Взяв одежду, он вышел из спальни. Она слышала, как торопливо он одевается: вот щелкнула пряжка на ремне, стукнул усиками о ножны кинжал, проскрипели половицы, хлопнула дверь на двор… Рогнеда поднялась, медленно надела рубаху, потом юбку, сорочку, потом верхнюю юбку, натянула на босые ноги сапоги и, уж далее не убираясь, прошла в комнату к детям. Они спали в безмятежности чистых снов. Наклонившись, поцеловала она каждого в теплый висок, поглядела на пятерых своих чад, которым суждено проснуться сиротами, сердце ее сжалось, слеза сострадания скатилась по щеке. Этот прощальный взгляд пробудил Изяслава. "Что, мама?" - испуганно спросил сын. "Спи, спи, сынок!" - успокоила Рогнеда и вернулась в спальню. Здесь села она на кровать, ожидая князя. Печальная тянулась минута - месть не удалась, дети сиротеют, она умрет. Но и жить уже не хотелось. Вдруг вошел Изяслав и встал перед нею: "Мама, что?" Жалобно глядели его глаза, мучилось неизвестностью какого-то горя невинное и неопытное сердце. Рогнеда обняла сына, прижала к груди, вдыхала запах его волос, гладила худую спину и жалела, жалела о нелепом своем промахе.
"Ах, сынок мой, сынок мой, - шептала она, лаская мальчика, - бедный ты мой сынок!" - "Что, мама? - волновался Изяслав, начиная плакать.
- Что плачешь?" - "Сейчас отец убьет меня, - отвечала она. - Не забудь этот час!" Сказав "не забудь этот час", она вспомнила последние слова отца. Вот что он кричал ей, веря, что ее не убьют: "Не забудь этот час, Рогнеда!" Не забудь - значит, отомсти. И вот как обернулась ее месть. И сколько лет пропали в тихой дремоте. А сын шести годов - что от него ждать, он все забудет. "Запомни этот час!" - повторила она безнадежно.
Распахнулась входная дверь, быстро вошел Владимир с обнаженным мечом. За ним стояли, светя факелами, двое кметов. Рогнеда поднялась, Неожиданно Изяслав выступил вперед и сказал отцу:
- Убей прежде меня, отче, не хочу видеть смерти матери.
Князь долго смотрел на сына, и злая его решимость остужалась перед искренностью детского чувства. Он тяжело и покорно вздохнул.
- Все мы жестоки, - сказал он с горечью и как бы оправдываясь.
- Не всегда по своей воле. Вырастешь - поймешь.
Он глянул с укором на Рогнеду, повернулся и ушел. Прошумел криками двор, заржали кони, заскрипели ворота, и послышался топот отъезжающего отряда.
Рогнеда обняла сына: "Сынок мой, сынок мой милый, спаситель ты мой!" Появилась Рута; ничего не говоря, она сняла окровавленную постель, достала из сундука свежую. Изяслав не хотел идти спать. "Я боюсь, мама, - просил он. - Я хочу с тобой". Он лег на Владимирово место и быстро уснул, держа руку Рогнеды.
- Что же будет теперь, княгиня? - спросила Рута.
- Что будет, то и будет, - отвечала Рогнеда. - Хуже, чем было, не станет.
- Не забудет князь, - Рута кивнула на постель. - Не пойдет по- старому.
- Лучше помереть, чем по-старому, - сказала Рогнеда.
Прошло два дня; Рогнеда провела их, как раньше - в саду, под вишнею, под веселую суету детей. Неведенье судьбы теперь не беспокоило ее; она готова была принять любую перемену. Даже мысль о казни, которой опять может пожелать Владимир, теперь ее не пугала. Еще он мог бросить ее в поруб, но и одиночество в земляной тюрьме сейчас казалось ей нестрашным. Свою судьбу она проверила его судьбою: он будет жить, и потому ее судьба не могла стать счастливее - чего же бояться? Дело сделано, назад хода нет, тем более что ее остерегали - старые полочанские богини подали ей знак отказаться от покушения; они всегда приходили перед неудачей; если они возникают - значит, дело не удастся и последует беда. Они знали, что Владимир отделается легкой раной; она не послушалась, это ее вина, ее поражение, и теперь надо держаться с честью. То, что зависело от нее, она сделала, впредь совесть не будет прижигать ее за страх, нерешительность, постыдное согласие на ложь. Да, жаль, не смогла убить его, за него боги, но кинжальным ударом она разбила ложь, и кровь Владимира смыла с нее позор семилетнего подчинения. Князь знает, что милости она не попросит, и потому как он придумает, так и сделается. Что волноваться о том, что от нас не зависит?
