С каким удовольствием взял бы он этого карлика на руки и понесся с ним, если бы не степенный, преисполненный достоинства вид Максима Ионыча, который не позволял сделать это!
Карлик шел с серьезной сморщенной рожицей и вел Елчанинова не прямо к дому князя Верхотурова с главного подъезда, а окольным путем, по таким переулкам, в которых Елчанинов, кажется, никогда не бывал.
Они достигли наконец высокого забора, примыкавшего к стене низкого и неуклюжего здания; оно оказалось оранжереей. Через нее карлик провел Елчанинова в сад, и тот понял, что очутился в дальнем углу верхотуровского сада, раскинувшегося позади дома.
Карлик показал ему на беседку из акаций, сплетшихся плотной стеной и тщательно подстриженных, и сказал ему:
– Подождите тут, внутри, и будьте осторожны, не показывайтесь.
Елчанинов вошел в беседку и остановился, прислушиваясь; сердце у него стучало так громко, что в первую минуту заглушало все остальное, и, кроме его биения, Елчанинов ничего не слыхал.
Минуты тянулись убийственно долго, и томительное ожидание готово уже было смениться полным унынием, как вдруг захрустел щебень по дорожке и все осветилось кругом, стало мило и дорого Елчанинову.
Появилась "она" – и все преобразилось: и беседка, и акации, и стол, и скамейка перед ним, – все получало жизнь и новый смысл.
Вера вошла быстрой, взволнованной походкой, видимо, непривычная к подобным встречам, но ничуть не смущенная, а светлая и прекрасная.
– Мне нужно поговорить с вами, – сказала она Елчанинову, ясно взглядывая прямо ему в глаза, – у меня есть дело к вам! Простите, что я побеспокоила вас!
– У вас дело ко мне? – залепетал Елчанинов, сам не зная, что говорить. – Какое же это беспокойство? Я очень рад, то есть... не то... а впрочем все равно... я в огонь и в воду!
Вера внимательно смотрела на него и, как бы убедившись в нем окончательно, проговорила:
– Сядемте! Тут нам не помешают! Прежде всего дайте мне слово, что о нашем разговоре никто не узнает.
– Клянусь вам! – серьезно произнес Елчанинов.
– Мне довольно вашего слова! Вот видите ли, я обращаюсь к вам, чтобы спасти одного человека.
"Тем лучше! – подумал Елчанинов. – Пусть она даст мне хоть сверхчеловеческую задачу, я сделаю все, что она потребует".
Он так хотел и ответить ей, но на словах у него вышло совершенно не то.
– Все-все, что угодно, – пробормотал он.
– Вы его немножко знаете! – продолжала девушка.
"Будь это сам маркиз де Трамвиль, – продолжал соображать Елчанинов, – я и его спасу, если это нужно!"
– Вы его немножко знаете! – повторила Вера. – Это – слуга, поляк Станислав.
– Слуга маркиза де Трамвиля? – подхватил Елчанинов. – Что же случилось с ним?
– Его надобно освободить!
– Освободить? Откуда?
– В том-то й беда, что я вам не могу многое рассказать в поясненье. У вас есть приятель по фамилии Кирш?
– О да! Кирш мой приятель! – подтвердил Елчанинов.
– Ну, так вот! Станислав просит его помощи. Сама я не знаю его и потому обратилась к вам. Расскажите все своему приятелю и сделайте все, что можно, только скройте, что это делается через меня. Станислав заключен в доме... как бы вам это объяснить... вы знаете местность на Пеньках?
– Станислав заключен в доме на Пеньках, у иезуитов? – воскликнул Елчанинов. – Но ведь он там жил с маркизом де Трамвилем.
– Откуда вы знаете это? – удивилась Вера.
Елчанинов спохватился и опустил голову. Ему стало стыдно, что сейчас, в пояснение своих слов ему нужно будет рассказать, как он выследил Веру, и тут только он почувствовал, что нехорошо было делать это.
Дух у него перехватило; в первую минуту он не знал, что сказать; лгать перед ней было еще хуже первой его вины; единственным выходом для него теперь казалось рассказать все откровенно, как было.
