– Прежде всего, вашему величеству необходимо твердо усвоить себе философское значение артиллерийской истины: сила взрыва зависит от сопротивления. Заверните порох в бумагу и подожгите его – ничего кроме вспышки не получится! Но, чем прочнее будет стенка, тем сильнее взрыв… Вы сами изволили заметить, что король по натуре очень упрям. Но взрывчатая сила его души невелика, и, не будь сопротивления извне, ничего особенного не произошло бы. Короля раздражает травля, предпринятая против его увлечения, и, чем больше оскорбляют Гюс, тем сильнее стремится он вознаградить ее, чем ниже хотят поставить ее враги, тем выше стремится вознести ее король. Вот почему его величество афиширует свои отношения к ней, вот почему он додумался до дарования ей графского титула, и если дело пойдет так и дальше, то его величество способен еще – Боже упаси! – сделать эту гетеру статс-дамой шведской королевы! Кроме того, это преследование придает королевской фаворитке ореол романтичности, что только усиливает страсть короля. Но стоит сегодня смолкнуть вражде – и уже завтра королю и в голову не придет дразнить общественное мнение. В тиши подаренного ей дворца он будет вкушать свое счастье, которое не продлится долго, потому что – повторяю – только желание идти наперекор, только упрямство поддерживает эту страсть. Мало-помалу король разглядит все недостатки, все пороки своей подруги, и тогда…
Шеффер сделал рукой движение, как бы отрезая что-то, и замолчал, пытливо глядя на королеву.
София Магдалина задумчиво смотрела в окно. После недолгой паузы она сказала:
– В ваших словах очень много правды, граф. Эта травля только ухудшает положение, это так! А к тому же, право, эта низкая женщина не заслуживает подобных гонений. Гонения возвеличивают, очищают… Да, вы правы! Но мне все же не легче от этого. Ведь я не принимаю участия в марковской шайке, в этом вы можете мне поверить! И едва ли в моей власти сделать что-нибудь!
– Во власти вашего величества очень многое: например, предупредить или смягчить скандал, который должен разыграться сегодня на парадном спектакле. Во-первых, вашему величеству непременно нужно отказаться от намерения уклониться от присутствия на этом спектакле. Мало того, вам, конечно, известно, что публика обыкновенно ждет, пока в королевской ложе не раздадутся аплодисменты. Но уже несколько раз бывало, что когда его величество подавал знак к аплодисментам, часть публики отвечала на это воем, свистом, шиканьем. Тогда король высовывался из ложи и с гневным видом принимался отчаянно аплодировать. Получался страшный скандал. Такой же скандал умышленно готовится сегодня. Я советовал бы вашему величеству первой подать сегодня сигнал к аплодисментам. Затем, в первом же антракте следует вызвать госпожу Гюс в королевскую ложу и сказать ей несколько милостивых слов по поводу ее игры. Вашему величеству не придется кривить душой: ведь сегодня Гюс выступает опять в "Заире" – в роли, в которой у нее нет соперниц! Таким оборотом дела вы поставите в тупик большую часть публики, которая воображает, будто враждебные демонстрации угодны вам. Затем было бы очень хорошо, если бы вы, ваше величество, поговорили с датским посланником и сумели дать ему понять, что поведение датской колонии оскорбляет и возмущает вас: никто не должен осмеливаться становиться судьей между царственными супругами. Этим шагом вы совершенно неожиданно отнимете у врагов значительную часть союзников, скандал будет предотвращен, и его величеству уже не придется завтра думать о том, чем наградить госпожу Гюс за понесенный ею афронт!
– Вы правы, милый граф, я вижу, как хорошо я сделала, что обратилась к вам! Вы – истинный, верный друг короля! Я согласна с вами и в точности последую вашему совету!
Королева протянула Шефферу руку; он почтительно поцеловал ее и ушел, милостиво отпущенный Софией Магдалиной.
IV
Марков гордо восседал в своей ложе и с тайной радостью ждал начала спектакля. О, славную комедию разыграют они сегодня! То, что произошло недели две тому назад, было просто маленькой репетицией, проверкой действующих сил! Но сегодня было решено устроить полный разгром, такой провал, что – пусть хоть полиция вмешается! – спектакль будет неминуемо сорван! И это на парадном спектакле, в день рождения короля!