На третий день в полдень появился близкий Владимиров боярин по прозвищу Бедевей. По серьезности его взгляда, степенности поклона, многозначительности молчания Рогнеда поняла, что он привез решение, и в решении этим сокрыта злая хитрость. Знаменательной была уже и присылка к ней именно Бедевея - одного из новгородцев, которые находились в избе на полоцком детинце, когда насиловал ее Владимир и резали князя Рогволода и его семью; может, сам Бедевей и бил ножом в сердце ее мать или братьев. С него станется: под стать дали ему прозвище - рысак, настоящий рысак этот Бедевей, под шпорами и кнутом куда хочешь поскачет. И рожа у него сплюснута с боков и вытянута вниз, как у лошади, и волосы висят наподобие неподстриженной гривы, и в глазах конское ожиданье хозяйского окрика и готовность лягнуть копытом.
- Что, Бедевей? - подогнала его Рогнеда. - Сразу можешь сказать, не в гости же прибыл.
- Можно и сразу, если не терпится, - согласился боярин. - Дается Изяславу город, и будешь в нем жить вместе с сыном. Прочие дети тут останутся, при отце. Завтра утром отъедете.
- Куда? - спросила Рогнеда.
- Далеко, княгиня, - улыбнулся Бедевей. - На дреговичские межи, есть там город Менск, речка Свислочь, а точнее не скажу - сам там не был. приедем, увидим, узнаем.
- Скажи, Бедевей, - наклонилась к нему Рогнеда. - Владимир сам так решил или Добрыня советовал?
- Все бояре решали, - сказал Бедевей и поглядел на Рогнеду с сожалением. - Да и не все ль тебе равно, - добавил он, и еще добавил, поглуше, словно открывая тайну: - Могло и хуже быть. Ты порадуйся.
Рогнеда промолчала. Боярин посидел минуту, не нашел, что сказать, и отбыл.
Одна ночь давалась ей на прощанье с детьми, а с завтрашнего дня - вечное разлучение. Так оценил Владимир свою кровь, такую брал за нее плату: хотела оставить их без отца, без себя - тому и быть, не слушать им более материнский голос… Эту последнюю киевскую ночь Рогнеда просидела возле детей. Спали, положив щечки на кулачок, ее девочки Предслава и Прямислава; на отцовский лад раскидывая руки, лежали на широкой лавке ее сыновья Изяслав, Ярослав, Всеволод, и она ненасытно ласкала их, вбирая в память их лица, их дыханье, вспоминала рожденье каждого, жадные губы у груди, их первые песенки, первые шаги и первые их вопросы, их любовь к ней и веру в нее, которые неминуемо загасит эта вечная разлука.
