Святополку было семь лет, и Рогнеда мгновенно уяснила, зачем потребовалось Владимиру вырубать Туров и губить его князей.
- И мать его с ним там, в Турове? - осторожно српосила Рогнеда, желая полной ясности.
- Зачем? - усмехнулся Добрыня. - княжич до пяти лет в женских руках, а с пяти - мужчина. Ты ведь знаешь, княгиня..
- Ярославу моему пять лет, - сказала Рогнеда. - Что, может, и его посадят княжить?
- Уже повезли, - кивнул Добрыня. - В Ростов.
- А Изяслава куда повезете? - продолжила расспросы Рогнеда.
- В Полоцк, - сказал Добрыня и, глядя на Изяслава, пояснил как бы только для него: - Возвращается тебе, княжич, отчина по деду. Вот окрестим Заславль - и поедем. Хочешь в Полоцк?
- Хочу! - смущаясь, ответил Изяслав.
- Хочешь - будешь! А теперь беги-ка погуляй!
Остались вдвоем, но ничего Добрыня не говорил, и зачем он сослал Изяслава было Рогнеде непонятно.
- Когда начнете крестить? - спросила она, дивясь, что так легко примирило ее с крещением известие о Полоцком уделе Изяслава.
- Срубим церковку - тогда.
Вот бы и закончить в этот миг разговор, чтобы в одиночестве порадоваться за Изяслава, за исполнение своей мечты, погоревать о князе Туре, погрустить о Ярославе, отвезенном в далекий Ростов - жить сиротой под холодным боярским присмотром. Но о ней, о ее жизни еще не обмолвились ни полсловом. А верно, все у них решено. Пусть объяснит.
- Правда ли, Добрыня, что Владимир женился на ромейке?
- Правда.
- И веру греческую принял?
- Все приняли. И я крестился. И он крестился. Имя его новое, христианское - Василий.
- Василий, - повторила Рогнеда.
- Да, Василий.
- Значит, Василий - как царь византийский?
- Ага, - кивнул Добрыня. - А жену его звать Анна.
- Выходит, - заключила Рогнеда, - я ему не жена и живу по своей воле?
- Да, не жена, - сказал Добрыня, но про волю не уточнил.
Угроза почуялась Рогнеде в этом умолчании. Но что мог сделать ей Владимир? Что другим женам - то и ей.
- Где Олова? - српосила она.
- Замужем, - отвечал Добрыня. - За Карла пошла. Помнишь такого варяга?
- А Милолика?
- Тоже замужем.
- Мальфрида, Аделя?
- Все замужем! - исчерпывающе сказал Добрыня.
- Другого выхода нет, да, Добрыня?
Он не ответил.
- Ну, а мне кого дает в мужья князь Василий?
- Кого выберешь, - ответил Добрыня равнодушно. - Дорожир, Бедевей…
- Кто, кто? - переспросила она, словно не расслышав.
- Бедевей, Дорожир, - не торопясь и с безразличием повторял Добрыня. - А что, княгиня? Чем они тебе плохи?
Знал он и сам, что они ей не ровня; не требовалось здесь пояснений. Рогнеда промолчала. Все же она пристально вгляделась в Добрыню: не смеется ли над ней старый убийца? Вообразился ей некий двор, в нем изба Бедевея, она в той избе. Вот Бедевей приходит пьяный, валится на лавку и кричит, чтобы она сняла с него сапоги. Полоцкая княгиня с княжеского холопа. Рогнеда с Бедеввея.
- И что, - усмехнулась она, - князь Василий знает про этих женихов?
- Знает, - сказал Добрыня, и она ему поверила.
Но не мог же он подумать, что она согласится. Или ослеп он, приняв греческую веру, и считает, что ко всему можно принудить человека силой? Тут вспомнился ей один вечер - наверно, единственный добрый вечер из ее жизни с Владимиром. Они вышли погулять вдоль Лыбеди. Он нес на руках Изяслава. Были ранние сумерки, небо начинало темнеть, все вокруг замерло до беззвучия, и вдруг они увидели белую лошадь - опустив голову, она стояла неподвижно, как зачарованная. Иногда глаз ее медленно на миг приоткрывался. "Грезит!" - шепнула она. "Спит!" - кивнул Владимир. И на тот вечер эта спящая лошадь связала их светлым радостным чувством… Но отдать ее Бедевею! Больше чести было бы для Владимира ее убить!