Посол заранее потирал руки от радости! Так приятно будет сидеть с олимпийской неподвижностью и спокойно любоваться взбешенным лицом короля! Уж не кинется ли он драться на кулачках с обидчиками его ненаглядной Адели? Ха-ха! Вот это была бы действительно картинка! Да, бессилен король сделать что-либо, бессилен помешать задуманной мести! Никто не боится его. Сама королева открыто возмущается его поведением, и усиленно поговаривают, что она окончательно решила развестись с мужем. Тогда неминуема война с Данией; ну, а знать воспользуется этим благоприятным моментом, чтобы свести счеты с королем, который вовлекает страну в такое бедствие из-за распутной бабы. Король будет свергнут… Вот тогда-то Марков посмеется ему в лицо! Вот тогда узнают и он, и эта подлая Гюс, что значит насмеяться над ним, Марковым! И чем сильнее разыграется сегодняшний скандал, тем скорее решится королева на этот шаг! Правда, говорят, она отказалась присутствовать сегодня на спектакле – новый щелчок по длинному носу Густава! – но завтра газеты будут на все лады смаковать происшедший скандал!
Но вот дверь в королевской ложе открылась… Что это? Королева все-таки приехала? А, она, наверное, тоже хочет быть свидетельницей веселой комедии, тоже хочет послушать, как станут заливаться трещотки, припасенные кое-кем из его друзей.
А вот за королевой показалась долговязая фигура Густава… Добро пожаловать, милый король, добро пожаловать! Ты позабавишься сегодня всласть!
Королевская семья заняла места, и спектакль начался. Марков почти не следил за действием; его взор напряженно бродил по рядам зрителей, разыскивая знакомые лица союзников. Но вот Адель начала свой монолог, который всегда снискивал ей аплодисменты. Ага, близилось начало потехи! Марков напряженно уставился на королевскую ложу, чтобы налюбоваться бешенством короля. Вот замирают последние переливы монолога… Сейчас король подаст пример аплодисментам, и разразится буря свиста, воя, лая, треска…
Но что это? Сама королева первая зааплодировала? Но это – ошибка, это невозможно! А где же демонстрация? Вся публика аплодирует; аплодируют датчане, аплодируют приближенные королевы… Если кто и пытается, может быть, свистнуть, разве услышишь единичный знак протеста в этой буре восторгов?
Но что это? Человек, сидящий рядом с Ферзеном, достал трещотку и попытался завертеть ей, но Ферзен сейчас же цепко ухватил его за руку и заставил прекратить попытку произвести шум… Нет, это – кошмар какой-то, что же произошло?
Или, может быть, решили отложить скандал под конец? Очень возможно, даже наверное это так! Если же его, Маркова, не предупредили об этом, то оно и понятно – прямо из дворца он заехал на минутку к Лили Якобсон, да и завертелся с этим бесенком.
Но что это за движение в королевской ложе? Король встал; к королеве, сидящей у самого барьера, подходит какая-то дама. Да ведь это – Гюс! Королева милостиво беседует с нею, затем снимает с груди бриллиантовую брошь и протягивает ей с очаровательной улыбкой.
Может быть, он, Марков, спит? Может быть, у него горячечный бред?
Нет, не в кошмарных грезах представилось это ему! Затея была провалена, скандал не состоялся. Чья-то враждебная рука властно вмешалась в игру и все испортила.
Если бы это было возможно, Марков сейчас же уехал бы из театра. Но это значило бы открыто признаться в своем поражении, подчеркнуть свою роль в замысле… Нет, такого торжества он не доставит врагам! Впрочем, им рано торжествовать вообще! Еще не все козыри пущены в ход, и не удалось сегодня одно, так завтра может удаться другое.
Бедный! Он не знал, что в этот момент над ним уже собирались тучи и что ему самому с неожиданной стороны грозил крупнейший провал!
Спектакль прошел при непрерывном успехе и обошелся почти без инцидентов, если не считать одного факта, хотя и довольно резкого по существу, но быстро утонувшего в общем успехе.
После третьего акта Адель вызывали особенно бурно. Долго стояла она на авансцене, кланяясь публике, шумно приветствовавшей артистку. Наконец аплодисменты стали замирать, и Адель собралась уже уходить, как вдруг сквозь редкие отдельные всплески хлопков прозвучал чей-то голос:
– Браво, распутница!
В первый момент все до такой степени остолбенели, что на короткий миг воцарилась гробовая тишина. Но сейчас же буря аплодисментов покрыла эту тишину и растворила все впечатление от выходки, автора которой решительно никто не мог определить. Был ли он таким искусником или волнение придало его голосу чревовещательный характер, но только сидевшие слева думали, что голос раздался справа, а сидевшие справа – наоборот.
Однако Адель не осталась в неведении личности оскорбителя. Она сразу узнала его голос, и ее сверкающий взор сейчас же отыскал молодого гвардейского офицера, сидевшего, скрестив руки, в четвертом ряду у широкого прохода. В последний раз поклонившись публике, она ушла, выгнала из своей уборной набившихся туда поклонников и приказала театральному лакею позвать к ней офицера Анкарстрема, сидящего там-то.