Пришло утро, в деревне хрипло и безжалостно загорланили петухи, двор проснулся. Люди под присмотром Руты собрали и вынесли сундуки. Сели за последний завтрак - она, дети, дворня, стража. Кто-то несмело сказал про вино, Рогнеда согласно кивнула. Появился и поплыл из рук в руки ковш; все выпили, ничего не сказав. "Как на тризне, - подумала Рогнеда. - Тризна и есть: мои дети мать свою хоронят. Все прочие это знают, потому и молчат". Не успели поесть, как прибыл Бедевей с четырьмя подводами. Вот и грянуло самое злое испытание - расцеловать в последний раз деток, сказать им, глуша слезы и крик, что едет в дальнюю поездку, пусть они ее ждут, она вернется, привезет им желанные гостинцы: ну, что вы хотите? - Ярославу птицу, Всеволоду нож, Предславе шкатулочку, а Прямислава, не умея говорить, ничего не назвала. Ничего ей еще не хотелось другого, кроме ласковых глаз матери. И так сильна была их вера в неразлучность с нею, что не поняли они своего начавшегося горя, не пролили слез, а Изяслав ничего не сказал братьям и сестрам, гордый своей избранностью для далекого путешествия…
Рогнеда с сыном и Рута поклонились бывшему своему пристанищу, речке Лыбедь, людям, с которыми прожили обок семь лет, и покатил маленький их обоз под началом молчаливого Бедевея и с десятком охраны по пыльной дороге к днепровской пристани. Здесь пересели они в ладьи, и скоро скрылся из глаз город плена и муки, стольный град всей Руси Киев.
Неспешно, с долгими ночными стоянками совершалось их плаванье по Днепру, потом по Березине, по излучинам и петлям суживающейся Свислочи до впадения в нее мелкой Немиги, где стоял город Менск. Здесь заночевали, а утром подводами потянулись средь болот по зыбкой часто дороге в некое близкое место, которое князь Владимир подарил сыну в личное владение. К закату дня добрались до своей цели; текла здесь та же Свислочь, стоял на берегу насыпной холм, на нем - небольшой детинец, а вокруг теснился в сотню дворов посад - вот где предстояло жить сосланной Рогнеде. Подводы въехали на детинец, скарб занесли в пятистенную избу с истопкой и каморами, и Рута начала устройство. Скоро затопилась печь, пополз над избою дым, стали накрывать стол, чтобы отпраздновать начальный час жизни в затерянном среди болот на кривичско-дреговичском сумежье городе княжича Изяслава.
Глава восьмая
Мал Изяславль, да свой, и Рогнеда быстро привыкла к простой жизни сыновнего удела. Однообразно тянулись здесь дни, но с полоцкого времени не испытывала Рогнеда такого спокойствия на душе, как в тесном заславском доме. Даже утренний крик петухов, в Киеве возвещавший новый день тоски и мучения, здесь доставлял веселую бодрость. Обняв спящего Изяслава, она слушала долгую петушиную перекличку, отмечая удачливых и неумелых певцов. И в их племени были свои удальцы, свои голосистые князья с правом на первый крик, и разная мелочь, навроде Бедевея, повторявшая песню скучными голосами, были и вовсе изгои, которые заявляли о себе, когда все прочие, выкричавшись, затихали. Это подобие человеческим отношениям забавляло Рогнеду. Когда разрезало немоту ночи первое кукареканье, она говорила себе: "Вот князь Владимир запел!" Второй крикун назывался у нее Добрынею, а уж весь хор был "боярством", "дружиною", "кметами", "гридями". "Боярство загорланило!" - говорила Рогнеда и поднималась. Себя она относила к замолкшим людям. Чего кричать, если все сказано. Как-то она спросила у стражника Рудого, есть ли в городе петухи, которые совсем не поют. Рудый удивился странности вопроса и пообещал узнать. Узнал - есть немой кур в Заславле, перестал же петь после драки с соседским петухом. Рогнеда попросила показать ей молчаливую редкость. Догадлив оказался Рудый: когда пришли на нужный двор, хозяйка уже знала о возможном приходе княгини, и огненной масти петух стоял готовый для осмотра на короткой привязи. "Вот он, княгинюшка, - только не кричит, хоть ты его зарежь!" - "Пусть живет, - улыбнулась Рогнеда и добавила, к удивлению бабы: - Может, он прав!"
С того похода безымянный в жителях город стал открываться, появились знакомые лица, с которыми повелись мелкие дела. Притерлось помалу начальное любопытство, острое внимание в глазах, встретившее Рогнеду по приезде. Да и как могло не дивиться считанное жительство свислочского поселенья: часто ли доводилось им видеть князя Владимира, его жену, его деток? Большинство только имена их слышало в разговорах - и вдруг поселяют к ним его сына и бывшую полоцкую княжну, о которой передаются точнейшие сведения, что ночью исколола мужа ножом и чуть не истек после того великий князь кровью насмерть. Разные, разумеется, сложились суждения об этом поступке: бабы сочувствовали Рогнеде - все-таки четверых деток отнял князь, нелегко переживать утрату; мужики, наоборот, порицали князеву мягкость - следовало, по их мысли, казнить такую змею, этак каждая бешеная начнет колоть ножом мужа, когда беспечно спишь в родной хате. Но даже слабенькой тени бешенства не улавливали в княгине наблюдательные глаза; посветлело ее лицо в Заслале, понравилось ей в этом затерянном болотном углу, а тоска о своих сиротках отзывалась доброжелательностью ко всем встречным детям.
Неприятностью был пригляд, установленный заславским тиуном. Видимо, получил тиун Середа соответствующий указ через Бедевея не допустить тайного бегства княгини; посему ходили за Рогнедой в очередь два стражника. Как тени, следовали они вместе с Рогнедой в лес и на луг за мятой, и в прогулках ее вдоль Свислочи обязательно брела позади шагах в сорока опоясанная мечом, с луком через плечо немая ответственная фигура. Но по глупости или из злобы дали такой указ - куда бежать? И зачем? Где будет лучше? Рогнеда все же спросила у тиуна зачем присмотр? зачем ей человека с собой тягать, как пса на веревке? Середа побегал глазами, но ответил с бойкостью, что присмотра нет, а есть охрана, чтобы кто лихой не напал и не обидел княжича или жену князя Владимира; если обидят ее - ему голову снесут. Но и стражу свою легко терпела Рогнеда, тем более что усердствовал в наблюдении один стражник по прозвищу Сыч, а Рудый вел себя как слуга. Охота Сычу глядеть - пусть глядит, решила Рогнеда, приняв неизбежное зло; даже и веселее, хоть есть с кем в прятки сыграть: затаиться в кустах и следить сквозь листья, как здоровенный детина носится кругами: загоняя себя в отчаяние. Могла и похуже окончиться ночная киевская неудача; даже удивляло ее в иные минуты, что так легко отпустил ей вину Владимир. Уже позже пришла ясность, что не мог он обойтись с нею иначе: казнить мать пятерых своих детей - не много бы он получил славы в глазах дружины и воинства. И без ее крови руки в крови. А сейчас всем хорошо; и ему нет заботы, и она вроде как наказана - сидеть ей на болотном острове и утешаться тем, что жива. Но мог и старшего сына отнять - кто воспротивился бы? Однако сослал вдвоем, оставил ей Изяслава для утешения тоскливого одиночества. Или же потому оставил, что разлюбил Изяслава за защиту, убрал с глаз долой, чтобы не было возле него укоряющего свидетеля? Да, стыдно, верно, стыдно ему, неловко перед сыном, что показался в образе палача - меч, походни, в глазах волчья злоба. И кого пришел убивать собственными руками? Не печенежского хана, который пьет вино из отцовского черепа; не родного брата, закрывшего путь к власти; нет, не этих, которые могут обороняться, - нес он меч на безоружную слабую бабу, свою жену, мать своих детей. Да, не подвиг, не захочется держать его в памяти…
Но в иные вечера, в грустное сумеречное время, когда поднимались над болотами вокруг Заславля, закрывая весь свет, белесые густые туманы, казалось Рогнеде, что любил ее; трясся, лихорадило его гневом, а нож не поднял. И меч принес не для казни - для испуга. И пошел за мечом нарочно - дал время закрыться детьми. И зачем было ходить искать меч - свой висел на поясе. Было бы желание - ткнул бы, не медля, и всех дел, не все ль равно: нагая, одетая, мечом, ножом - если хочешь убить. Да, наверно, любил? Или нет, не любил? Нет, не любил - жалел; знал, что несчастная, и жалел. Вот и сына ей отжалел. Спасибо ему и за это; Заславль - не поруб, и здесь люди живут.