"Эх, была не была!" – мелькнуло у Елчанинова, голова у него закружилась, и, как поток из прорванной плотины, полились слова.
Как и что говорил он Вере, он не помнил последовательно, но в его рассказе все было сказано: и о том, как он возвращался несколько раз в дом, где она жила, как его не пускали, как он, наконец, искал случая увидеть ее, ходя под окнами, и как поехал за ее каретой.
– Только верьте, – сказал он, повторив это несколько раз, – что я не думал и не хотел сделать что-нибудь дурное; напротив, мною руководило самое чистое и самое светлое чувство. Не сердитесь на меня, я... я не знаю, что со мной делается, только не сердитесь на меня!
Вера смотрела на него большими глазами, как бы несколько испуганная тем, что только теперь поняла и убедилась, что этот офицер просто влюблен в нее.
– Но как же вы узнали, что это дом иезуитский и что там живет маркиз? – спросила она, вдруг делая серьезное лицо.
– Об этом сказал мне мой приятель Кирш, – ответил Елчанинов, решивший не скрывать ничего!
– А откуда узнал он?
– Он был в этом доме в тот же вечер, когда я видел, что вы входили туда.
– Он был там? – опять удивленно переспросила Вера.
– В тот вечер там собрались иезуиты. Моему приятелю нужно было видеть Станислава, он пошел и чуть не был убит.
– Постойте, как же это так? Вы говорите, что в тот самый вечер было там какое-то собрание? Вы не ошибаетесь?
– Да нет же, могу вас уверить в том!
– Но как же я была там и даже не подозревала об этом?
"Так и есть! – радостно подумал Елчанинов. – Она не может иметь ничего общего с иезуитами!"
– Они приходили, – пояснил он, – через калитку и через сад, с другого хода, и собирались в столовой.
– Правда, я сидела все время у постели больного и не выходила из его комнаты. Именно меня просили остаться при нем, потому что, как мне сказали, Станислав был занят в этот вечер.
– Но вы слышали шум на улице?
– Слышала, кажется... да, теперь припоминаю... слышала! Входная дверь хлопала, потом все стихло, и в доме не было слышно никакого движения. Когда я приехала на другой день, то не нашла уже Станислава у маркиза; мне сказали, что он уволен, потому что сам отказался, найдя для себя ухаживание за больным не по силам.
– Кто же сказал вам это?
– Патер, который тоже ухаживает за маркизом и, можно сказать, воскресил его.
– Грубер?
– Вы и его знаете?
– Понаслышке только.
– Он нашел маркизу другого слугу, темнокожего арапа. Маркиз все еще находится в полубессознательном состоянии и не заметил перемены. Новый слуга оказался очень внимательным и расторопным, – словом, все казалось очень хорошо. Только вчера вечером, когда я была у маркиза, мне вздумалось пройти в сад, где я раньше никогда не была. Иду я вокруг дома по дорожке и слышу вдруг стон. Я прислушалась: стонали тихо и глухо. Я огляделась и заметила маленькое окно между кустами, почти у самой земли; стон раздавался оттуда. Я подошла, нагнулась, окрикнула; мне ответил знакомый голос, только я не узнала его сразу. Он назвал себя; оказалось, это – Станислав, запертый в подвал отцами иезуитами. Он узнал меня по голосу и стал умолять, чтобы я помогла ему. Ему было известно, что я не принадлежу к числу иезуитских поборниц, и это правда. Я им вовсе не сочувствую, но, к сожалению, знаю на деле их силу. Если дать знать полиции о положении бедного Станислава, это будет напрасно, потому что у иезуитов есть везде свои люди, и, прежде чем власти соберутся предпринять что-нибудь, Станислав будет перевезен и скрыт в еще более надежное место. Маркиз тоже не может ничем помочь, потому что сам находится в беспомощном состоянии. Мне сам Станислав подсказал обратиться к вашему приятелю, который, по его мнению, единственный человек, способный помочь ему. Вот почему я и обратилась к вам.