Едва только замолк шум аплодисментов, как София Магдалина обернулась к супругу и сказала так, чтобы ее слышали лица свиты:
– Какая недостойная выходка! Кто имеет право оскорблять артиста, как человека. Здесь она – великолепная, неподражаемая Заира, и только! Право, ваше величество, на вашем месте я пошла бы к бедняжке и сказала бы ей в утешение несколько ласковых слов! Она заслужила это – ведь она так прекрасно играет сегодня!
Густав и без того беспокойно двигался на стуле; его самого подмывало вскочить и кинуться к Гюс. Но Шеффер был прав, когда определял характер своего царственного воспитанника; в этот вечер он был доволен публикой, королева тронула его тем, что сама первая зааплодировала и, не чувствуя сопротивления, он вел себя уже гораздо обдуманнее. Ведь если бы он сейчас же полетел утешать Гюс, это поставило бы и его самого и королеву в смешное положение!
Но теперь София Магдалина еще более растрогала его, облегчив ему выход.
Густав встал, нежно поцеловал руку жены и шепнул ей: "Поверьте, я умею ценить дружбу! Вы – ангел!" – а вслух сказал:
– Вы бесконечно добры, ваше величество! Не думаю, чтобы глупая брань могла оскорбить нашу диву, так как вся остальная публика с редким единодушием выказала ей одобрение. Но воля вашего величества – закон для меня!
Затем он не торопясь направился к выходу из ложи, перекинулся по дороге кое с кем несколькими словами и уже после того направился в уборную Гюс.
Адель была очень удивлена, что Густав хочет еще утешить ее. Да ведь она так довольна! Конечно, она видела, что некоторые лица пытались ошикать ее, но на этот раз вся публика воспротивилась этому. Это – огромная победа, особенно, если принять во внимание силу и организованность врагов. Артистка заставила забыть о женщине! Стоит ли говорить о каком-то выкрике. В этот момент в уборную вошел лакей.
– Они не хотят! – доложил он Адели.
– То есть как… Не хочет?
– Так что, говорят: "Скажи, мол, что не пойду. Делать мне там нечего!"
– В чем дело, мадемуазель? – спросил король. – Кто это?
– Ах, пустяки! – ответила Гюс. – Это – один из моих друзей, который вдруг стал врагом. Я заметила, что он пытался шикать мне, и хотела поговорить с ним, спросить, в чем дело…
– Кто же это?
– Анкарстрем.
– Анкарстрем? Не ждал я этого от него! В такой невежливой форме… Поди и скажи ему, – обратился Густав к лакею, – что я приказываю сейчас же прийти сюда!
Через несколько минут в уборную вошел Анкарстрем. Он был очень бледен, но дико горевшие глаза свидетельствовали, что юноша приготовился ко всему.
Адель внутренне усмехнулась. Конечно, он воображает, что она пожаловалась на него королю, и теперь готов доказать свое право называть ее так, как он выкрикнул в театре. Какой глупой считает он ее, если воображает, что она способна из пустой мстительности поставить на карту свои отношения с королем! Конечно, узнай король, что это Анкарстрем позволил себе крикнуть ей бранное слово, то юноше несдобровать. Но ей трудно будет оправдать в глазах короля свою прошлую связь с юношей, да и уж слишком низка была бы такая месть! Нет, она отомстит ему, не подарит ему этого оскорбления, но ее месть поразит его с самой больной стороны. С какой – сейчас она еще не знает; но она умеет ждать!
Король встретил юношу очень сурово.
– Что это значит, Анкарстрем? – резко крикнул он. – Подобное поведение недостойно офицера! Офицер должен…
– Умоляю ваше величество простить мне это вмешательство! – перебила его Адель. – Но это дело ближе касается меня самой, и я лучше сумею выяснить его… Анкарстрем! – обратилась она к юноше, – мы давно знакомы друг с другом, и после вашей услуги… Ведь я, кажется, говорила вашему величеству, – обратилась она к королю, – что этот юноша – мой спаситель! Однажды на прогулке на меня напала толпа женщин из простонародья, которые кричали, что я щеголяю в кружевах и шелках, тогда как они голодают. К ним присоединились и какие-то оборванцы, но Анкарстрем, случайно проезжавший мимо, разогнал весь этот сброд и помог мне благополучно выпутаться!
– Вот это больше похоже на моего Анкарстрема, чем такая выходка, как сегодня! – проворчал король.