Оживала в Заславле и Рута; вроде бы и судьба ее обещала измениться - стал поглядывать на нее Рудый, но не с тою короткою жадностью похоти, как киевская их стража. У него с полгода назад умерла жена, и трое детей сидели в избе под надзором старой бабки, - требовалась Рудому хозяйка. Добр и ласков был его взгляд, поднимал он Руту к счастливой надежде. Поросло быльем давнее разрушенное счастье, и захотелось ей, чтобы замела жизнь следы потерь и многолетнего одиночества. Скоро она открылась княгине, что зовет ее Рудый в жены; не обидится ли Рогнеда, если она пойдет? "Порадуюсь, - ответила Рогнеда. - Что же тебе со мною вековать? Сладилось - женитесь!". С Рогнеды эта удача подруги сняла вину перед ней; даже некое оправдание своего удара Владимиру увидела она в Рутином замужестве: не возьми она нож - так и тянулась бы неизменной скукой их жизнь в киевском предместье.
Дом опустел; Изяслава тянуло к сверстникам, весь светлый день он проводил в ватаге мальчишек; теперь Рогнеда подолгу оставалась одна. Непривычность одиночества, явная безызвестность цели, неопределенный смысл дальнейших дел заставили ее по-новому оглядеть прошлую жизнь и вглядеться в неясные начертания своей и Изяслава судеб - не бродить же в тихом бездумье все дни оставшихся лет по лесу или вдоль Свислочи? Да и некуда стало ходить: выпал снег, взялись морозы - и вся жизнь сосредоточилась в избе. А в избе два занятия - вспоминать да загадывать. Без горечи, без обиды и терзания Рогнеда признавала, что обворована Владимиром дочиста: родителей он казнил, род Рогволода вырубил, полоцкие земли перешли к нему, как ее приданое, семь лет она пробыла в плену, дети в ближайшие годы о ней забудут, только один сын отдан ей на воспитание, но Заславль - позорный удел для княжича полоцкого рода, и здесь определено для нее князем пожизненное пребывание - ничего у нее нет, а он заплатил за такой грабеж единственным рубцом. Не знала она его любви, не пробудил он ее сердце, да и не хотел будить; немая покорность - вот его первое желание к женам, точно как к подчиняемым племенам: делайте то, что велю я. Он не погиб: сколько он будет жить - столько ей сидеть здесь и ждать конца века. Что ж делать? Что делал бы князь Владимир, думала Рогнеда, окажись он на моем месте? Нет, не порадовался бы он этому успокоению души. Можно и здесь впасть в дрему, проспать годы, как случилось с ней в Киеве. Но обновленную душу князь не убил, на этот раз ему не удастся; сейчас ей не пятнадцать лет, сейчас она сможет защитить себя; ей двадцать два года, у нее пятеро детей, она не должна растаять для них в воздухе, как сновидение.
И Рогнеда стала похаживать на капище, где старый волхв возжигал в погожие дни костерик пред деревянным идолом Рода. И костерик, и резанный из мореного дуба Род меньше занимали Рогнеду; привлекал ее старик - древний, седой, знавший многие жизни, видевший их начало и конец, ведавший законы судьбы и умевший прочесть ее печати на лицах. Она чувствовала в нем неколебимую стойкость и тайну бесстрашия. Старик с гордою прямотой стоял у костра такой же суровый и мудрый, как Род, и чистейший его взгляд открывал в языках пламени неизвестные прочим знаки.
Иногда Рогнеда приносила с собой требу - какую-нибудь старую, уставшую ходить и клевать курицу. Волхв молча резал ей горло и бросал в костер. Однажды он спросил:
- О чем просишь богов, княгиня?
- О здоровье отнятых деток, - сказала она.
Старик не одобрил.
- Неужто думаешь, богам есть дело до вас? Что мы, что трава - равно дышим, а она не просит.
- Зачем же треба? - удивилась Рогнеда.
- Чтобы они знали, что вы не ведаете судьбы.
- А если я знаю сувою судьбу? - спросила она. - Тогда что?
- Никто не знает судьбы, - отверг волхв. - Судьба наша - наполовину чужая воля. Делай свое, княгиня, а боги исполнят свое…