– Так вы хотите, чтобы Станислав был освобожден?
– Мне кажется, этого требует справедливость, потому что, какая бы ни была его вина, хотя он не знает сам за собой никакой вины перед отцами иезуитами, но заключение в подвал во всяком случае – слишком тяжелое наказание.
– Так или иначе, он будет освобожден, – твердо произнес Елчанинов, – я вам ручаюсь в этом!
И он встал, как бы готовый уже сию минуту идти освобождать Станислава.
Вера тоже поднялась со своего места.
Елчанинов стоял перед ней, как будто желая еще что-то спросить, но не решаясь.
– Вот что! – наконец, сделав над собой усилие, произнес он. – Простите, но на всякий случай... на всякий случай... если нужно будет... для Станислава повидать мне вас еще раз... то как мне спросить вас?
– Меня зовут Верой Николаевной Туровской, – ответила она, – но если вам нужно будет видеть меня, то не идите в главный подъезд дома, а идите вот сюда, в оранжерею, и тут скажите садовнику, чтобы он вызвал вам карлика Максима Ионыча. Мне не хочется, чтобы отцы иезуиты узнали о том, что я принимаю участие в судьбе Станислава. Берегитесь и вы, иначе и вам, и мне будет худо!
Елчанинов смело глянул на нее и ответил:
– Будьте спокойны, Вера Николаевна, я вас не выдам, и вы не ощутите ни малейшей докуки от того, что доверились мне. Что же касается меня, то не все ли равно вам, что станется со мной? А мне все равно пропадать.
– Отчего же так?
– Одна дорога! Я вам обещал и не пощажу своей жизни, клянусь вам. Станислав будет освобожден.
– И вы мне обещаете, что будете беречь себя до тех пор, пока не сделаете этого?
– О, обещаю!
– Обещайте же, что убережетесь и потом, когда Станислав будет освобожден!
– Зачем вам это?
– Хотя бы для того, чтобы спасти этого бедного человека. Случись с вами что-нибудь – и ему несдобровать.
Елчанинов задумался.
– Простите меня еще раз, – заговорил он после некоторого молчания, – но можно мне попросить вас откровенно ответить на один вопрос?
Вера прямо взглянула ему в лицо и спросила:
– Какой?
Елчанинов собрался с духом, но все-таки не проговорил, а только прошептал едва слышно:
– Вы сильно любите его?
– Кого?
– Маркиза де Трамвиля?
Вера подумала немного, улыбнулась и ответила:
– Я люблю его.
– Очень?
– Очень!
ГЛАВА XIX
"Ну да, она прямо так и сказала мне, что любит его, она не может лгать, – раздумывал Елчанинов, быстро шагая по направлению к Киршу. – Другая стала бы жеманиться, отнекиваться, постаралась бы отделаться, говоря обиняками, а она так и сказала – и за это я еще больше люблю... Люблю? Что такое люблю? Почему? Почему я прежде не знал ее и не любил, и вдруг встретил и полюбил? Неправда! Я ее любил всегда, только не видел. И вот мы встретились, и любовь проснулась, потому что мы должны были встретиться. А маркиз? – остановил он себя. – Как же маркиз? Причем он тут и зачем? Она должна меня любить".
Дальше он шел и опять думал:
"А за что она должна любить меня? Что я сделал? Чем я лучше маркиза? Вот исполню ее просьбу – тогда другое дело... А пока скорее, скорее к Киршу".
Елчанинов не сомневался, что приятель поможет ему в этом деле. В случае чего он захватит и Варгина, но Кирш, наверное, придумает какой-нибудь план, который можно будет выполнить. Да к тому же он знаком немножко с домом на Пеньках.
"Во всяком случае без него ни на что решаться не буду, – решил Елчанинов, подходя к дому Кирша, – лишь бы застать его!"
Он прошел в сени и взялся за ручку двери. Та оказалась запертой.
"Опять сидит за своими книгами!" – сообразил Елчанинов.
С той самой ночи, которую он почти целиком провел у Кирша, выпив у него почти всю бутылку рома после происшествия на Пеньках, они не виделись. Елчанинов все время ходил только на службу, а остальную часть дня проводил дома "в огорчении и в тузе", как он мысленно трунил теперь над собой. Кирш тоже не показывался к нему.
Елчанинов постучал. Ответа не было.
"Нет, батюшка, уж я дверь выломаю, а достучусь к тебе сегодня!" – озлобился Елчанинов, зная привычку Кирша оставаться глухим ко всему во время занятий.
И он начал так барабанить в дверь кулаками и ногами, что, казалось, готов был разнести весь дом, сотрясавшийся от его ударов. Крепкая дубовая дверь сильно трещала под его кулаками.
– Что вы, сударь мой, неистовствуете? – расслышал наконец за собой Елчанинов старческий голос и обернулся.
Дверь хозяйской квартиры, выходившая в те же сени, была отворена, и на ее пороге стоял старик, маленький, худенький, бритый, в халате, туфлях и ночном колпаке.
– Вам кого угодно? – спросил он Елчанинова, когда тот обернулся.
– А вы здешний?
– Я – хозяин этого дома, отставной коллежский асессор Матвей Мартынович Зонненфельдт, – отрекомендовался старик и не без некоторой грации приподнял свой колпак.
– Вы не знаете, господин Кирш не у себя?
– Нет, не у себя, Если хотите, то есть, пожалуй, и у себя, только его здесь нет.
– Ну да, его здесь нет дома?
– Нет.
– Вы наверное знаете?
– К сожалению, наверное.
– Почему же "к сожалению"?
– Потому что хороший все-таки человек был, хотя и не платил денег аккуратно, но все-таки имел свои достоинства, словом, хороший человек был.
– Позвольте! Как это "был"? А где же он теперь?
– Может быть, там, – и коллежский асессор поднял палец, – а может быть, и там, – и он опустил руку и показал в землю.
– Я вас не понимаю. Что значат ваши слова?
– Я собственно, – пояснил Зонненфельдт, – про душу господина Кирша говорю, а тело его теперь уже там! – и он снова показал в землю.
Первое, что пришло в голову Елчанинову, было, что он, вероятно, имеет дело с сумасшедшим.
Должно быть, он так выразительно глянул на коллежского асессора, что тот догадался о его предположении.
– Вы, вероятно, сударь мой, думаете, глядя на меня, что я с ума спятил и несу вам околесицу, – заговорил он, – а между тем такова воля судеб – сегодня жив человек, а завтра нет его. Вы его хорошо знали, может, приятелями были? Я, кажется, видал вас через окно, как вы к нему хаживали.
– Господи, да что же это? – воскликнул Елчанинов, все еще боясь верить, хотя тон старика был очень похож на правду, – неужели в самом деле случилось что-нибудь с Киршем?
Зонненфельдт пожал плечами и не торопясь ответил:
– С ним случилось то, что должно случиться со всеми нами. Все реки текут в море и происходят из моря же! Так и мы. И дни наши нам не указаны.
– Да как же случилось это? Отчего же никто не дал знать нам? Отчего он не прислал за мной?
– Этого я не ведаю. Я знаю только, что господин Кирш около недели тому назад вышел из дома утром и больше не возвращался. Я подождал его день, другой, а на третий сделал объявку в полицию. Сегодня мне сообщили, что в устье Невы всплыл труп, неизвестно кому принадлежащий, и предложили осмотреть его. Я осмотрел и признал своего бывшего жильца, господина Кирша.
– Вы признали его?
– Труп был сильно попорчен, но, насколько я мог судить, я не ошибся.
– Какая одежда была на нем?
– Он был, извините, совсем голый.
– А когда он пропал?
Старик стал припоминать и объяснил с точностью. Это приходилось как раз на другой день после того, как Елчанинов спас Кирша из рук иезуитов.
Елчанинов вне себя, пораженный, уничтоженный, кинулся к Варгину.
