах, в Веремейки.
До Кулигаевки шагать всего километра полтора, и Зазыба добрался быстро, даже сам удивился, что способен на такое после болезни. За поворотом, откуда уже виднелись крыши кулигаевских хат, его поджидал Сидор Ровнягин, высокий и плешивый мужик; он вышел на тропу из ольшаника, поздоровался за руку и сказал:
- А мы думали, за тобой ехать придется. Зазыба спросил:
- Что у тебя там?
- Увидишь сам. - Сидор отвел глаза и, тяжело переставляя искривленные ревматизмом ноги, повел Зазыбу в поселок.
"Может, Чубарь зовет? - подумал вдруг Зазыба. - Но к чему тогда эта таинственность?" Ему не хотелось вновь спорить с Чубарем. В конце концов, нельзя же все сводить к неразумной мудрости - лишь бы месяц светил, а звезды как хотят.
Однако погрешил он на Чубаря зря.
Около Сидоровой хаты под столетними дубами стоял грузовик, и в нем неподвижно, будто вылепленные из воска, сидели у бортов красноармейцы, держа меж колен винтовки с примкнутыми штыками. В хате Зазыбу ждали секретарь Крутогорского райкома партии Прокоп Маштаков и незнакомый военный с двумя шпалами па петлицах. Маштаков сразу поднялся из-за стола, на котором до этого рассматривал топографическую карту, и пошел навстречу Зазыбе. А Зазыба от неожиданности остановился в проеме двери и, пока Маштаков нес через хату свое полное, негнущееся в пояснице тело, успел заметить, что за полгода, что они не виделись, тот сильно изменился. Может, в чем-то виновата была полувоенная форма - зеленая диагоналевая гимнастерка, подпоясанная широким командирским ремнем, но и лицо, прежде холеное, тоже будто утратило живость и казалось отекшим, даже в оспинах; под глазами у секретаря райкома были синие припухлины, как при грудной болезни.
Маштаков обнял Зазыбу за плечи, повел к столу. - Знакомься с товарищем, - показал он на военного. Военный встал, подал Зазыбе руку, но не назвался. Маштаков глядел на Зазыбу с нескрываемой радостью.
- Оченьхорошо, что ты пришел, - положив руки, ладонями на карту, сказал Маштаков. - Садись и рассказывай. - Он подождал, пока Зазыба засаживался на табурет с отверстием-полумесяцем посредине, а затем сказал: - Как дела у вас в Веремейках?
- Разве ж это дела? - почему-то глядя на военного, ответил Зазыба. - Я вот который день валяюсь в постели…
- Что так?
- Горлянка замучила.
- Поганая это болезнь, - посочувствовал Маштаков. - Кажется, так себе, ерунда для мужика, а бойся, как самой страшной заразы.
Военный почему-то усмехнулся. Маштаков же спросил Зазыбу:
- А Чубарь где?
- Не знаю, - пожал плечами Зазыба и тут же добавил: - Говорили в деревне, будто подался в сторону Белой Глины, может, к вам, в Крутогорье?
Маштаков насупился- Зазыба ответом своим явно расстроил его. Но продолжал он спокойно:
- Ну, что коров колхозных не оставили в деревне, об этом я знаю. Зерна, очевидно, тоже не осталось? - Маштаков посмотрел на Зазыбу. - А как с новым хлебом?
- Не знаю, - ответил Зазыба, - он ведь и поле еще весь, в колосках. - И перевел взгляд на ослепительно блестевшие сапоги молчаливого военного, которые тот поставил на подножку стола.
- В Бабиновичах уже немцы, - сказал Маштаков. - В Крутогорье тоже…
- Со вчерашнего дня, - добавил военный.
- Весь день Крутогорье держали, да сдали вот…
- А Чубарь пошел туда! - насторожился Зазыба.
- Вашего Чубаря не поймешь, - сказал недовольно Маштаков. - Когда его вызывали по важному делу, он по довоенной привычке где-то прятался, а теперь… - Секретарь райкома постоял немного в задумчивости, потом кивнул головой, указывая на карту: - Словом, район наш уже занят противником!
В разговор снова вступил военный:
- Свободным остается пока один сектор, вот этот. - Он ткнул средним пальцем левой руки в небольшой красный кружок - Крутогорье, от которого отходили под углом почти в сорок пять градусов две толстые линии, проведенные синим карандашом. - Как видите, Веремейки ваши попадают в этот сектор.
- Мы это для ясности тебе говорим, чтобы знал, - поспешил добавить Маштаков. - Считай сам, если не сегодня, то завтра фашисты и в Веремейках будут. От Бабиновичей до вас недалеко. Тем более что наших войск на Беседи уже нет.
Зазыба слушал, ощущая, как кожа лица делается неподвижной и совсем не чувствительной, будто от нее отливала кровь.
А Маштаков посмотрел в глаза Зазыбе и спросил:
- Ты вот что мне скажи, Денис Евменович, ты как, к Советской власти не переменился?
Зазыба тоже посмотрел в глаза секретарю райкома, но вопроса явно не понимал.
- Ты непременно должен сказать, - настаивал Маштаков. -Ведь я не просто так спрашиваю…
Зазыба подумал, что ответа ждал не столько Маштаков, сколько военный, и потому сказал без обиды, с сознанием всей важности своих слов:
- Нет, не переменился.
- Другого я от тебя и не думал услышать, - улыбнулся Маштаков. - Ты прости, но разговор пойдет о более серьезных вещах, чем о простом доверии. Мы вот посоветовались с товарищем майором и решили обратиться к тебе. Человек ты надежный, это я знаю. И у нас к тебе дело.
Маштаков перевел взгляд на военного. Тот кивнул.
- Надо устроить в Бабиновичах одного товарища, - договорил Маштаков.
Военный спросил Зазыбу:
- У вас знакомые в местечке есть?
Зазыба мысленно прикинул, но ответить не успел. Военныйуточнил: