Среди домашних была девушка, воспитанница князя, сирота, дочь его соседа и приятеля, разорившегося вконец. Звали ее Марфушей, и красоты она была неписаной. Старый князь водил ее по-старинному: в сарафане, шубейке и кике, и русский наряд был так ей к лицу, что лучшего и придумать было нельзя. Однажды старый князь призвал к себе сына Михаила и говорит ему: "Пришло тебе время жениться, князь Михаил, ну, так вот я тебе невесту сыскал". Побелел, как полотно, князь Михаил, стоит ни жив ни мертв и, что ответить, не знает. "Что же ты молчишь, – спрашивает старый князь, – или на мой выбор не надеешься?" Князь Михаил сделал над собой усилие и проговорил, что из воли родительской выходить не желает и что, как ему родитель прикажет, так он и поступит. "Только по нраву ли тебе придется невеста, которую я выбрал для тебя?" – спрашивает старый князь. Совсем опустил голову Михаил и едва выговорил: "Если она по нраву вам, батюшка, так и мне будет по сердцу". – "Ну, так вот бери за себя Марфушу, даю я тебе на это свое родительское благословение". Князь Михаил вдруг переменился весь; никак не ожидал он, что избранная ему отцом невеста была бедная сирота Марфуша. А с Марфушей они давно уже поладили, во всем, как следует, объяснились и поклялись друг другу в вечной любви до гробовой доски. Обрадовался он, ног под собой не чувствовал, стал благодарить отца, а тот только посмеивается. С этого дня стали Марфуша и князь Михаил жених и невеста.
Раз сидят они вечером, – дело было летом, – вдруг раздаются бубенцы на дороге, и подкатывает к крыльцу тройка с колымагой, а в колымаге сидит князь Максим. Приехал он к отцу за деньгами, без которых ему невмоготу жить стало. Иван Андреевич встретил сына не особенно дружелюбно, однако не прогнал его, потому что Максим был на службе по воле царской и кроме этого ничем другим не досадил отцу. Он почтительно приветствовал старого князя и остался жить в усадьбе, сначала выжидая удобного случая, чтобы поговорить с отцом о деньгах, а потом задержался тут и по другому случаю: приглянулась ему красавица-невеста брата, и от любви к ней обезумел совсем он.
Варгин на несколько минут прервал свой рассказ, а затем, снова выпив большой глоток рома, продолжал:
– Раз отправился, по своему обыкновению, князь Михаил на охоту и целое утро провел в поле. К обеду возвращался он домой через лес и здесь встретился с братом, у которого в руках была огромная железная лопата. Сразу было заметно, что с князем Максимом происходит что-то странное, что ему не по себе: и глаза горели как-то особенно, и бледность на щеках была необычайная. "Что с тобой, – спросил его князь Михаил, – и что ты тут делаешь?" У Максима дрожали и руки, и ноги. "Клад ищу! – ответил он. – Понимаешь ли? Клад! Я уже большую яму выкопал. Хочешь помочь мне, тогда мы разделим пополам добычу". Князь Михаил ответил, что клада ему не нужно. "Ну, так просто помоги мне, – стал просить его Максим, – потому что я очень устал, а работу откладывать на завтра нельзя: клад уйдет завтра еще глубже в землю". Уговорил он брата, тот слез с лошади, привязал ее к дереву, посадил на седло сокола и пошел за Максимом. Последний привел его к широкой яме, выкопанной им, и, как только князь Михаил приблизился к ее краю, ударил его сзади лопатой по голове и раскроил ему череп надвое. Убитый упал в яму, а Максим засыпал его землей, но только стал ее сравнивать, как слетел с дерева ворон, забил крыльями и затоптался на месте. Максим и его убил лопатой, закопал тут же, потом сравнял все, завалил камнями и мхом, так что и узнать нельзя было, что это место раскопано. Вернулся он домой как ни в чем не бывало.