Последний в первую минуту обозлился на приятеля, когда тот сообщил ему ужасную весть, подумал, что он захотел пошутить, и сказал, что такими вещами не шутят; но когда ему пришлось убедиться в истине и серьезности дела, он перекрестился, закрыл руками лицо и заплакал.
Целый день они, не расставаясь, провели вместе, вспоминая о бедном Кирше, ездили и узнавали и наводили о нем, где могли справки. Но единственные сведения получили они в полиции, и эти сведения были те же самые, которые дал Елчанинову отставной коллежский асессор Зонненфельдт.
Они попробовали было осторожно намекнуть частному приставу, нет ли здесь насильственной смерти; прямо обвинять они боялись, не имея в руках никаких данных. Пристав выслушал, покачал головой и махнул рукой.
– Ну, полноте! Какая там насильственная смерть! Просто ваш приятель купался и затонул. Мало ли бывает: иногда судорога в ноге или что-нибудь такое. Он, вероятно, имел обыкновение купаться?
Елчанинов с Варгиным должны были подтвердить это, потому что Кирш, действительно, любил освежать себя летом в реке.
– Ну, вот видите! – подхватил пристав. – Да позвольте: мне только что принесли справку из Васильевской части, что туда пять дней тому назад доставлено чье-то платье, найденное матросом на берегу острова; съездите туда и посмотрите.
Они поехали, посмотрели. Платье оказалось Кирша; больше уже не было сомнения, что он, несчастный, погиб.
Грустные и молчаливые вернулись приятели в квартиру Елчанинова, где не так часто, как в мастерской Варгина, собирались, бывало, втроем, когда и Кирш был между ними.
Больше того, что они сделали, они не могли предпринять для него; его тело уже было предано полицией земле тотчас после того, как оно было признано хозяином квартиры.
Однако, не переставая думать об умершем Кирше, Елчанинов вспомнил о живом человеке, судьба которого зависела теперь от него, потому что он один мог прийти к нему на помощь.
– Вот что, Варгин! – начал он. – Как ни жаль Кирша, а мертвого все равно не воскресишь. Так постараемся, по крайней мере, хоть в его память о живых. Ты помнишь слугу маркиза де Трамвиля, Станислава?
– Ах, этого, – как-то криво усмехнулся Варгин, – поляка, который говорит, что бежавшая от него жена похожа на леди Гариссон?
– Дело не в том, что он говорит, а в том, что он засажен в погреб теми самыми иезуитами, на душе которых, может быть, лежит и смерть Кирша.
Елчанинов рассказал, не упоминая, однако, источника, откуда он узнал это, о заточении Станислава, но Варгин как-то холодно и вовсе не воодушевленно принял его рассказ.
– Да, надо будет что-то для него сделать! – сказал он довольно безучастно и добавил: – Послушай, вот ты говоришь о живых; меня леди Гариссон приглашает устроить у нее на яхте всю декоративную часть бала, который она желает дать у себя. Ведь, понимаешь, я возьмусь за это не для собственного же веселья! Ведь это для меня дело, а не развлечение.
– Полно, – остановил его Елчанинов, – я тебе говорю о человеке, которого заживо хоронят, а ты мне о каком-то бале!
– Да что же, я ничего! – сконфузился Варгин. – Я рад помочь тебе, скажи только, что нужно сделать!
"Скажи только, что нужно сделать! – мысленно передразнил Елчанинов Варгина. – Эх, нет моего Кирша! Тот бы не стал разговаривать так!"
И он вдруг почувствовал такую тоску, такое одиночество и такую жалость к погибшему приятелю, словно теперь только оценил его и понял, как тот был ему необходим.
И его неудержимо потянуло в тот маленький домик, где жил Кирш и где оставались еще его книги и вещи; ему казалось, что если он сейчас пойдет туда, то, хотя и не увидит уже больше умершего друга, все-таки, побывав в его квартире, как будто вступит в общение с ним, посоветуется, что ли, или что-нибудь вроде этого.
Он не хотел брать Варгина с собой и предложил ему просто пройтись, рассчитывая, что тот отговорится тем, что ему пора домой.