- А что ты хотела бы? - спросил Добрыня.
- Что я хочу, то тебе, Добрыня, поперек горла. Как я понимаю, Изяслава в Полоцк повезете, но мне с ним нельзя?
- Конечно, нельзя, - он оживился. - Рассуди: вернешься ты в Полоцк - и что? Владимиру ты не друг; значит, будешь мстить, как удастся. Изяслава научишь. Вырастет - начнет враждовать. Или ты начнешь… Не выходит тебе в Полоцк, не мечтай.
Вот теперь все точно определилось; возражать, просить - все было бессмысленно, с медвежьим упрямством Добрыня исполнит весь расклад решений. И на то пойдут, что свяжут, и силою возьмет ее Бедевей, как взял Владимир…
- Двенадцать сынов у Владимира, - сказала она. - Думаешь, они уживутся, когда Владимир помрет. У него два брата было - и то перегрыз им горло…
- Уживутся, не уживутся - никому неведомо, - возразил Добрыня. - Это их дело. А у нас свое. Но я тебя понимаю - у нас судьбы похожие. Ведь и моего отца убили, и сестра ключницей у Ольги была, и меня Ольга на конюшне держала. Вроде бы я тоже должен против Киева злиться. И что стало бы - сеча и кровь.
- А что, не было крови? - уличила Рогнеда. - И Ярополк своей смертью умер у Владимира во дворце? И против Киева вы не вставали?
- Мог бы я и княжествовать в отцовском Маличе, - говорил Добрыня, не откликнувшись на ее слова, - да вот, не стремился. Я себя пересилил, и ты пересилься…
- Тебя пересилили, - усмехнувшись, поправила Рогнеда, - вот и тебе, обозленному, охота всех пересиливать, все силой крушить. Высоко ты восполз из приворотников, сейчас правая рука при великом князе, ум у тебя есть, человек ты твердый, одного нет, Добрыня, - убили в тебе княжескую душу. Была бы у тебя великая душа, разве стал бы ты говорить мне о Бедевее… Стыдно. А тебе не стыдно. Как поставила тебя Ольга слугой, так ты им и остался. И меня хочешь в приворотницы скинуть. Нет, не потешишься, не будет по-твоему.
- Как знаешь, - старик поднялся. - Но не будет и по-твоему. Так что подумай, княгиня, чтобы потом не жалеть…
Пустые слова. О чем жалеть? О Бедевее? Уж лучше к русалкам, чем к нему. Владимир христианскую веру принял, на царьградский лад начал жить: малых князей рубит под корень, жен бывших - к дружинникам на дворы отдает; верно, и наложниц повыгонял из Берестово, тоже к дружинникам. Для кого честь - тот пусть и радуется. А ей зачем бесчестить себя и сына! Посватался бы Дорожир при князе Рогволоде! В голову бы ему не пришло; пришибли бы его за дерзость. Да, хитро ей мстят. Говорят: иди замуж, зная, что не пойдет. Что же остается? - либо в Свислочь, либо ножом по шее. Наверное, и просчитали все наперед, и глядел на нее Добрыня, как на покойницу. Пусть так. И горевать не надо- это цена, такова плата. Коли б год назад предложил Владимир: тебе на тот свет, зато Изяславу Полоцк - согласна? Сказала бы: да! Полный год ей подарили. И на том спасибо. И не стоит об этом думать, ничего уже не изменить.
Назавтра застучали на детинце топоры - ложась венец на венец, начал расти светленький церковный сруб. А у стены, впритык к ней, быстро поднималась маленькая избенка; таскали туда носилками глину и били там печь. Слюдяное оконце заблестело в стене этой избы, стала поскрипывать дубовой пяткой дверь, и внахлест широкими плахами накрылись стропила. Жилье для попа, объясняли кметы, и Рогнеда дивилась малым размерам хатки.
В муравьиной суете, захватившей детинец, встречала Рогнеда и своих женихов; они кланялись ей, но хмуро, вроде бы и с обидой - наверное, рассказал им Добрыня небрежный ее ответ; может, и теряли они на ее отказе какую-то выгоду, оговоренный подарок от князя. Что же им огорчаться, весело подумала Рогнеда, все равно на двоих не разорваться, а так ни одному не обидно, не поссорятся между собой.
Ходили по детинцу, наблюдая работу, греки в рясах. Главенствовал меж ими седой, жилистый, сурового ока отец Кирилл. Два товарища его были намного моложе; одного звали Иона, другого - Симон. Строгостью лица Симон походил на Кирилла, Иона казался весельчаком. Бедевей объяснил Рогнеде, что в Заславле останется попом Симон, и прибыл он сюда с женой, и сам он не грек, а болгарин.
Прошла неделя, церковь покрылась крышею, стал над ней крест, внесли в церковь иконы, потянуло сквозь отворенную дверь кадильным дымком, греки пропели трепетную песнь, крещеная дружина то становилась там на колени, то поднималась, вкопали у церкви столб, повесили на нем медное било, и прозвучал над Заславлем гул свершающейся пугающей перемены… Замолк медный звон, и дружинники обошли посад с приказом сходиться поутру к Свислочи для крещения.
Настало утро. Тихо стало стекаться на берег выгоняемое из дворов заславское жительство. И Рогнеда привела сына на это необходимое для отъезда в Полоцк купанье. Наконец собрали всех; толпа тесно сбилась позади Рогнеды и ждала какой-то муки. Вышел на берег и стал лицом к толпе грек Кирилл в золотом шитых покрывалах. Подняв крест, стал он рассказывать о новом боге. А позади толпы, охватывая ее густым полукругом, стояло киевское воинство, и разбивались слова грека о глухоту настороженных, замкнувшихся душ.
Но вот он сказал:
- Господь Бог наш Иисус Христос крестился, вошед в воды, и по его святому примеру исполнится ваше обращение к лику Господню - ступите в реку и примите христианский крест…
Толпа не рушилась, тишина страха, стыда, скорби зависла над лугом. Как-то нехорошо зашевелились дружинники. "Сейчас сталкивать начнут", - подумала Рогнеда и, подняв Изяслава на руки, первою пошла в воду. До ледяного холода остыла осенняя Свислочь. Изяслав съежился, вскрикнул и охватил мать за шею. "Терпи, сын, терпи", - прошептала Рогнеда. Она шла по вязкому дну, пока вода не подступила к горлу, тогда она обернулась. Толпа сходила в реку и с тихими вздохами брела на глубину. Грек Кирилл пел что-то непонятное, а поодаль, на капище, неподвижно стоял у деревянного идола волхв и взирал на всеобщее отреченье.
Трое дружинников, видела Рогнеда, неспешно направились к волхву, и задний нес на плече зло отблескивающий топорик. Грек размеренно водил крестом над коченеющим в реке народом, но никто не глядел на этот серебряный крест - внимание приковывалось к троице, подходившей к волхву. У идола они остановились, что-то сказали старику, тот что-то ответил, тогда передний сильно толкнул старика, коршуном взлетел топор и вонзился в дубовое, обмытое дождями дерево. И в то же мгновенье волхв ткнул святотатца в бок длинным ножом. Это была последняя его треба богам, последняя его служба Роду… Блеснули мечи, и старик рухнул на капище мертвым. Ни вскрика, ни слова - как во сне…
Потом все вышли из реки, получили из сундучков Ионы и Симона по крестику, и тихо, как с погребения, растеклась мокрая толпа по хатам обсыхать и обдумывать свое обращение в неизвестную веру.
Рогнеда выходила из Свислочи последней. На берегу встретил ее грек Кирилл и надел на нее и Изяслава золотые нагрудные крестики.
- Зачем волхва зарубили:? - спросила Рогнеда.
- Эх, княгиня! Ты бы себя пожалела, - загадочно ответил грек. - Что волхв! Истекло его время, он и умер!..
Вечером заглянул к ней Добрыня. Стал у порога и объявил коротко:
- Завтра выступаем. Собери Изяслава и попрощайся. А что сама решила? Не передумала?
- Нет, Добрыня.
- Будь по-твоему.
И ушел.
Вот и наступила ночь прощания с сыном. Рогнеда положила его с собой, обняла, слушала его дыхание - и прожила ночные часы, последние часы своего материнского счастья, не думая, что станет с нею после отъезда сына.
Чуть забрезжил свет, пришли Добрыня и Бедевей - пора.
- Погодите, - сказала Рогнеда. - Дайте хоть обняться без вас. Сейчас выведу.
Те нехотя вышли, Рогнеда прижала сына к груди.
- Не забудь этот час, Изяслав, - шептала она. - Мы расстанемся, расстанемся на многие годы. Знай, я буду ждать тебя. Запомни меня, такое мое лицо. Расти, стань князем и вернись за мной. Люби Полоцк, это твой город, наша родина…
А сын, чувствуя некую особенную важность ее слов, плакал и кивал: "Да, мама! Да, мама."
Десять лет ждать, подумала она, хватил ли у нас сил нести это бремя?
- Пойдем, сын!
Они вышли во двор. Бедевей взял Изяслава за руку и повел к воротам. Добрыня же остался при ней и молчал, пока княжич и Бедевей не скрылись из вида. Сейчас все прояснится, говорила себе Рогнеда, сейчас Добрыня скажет мою судьбу, может, уже стоит за углом его человек с кинжалом и ждет знака.
- Пойдем в церковь, - позвал Добрыня. - Там ждут.
В церкви увидала она у стены трех кметов, и стоял пред алтарем грек Кирилл. Она поняла: "Не убьют!"
- Жаль мне тебя, - сказал Добрыня, - да ты сама выбрала. Приказано князем: если не замуж, то в монашенки…
- Нет! - закричала Рогнеда.
Но кметы схватили ее, поставили на колени, сорвали плат с головы, грек Кирилл приблизился и сказал нараспев:
- Отрекается раба Божья Горислава от мира во имя Христа и нарекается в иночестве Анастасией.
Она почувствовала, как натянулась коса, прошипел по ней нож и как бы дырку вырезали у нее в голове. Все на миг закружилось, поплыло перед глазами, но быстро и установилось - только теперь словно подальше, чем стояло прежде. И голос грека доносился до нее глухо, словно из-за стены. Она слышала, что теперь она не княгиня, нет у нее отныне детей, она - черница, во славу Христа и по его заветам пойдут впредь ее дни и дела в Заславле, дух ее будет крепить отец Симон, а жить ей в келье.
Кметы подняли ее; меж них вышла она из церкви, пересекла двор и вступила в избенку. Никого не было в избе, но печь топилась, и грудой лежали на полу ее немногие вещи. Добрыня затворил за собой дверь. "Давайте", - бросил он кметам. "Что ж еще? - подумала Рогнеда. - Свяжут?" Но кметы силой раздели ее, платье кинули в печь, а в руках у нее оказалась черная шерстяная рубаха. Она с брезгливостью отбросила ее. И косу кметы тоже кинули в печь.
Голая стояла Рогнеда на коленях, а в огне с тихим треском обращалось в прах ее прошлое. Кметы вышли, ушел, усмехнувшись, Добрыня, а она не могла встать с колен и мертво глядела на печь, откуда выползал к потолку черный дымок…
Глава одиннадцатая
Коса и платье сгорели, пламя в печи стало угасать, дым, слоившийся под потолком, вытянуло сквозь узкий волок над дверью, и какое-то немалое время протекло для Рогнеды в вязком удивлении перед необычностью придуманной для нее казни. В избе посвежело, легким холодком потянуло по земляному полу, гнетущая оторопь прошла, и уже не мелькали в памяти бородатые рожи угрюмых кметов, усмешка Добрыни, черный глаз попа, и, остыв, начала отступать перед трезвою силою жизни боль беззащитности. Рогнеда поднялась, села на лавку, и, чувствуя спиной шершавые теплые бревна, сухой колкий мох равнодушно глядела на лежавшую на полу мрачную, как кострище, рясу.
Свершилось, думала она, самое важное исполнилось - сын едет в Полоцк, сейчас он в пути, войско движется, и всех он там старше - ее сын, маленький мужчина, юный князь кривичской земли, глава полочанского рода. Так о чем горевать, если осуществилась мечта? Не так осуществилась, как мечтала? Пусть! Какая мечта исполняется точно? К любой радости боги примешивают горечь. Так зачем терзаться? О чем страдать? О белой рубахе, собольей шапке, красных княжеских сапогах, увезенных или сожженных Добрыней? Прав был волхв: суета незрячести это все; в княжеском ходила - жила рабой, можно в черном ходить и веселиться, что княгиня, мать полоцкого князя, что Изяслав не изгоем в глуши, а взрастет на отчине, на извечно своей земле. Немалая цена за такую одежку. Только она и белых одежд дождется. Дождется! Это добывное. А волосы сами отрастут. Кто ждет, тот и жив…
Вдруг проскрипела дверь и вошел, пригибаясь под притолокой, поп Симон - рослый, черные в завитках волосы падали из-под шапки до плеч, и глаза у попа тоже были темные.
- Здравствуй, инокиня Анастасия! - ласковым голосом говорил поп, еще не видя ее, отыскивая ее взглядом, и онемел, разглядев ее голую. Тотчас он и ринулся вон из избы, как от гадюки.
"Инокиня!", "Анастасия!" - повторила она, испытывая к попу глухую и глубокую злобу. Явился, ворон ромейский, подумала она. Или совести нет, или ума нет. Раздели, остригли, переселили. переименовали - "инокиня Анастасия". Старый приблудный грек пропел "Отрекается" - и по-ихнему меня не стало, умерла, исчезла. Косу обрезали, черную сорочку всучили и отдали своему богу. Тут и страж от него: "Здравствуй! Пришел дух крепить, ибо чего князь Василий пожелал, то и правда!" Так ли, поп, просто? Идолов вы срубили, волхва зарезали, кресты на людей надели - по-вашему больше нет нашей веры, все, как овцы, побрели на ваш выпас? Э-э, нет! Вот выйду, и сейчас же возгорится затоптанный вами костерик.
Рогнеда надела рясу, повязалась платком и вышла на двор. Пусто и тихо стало вокруг Заславля с уходом Добрыни, лишь густо валялся сор от тысячного войска и множеством кострищ рябела земля. У капища безмолвно стояла небольшая толпа баб. Рогнеда протиснулась вперед и увидала мертвого волхва - как зарубили его дружинники, так и лежал он окровавленный среди щепы от посеченного идола.
"Схороним вещуна, люди!" - сказала она, чувствуя себя главной и ответственной; ей подчинились. Она и сама стала носить с кострищ недогоревшие поленья. Несколько старух заголосили, и этот положенный привычный плач всех приободрил. Какой-то умелый старик расчетливо укладывал плахи и утаптывал хворост, Рогнеда со старухами взялись обмывать волхва, а кто-то догадливый принес из лесной его пещеры смертный наряд - льняную рубаху, пояс, обереги, кий. Убранного, обмытого и словно подобревшего от заботы волхва положили на приготовленный костер. По хворосту рассыпали уголья, раздули огонь, пламя быстро разгорелось, костер заурчал, и столб дыма потянулся к небу, колыхаясь под легким ветром…
Волхв отлетал в страну Ирей, таинственную страну предков, душа его, освобожденная и очищенная огнем, поднималась к поднебесью на вечные пути святых птиц, единственных из живого, кому боги разрешают видеть людков, рассказывать им о живых, а потом возвращаться к живым, принося на белых крыльях заветные слова дедов. И прощаясь с волхвом, Рогнеда просила: "Скажи, вещий, князю Рогволоду, что внук садится на его место, и род наш, подрубленный, не пресекся. В светлый день радуницы князь, и мать, и братья могут посмотреть на преемника, он знает их имена, он ждет их в свои сны. Восстанет Полоцк, народят кривичанки новых воинов, поднимется наше племя." Летит, уже летит приветное слово в Ирей, туда гнется дым, туда дует ветер, неся под облаками гордую душу волхва…
Дым развеялся, уголья догорели, стала расти на старом капище могильная насыпь. И вот тут, когда бросали горстями землю, Рогнеда огляделась, что сошелся на погребение весь Заславль, даже тиун промелькнул в толпе. Некая злая радость сквозила у всех в глазах, будто последняя честь волхву снимала с сердца тягость вынужденного крещения, подчиненности и позора, и разрушенные княжескими попами устои вновь обретали былую прочность. Они так - мы этак!..
Был волхв и ушел, душа его летит над реками и лесами, Киевом, Днепром, морем, за тридевять земель в сады с золотыми яблоками, где отдыхают от бедствий жизни пращуры и предки. Там покой, нерушимая беззаботность, а здесь жизнь ткется из обязательности малых дел. Вот солнце пошло на закат, смеркается, мычат недоеные коровы, народ вспомнил свои хлопоты и разобщился по дворам в уверенности, что ничего не переменилось и не переменится никогда.