Прошел день, наступил вечер. Князь Михаил не возвращался. Хватились его и стали беспокоиться. Наконец дворецкий пришел доложить, что прилетел домой сокол князя Михаила и пришла его лошадь, а самого его нет. Максим, уходя из леса, догадался отвязать лошадь брата от дерева. Все в усадьбе переполошились, и больше всех сделал вид, что беспокоится, Максим; он поднял весь дом на ноги и целую ночь со слугами рыскал по лесу, якобы ища брата. Казалось, он был в отчаянии и в таком горе, что Марфуше и старому князю пришлось утешать его.
Князя Михаила не нашли, он пропал без вести. Долго горевали о нем, но мало-помалу горе улеглось, а между тем Максим остался жить у старого князя и так ловко подделался к нему, что сумел заменить младшего брата, а через год отец души в нем не чаял.
С Марфушей Максим старался быть ласковым и приветливым, но она относилась к нему с каким-то безотчетным и необъяснимым страхом. Когда дело дошло до того, что старый князь, по просьбе Максима, благословил его на брак с нею, Марфуша залилась горькими слезами, но ее не спрашивали, и возражать она не смела. Она была объявлена невестой Максима, и ее повели с ним под венец; ее слезы были приняты как должное, потому что, по старому обычаю, девушке приличествовало плакать, идя под венец.
В день этой свадьбы небо к вечеру покрылось тучами и разразилась страшная гроза. Марфуша, придя в опочивальню, заперла за собой дверь и в страхе прислушивалась к бушевавшей на дворе непогоде. Вдруг ночник погас, и в дверь раздался стук. "Кто там?" – спросила Марфуша. "Это я... я... твой муж, – шепотом ответили ей из-за двери. – Отвори скорее!" Марфуша в темноте отперла дверь и услышала, как за вошедшим мужем словно впорхнуло что-то в комнату и заколыхало крыльями по воздуху. "Ой, страшно!.." – А вошедший обнял ее и стал уговаривать, что нечего ей бояться с ним, с ее любящим мужем, с которым ее соединила их вечная и неразлучная любовь. Он обнял ее, стал целовать, она почувствовала прикосновение его губ; они были холодны как лед. "Что с тобой? Ты озяб?" – спросила она. "Ничего, ты согреешь меня!" – ответил он. Через некоторое время в дверь опять постучали, и ясный голос Максима проговорил: "Впусти меня, жена! Теперь я могу войти к тебе?" Марфуша бросилась с кровати к двери, засов отошел сам собой, дверь отворилась, и на пороге показался Максим со свечой в руке. Комната осветилась, на постели лежал бездыханный труп Михаила с разбитым черепом, а в изголовье на подушке был распластан черный ворон, широко раскрывший свои мертвые недвижимые крылья.
– Вот так история! – сказал Кирш. – Что же с ними потом было? Или легенда умалчивает о дальнейшем.
– Нет, – возразил Варгин, – рассказывают, что Марфуша и князь Максим, увидев труп и ворона, как были, так и грохнулись на пол. Наутро их нашли так лежащими. Князь Максим был мертв, только Марфуша без памяти. Ее привели в чувство, но она оказалась помешанной. Кроме того, язык отнялся у нее, и она до самой смерти не проронила ни слова. А умерла она ровно через девять месяцев после этой свадебной ночи... родила сына, и умерла.
– Ну а труп? – спросил Кирш.
– Какой труп? Князя Максима? Его похоронили.
– Нет, того, другого, Михаила, что ли, который в постели очутился.
– Тот к утру исчез.
– И с вороном?
– Да.
– И никто, значит, его не видел, кроме Марфуши и князя Максима.
– Никто.
– Так как же, братец, о нем узнать-то могли? Если Максим тут же умер, а Марфуша помешалась и лишилась языка, кто же мог рассказать о том, что являлся труп и все прочее? И выходит, все это – ерунда, бабьи сказки и только!
И в подтверждение такого своего вывода Кирш обратился к софе, где лежал Елчанинов, и добавил:
– Вот и он подтвердит тебе то же. Елчанинов, правду я говорю?
Но Елчанинов не ответил ничего; только легкий свист, который он производил носом, показал, что он спит крепким сном.
Варгин обиделся.
– Э, не знаю, – стал он оправдываться, – бабьи сказки это или нет, только так рассказывают, а истина из всего этого та, что с тех пор в усадьбе по ночам привидения гуляют и никто и близко к дому подойти не смеет.
– Чепуха! – сказал Кирш.
– Как чепуха? Может, хочешь попробовать?
– Что попробовать?
– Да вот в этот дом ночью съездить и побывать в нем.
– А отчего же нет? – подхватил Кирш. – Отчего нам в самом деле не поехать туда? Ты едешь?
Варгин поднял брови, поджал губы и, подумав, ответил:
– Когда же ты хочешь ехать?
– Да сейчас. Теперь дело к ночи идет. Как раз поспеем.
– Поспеть-то мы поспеем, – протянул Варгин, – только рому-то выпито много.
– Ну что ж? Тем веселее будет!
– И то правда, – согласился Варгин.
– Значит, решено? Едем?
– Едем!
У Кирша, Елчанинова и Варгана решения всегда принимались так, вдруг, и сейчас же приводились в исполнение. И, чем дело было сложнее, тем охотнее они брались за него.
Кирш стал будить Елчанинова, тряся его за плечо.
– Вставай, брат, – сказал он, когда тот открыл глаза и, щурясь спросонок, бессмысленно глядел перед собою.
– Что-о? – протянул Елчанинов, еще не придя в себя.
– Вставай, говорят тебе, едем... Мы с Варгиным решили ехать.
– Куда ехать?
– В дом с привидениями.
– С какими привидениями?
– С самыми настоящими.
– Откуда вы взяли их?
– Так ты, значит, ничего не слыхал?
– Должно быть, ничего, я спал.
– Ну, так вставай и едем!
Елчанинов сел на софу, потянулся, сладко зевнул и проговорил:
– Ну что ж? Ехать – так ехать.
Однако для задуманной экспедиции потребовались кое-какие приготовления.
Во-первых, нужно было найти, на чем ехать, потому что идти пешком было далеко. За это взялся Варгин, у которого был поблизости знакомый чухонец. У него компания не раз уже брала лошадь и таратайку. Чухонец отдавал им свой экипаж охотно, потому что платили они щедро, а правили умеючи.
Во-вторых, нельзя было ехать вовсе безоружными. На всякий случай осторожность требовала захватить с собой заряженные пистолеты. За пистолетами отправился Елчанинов к себе домой.
Наконец, в-третьих, требовались деньги для уплаты чухонцу и на расходы в трактире на дороге вблизи таинственного дома. Не будь там этого трактира, экспедиция потеряла бы свою прелесть.
Однако денег ни у кого не было. Последние были истрачены на три бутылки рома и малину.
– Как же быть? – спросил Варгин. – Неужели откладывать?
Он по опыту знал, что если уж они отложат что-либо, так наверняка оно не состоится потом.
– Чепуха, – сказал Кирш, – я денег достану.
– Да откуда же ты их достанешь теперь, почти ночью? – усомнился Варгин.
– Ну, вот вздор! Достану! – и Кирш отправился за деньгами.
Через час, не больше, все трое опять сошлись в мастерской. Варгин привел чухонскую лошадку с таратайкой. Елчанинов принес пистолеты. Кирш явился с пятью целковыми.
– Хватит? – спросил он только, не объясняя, откуда и как получил эту сумму.
– За глаза! – решил Варгин.
– Ну, едем, – сказал Елчанинов. – Садитесь!
Сели и поехали.
По дороге Кирш не утерпел: остановил таратайку (он правил лошадью), слез и стал стучать в окно к булочнику, перед домом которого вылез. Хозяева ее, по-видимому, спали. Кирш не смутился этим и стучал до тех пор, пока в отворившуюся форточку не показалось заспанное лицо булочника в ночном колпаке.
– У вас сдобные булки есть? – серьезно спросил Кирш.
– Есть, – ответил булочник.
– И белый хлеб?
– И белый хлеб.
– И слоеные булки?
– Соленые? – переспросил немец-булочник, не расслышав.
– Нет, слоеные.
– Есть и слоеные.
– А белый хлеб хороший?
– Очень хороший.
– Ну вот, а у многих и дурного черного нет! Спокойной ночи! Спите в свое удовольствие, если у вас столько хлеба! – и Кирш, вежливо приподняв шляпу, повернулся к своей таратайке.
Булочник сердито заворчал и захлопнул форточку.
– А ведь гроза будет, – заметил Варгин, глядя на небо, которое действительно заволакивало тучами, – ишь, и ветер какой поднялся.
Ветер, по мере того как ехали они, дул сильнее и сильнее. Дул он порывисто, и его порывы становились все чаще и неистовее.
– Да, такой ветер непременно тучи нагонит, – подтвердил и Елчанинов.
– И все ты врешь, – сказал Кирш. – Это так бабы только говорят: "Ветер нагнал тучи" и "Ветер разогнал тучи", смотря по тому, что им хочется. Почему ты знаешь, что он нагонит их, а не разгонит?
– А ты не придирайся к словам, – остановил его Варгин, – лишь бы нам добраться сухими до места, а там в грозу даже лучше будет – страшнее. Привидения-то в непогоду главные балы свои и дают.
Сумерки петербургской летней ночи становились все гуще и гуще, так что дорогу можно было различить только благодаря черным пятнам росших по ее сторонам деревьев.
Было совсем темно, и появились уже крупные капли дождя, когда друзья подъехали к освещенному трактиру. Тут торговали всю ночь, в особенности в такую, какая выдалась на этот раз. Можно было ждать, что проезжие завернут сюда, чтобы укрыться от непогоды, и потому трактир был освещен сверху донизу.
Когда три приятеля поднимались по узкой скрипучей деревянной лестнице в верхнюю горницу, служившую чистой половиной и предназначенную для благородных гостей, блеснула молния и раздался первый удар грома. Хозяин, показывавший с фонарем дорогу гостям, вздрогнул и перекрестился. Дождь вдруг полил ручьем и захлестал в маленькие окна чистой горницы, куда хозяин, ввел приезжих.
Эта горница была чистой только по названию, на самом же деле спертый ее воздух и грязь по стенам, лавкам и столам свидетельствовали о совершенно противоположном.
– Вовремя доехали! – сказал Кирш, прислушиваясь к звукам грозы. – Ну, вот что, борода, – обратился он к хозяину, – ты приготовь нам, во-первых, водки, потом пива английского, потом самовар поставь да закусить что-нибудь сделай: яичницу-глазунью, что ли.
– Это можно, – согласился хозяин, – сию минуту все подадим.
– Нет, ты не торопись, – остановил его Кирш, – подашь все это впоследствии. Мы сейчас пойдем, а потом вернемся и будем закусывать.
Хозяин поглядел на него, вытаращив глаза, и отшатнулся даже, недоумевая, куда можно было идти в такую погоду.
– Тут, говорят, есть поблизости усадьба князя Верхотурова, – заговорил Варгин, – так вот ты нам расскажи, как попасть в нее.
– С нами крестная сила! – произнес хозяин и опять перекрестился. – Вы хотите идти туда?
– Вот именно! – сказал Кирш.
– В такую-то ночь?
– Это не твое дело; отвечай на то, о чем у тебя спрашивают.
Хозяин снова закрестился и замахал руками.
– И говорить не хочу про это проклятое место. Виданное ли дело, чтобы кто-нибудь ночью туда идти посмел? Да и дороги-то в такую темень не найдете.
Новый блеск молнии и раздавшийся без перерыва вслед за нею удар грома заставили на этот раз вздрогнуть всех. Удар был такой оглушительный, что молния должна была упасть где-то очень близко.
– Ишь его как! – сказал Кирш, оглядываясь на окно. – Ну, так что ж, борода, в какую сторону усадьба? А?..
– Отпустите, господа добрые! – взмолился хозяин. – Не пугайте! Мне и говорить-то об этом страшно!
– Да что ты дурака ломаешь? – начал было до сих пор молчавший Елчанинов, но остановился, потому что в это время сквозь стоны грозы послышались отчаянные крики нескольких голосов.
– Там случилось что-то! – сказал Варгин и бросился к двери.
Хозяин юркнул впереди него, внизу послышались тяжелые шаги, и несколько людей, с трудом переступая с ноги на ногу, стали подниматься по лестнице, неся на руках человека с окровавленным лицом, по-видимому, лишившегося сознания.
ГЛАВА V
Оказалось, что почти перед самым трактиром опрокинулся на ухабе огромный дормез, следовавший на почтовых. Лошади испугались громового удара, ямщик не справился с ними, они рванули в сторону и опрокинули попавший в это время в ухаб экипаж. Ямщик и лакей, сидевшие на козлах, угодили в грязь и отделались легкими ушибами, а бывший в дормезе господин не обошелся так счастливо. При падении тяжелая шкатулка ударила его углом в голову, так что его вынули из дормеза окровавленного и в бесчувственном состоянии. Это был иностранец, французский эмигрант, покинувший, как объяснил его лакей, родину ввиду тех неприятностей, которые чинила там дворянам народившаяся республика. Лакей был поляк, живший в Париже и говоривший по-французски. Он все всплескивал руками и жалобно стонал, повторяя: "Jesus, Maria".
Раненого уложили на тюфяке на скамейку в чистой горнице, и Кирш, Елчанинов и Варгин, забыв уже о первоначальной цели своего приезда сюда, стали ухаживать за ним.
Рана оказалась серьезной, крови вышло слишком много, и можно было опасаться сотрясения мозга.
Сделали перевязку, положили лед на голову; распоряжался всем Кирш, но больше всех хлопотал Варгин.
Часа через полтора раненый очнулся, открыл глаза и повел ими вокруг, как бы спрашивая, где он и что с ним произошло.
Лакей нагнулся над ним и, называя его маркизом, стал спрашивать, где у него болит и как он себя чувствует. Маркиз узнал своего слугу, улыбнулся ему и пристально уставился на Кирша.
Тот, свободно владевший французским языком, назвал себя и своих двух товарищей, объяснив, что они рады служить, чем могут, иностранному гостю и помочь ему в его несчастье.
– Где я? – спросил маркиз, закрыв глаза и снова открывая их.
Ему объяснили.
Веки француза опять опустились, он стал тяжело, но ровно дышать, словно погрузился в глубокий сон.
– А как фамилия маркиза? – шепотом спросил Варгин у его лакея.
– Маркиз де Трамвиль! – значительно произнес тот, подымая брови.
– Он французский дворянин?
– Аристократ, – сказал лакей.
– В первый раз в России?
– В первый!
– Никогда не был тут?
– Никогда!
– И не говорит по-русски?
– Ни слова!
– Вы давно у него служите?
– Нет, недавно. Пан нанял меня в Познани за то, что я говорю по-русски.
По-русски говорил он очень плохо, с сильным акцентом и часто вставлял в свою речь польские слова.
– А вы не знаете, – продолжал расспрашивать Варгин, – где маркиз должен был остановиться в Петербурге?
– Того совсем не знаю! – покачал головой лакей.
– Есть у него, по крайней мере, здесь кто-нибудь, кому можно было бы дать знать о случившемся с ним?
– И того не знаю!
– Как же быть? – обратился Варгин к товарищам. – Ведь нельзя же оставлять его здесь, на перепутье!
– Да и везти никуда нельзя, – сказал Кирш, – пожалуй, не выживет. Похоже на то, что дай Бог, чтобы до завтра дожил.
– Вот жизнь-то человеческая! – философски заметил Варгин, глядя на молодое, нежное и красивое лицо маркиза, – ведь какой молодец, подумаешь! Если бы ему сегодня утром сказали, что вечером он будет накануне смерти, он, конечно, не поверил бы, а теперь...
Маркиз вдруг поднял глаза и, словно в ответ на слова Варгина, произнес ясно и отчетливо на французском языке:
– Я умру!
Эти два слова Трамвиль произнес так неожиданно, что никто в первую минуту не нашелся, что ответить ему, и водворилось неловкое и долгое молчание.
– Я умру, – повторил маркиз, – я это чувствую. Станислав! – позвал он, не поворачивая головы, двинуть которую был не в силах, и только глазами ища своего слугу.
Станислав, стоявший у изголовья, подошел и стал так, чтобы его было видно больному.
– Шкат... шк... – невнятно пробормотал тот заплетающимся уже языком.
Сделанные им усилия, чтобы проговорить несколько слов, заставили его снова ослабеть.