– После вашей услуги, – продолжала Адель, обращаясь к юноше, – мы подружились, вы нередко навещали меня, и я находила много удовольствия в беседе с вами. И вдруг вы перестали навещать меня, однажды при встрече отвернулись, чтобы не кланяться. А сегодня… – она нарочно выдержала паузу, – сегодня мне показалось, что вы присоединились к тем, которые хотели во что бы то ни стало ошикать меня. Ведь я знаю, Анкарстрем, что сегодня я играла хорошо. К игре ваше шиканье относиться не могло. О, я верю, что у вас имеется какая-нибудь серьезная причина сердиться на меня. Но, милый мой мальчик, как же можно переносить на артистку то раздражение, которое питаешь против человека? Вот за тем, чтобы сказать вам это, я и просила вас прийти сюда, ко мне. А вы… и не стыдно было вам передать через лакея такой невежливый ответ даме? Да, должно быть, у вас имеется действительно серьезная причина сердиться на меня, и вы объясните мне эту причину!
– Да, да, непременно объясните! – подхватил король.
– Но я думаю, что это будет лучше сделать наедине, – прервала его Гюс, – а потому решила вот что: для объяснения и отчасти в наказание вы, Анкарстрем, должны быть у меня сегодня на вечере после спектакля. Гости соберутся несколько позднее, и мы успеем поговорить!
– Слышишь, Анкарстрем? – сказал в свою очередь король. – Ты должен быть сегодня у мадемуазель! И даже сделаем так: после спектакля ты придешь сюда и потом отвезешь ее домой. Слышишь? Это – форменное приказание! Ступай!
Анкарстрем ушел.
Тогда Густав обратился к Адели:
– Но ты, конечно, расскажешь мне, дорогая, что мог иметь против тебя этот щенок?
– Я думаю, что могу сказать это вам и сейчас, дорогой мой Густав! Мальчишка начитался памфлетов, а, может быть, кто-нибудь из марковцев уверил его в том, что я – враг Швеции. Ну, вот… долго ли вскружить голову зеленому мальчишке? Но он – славный малый, и я быстро обращу его в пай-мальчика!
– Как ты бесконечно добра, моя Адель! – растроганно сказал Густав, целуя руку Гюс. – Ты – ангел! Он оскорбил тебя, а ты еще подыскиваешь ему извинения! Боже, какая прекрасная женская душа в твоем прекрасном теле!
V
После окончания спектакля Анкарстрем явился в уборную Адели и с какой-то кривой, бледной усмешкой беззвучно отрапортовал по-военному.
– Во исполнение приказания его величества имею честь явиться!
– Иоганн, – сказала Адель, подходя к юноше, – я дорого дала бы, чтобы мне не было нужды в королевском приказании. Но, хотя я не желала королевского вмешательства, я все-таки рада, что так случилось: ведь теперь я имею возможность объясниться с вами. Во всяком случае верьте, что участие короля вышло совершенно случайным. В то время, как я посылала лакея за вами, его величество зашел ко мне в уборную, и лакей при нем передал ваш ответ. Впрочем, наверное, вы не поверите словам "распутницы"? В таком случае, если хотите, я могу позвать лакея, он подтвердит вам…
Что-то совсем по-детски дрогнуло в лице Анкарстрема, когда, потупившись, он ответил:
– Я глубоко извиняюсь в своей выходке… Этого не следовало делать, я понимаю… Но, когда я сидел в театре и смотрел на вас, у меня на сердце мгновенно всколыхнулось похороненное прошлое, и… такая волна горечи поднялась… Я не сдержался… Но, еще раз повторяю, я бесконечно сожалею об этом и прошу меня извинить… Может быть, вы удовольствуетесь этими объяснениями и позволите мне не сопровождать вас?
– Иоганн! – воскликнула Адель. – Смотрите, я начну думать, что вы просто боитесь меня, опасаетесь, чтобы ваша любовь ко мне не ожила опять с прежней силой!
– Нет, этого я не боюсь, мадемуазель! – грустно, но твердо возразил Анкарстрем. – Да, я любил вас, любил всем пылом нетронутого сердца, но эта любовь сразу и бесповоротно исчезла.
– В таком случае я не могу исполнить вашу просьбу и считать объяснения исчерпанными. Я тоже считаю наше прошлое похороненным без возврата, но не нахожу в нем причин для дурных чувств. Вы во власти какой-то ошибки, и эту ошибку я должна выяснить. А потом… потом вам предоставляется полная свобода не узнавать меня при встречах! Теперь же благоволите дать мне руку и проводить меня до экипажа!
Всю дорогу они ехали молча, каждый погруженный в свои думы. Но вот они подъехали к парку, из-за засыпанных снегом деревьев которого сверкал огнями небольшой особнячок, въехали в ворота и остановились у широкого портала. Анкарстрем выскочил первый, помог Адели выйти и повел ее под руку по широкой мраморной лестнице, уставленной цветами и тропическими растениями. Оставляя в стороне парадные покои, артистка провела его в маленькую, уютную гостиную, где он должен был обождать, пока она переоденется к вечеру.
Оставшись один, Анкарстрем невольно задумался о том, как много обаяния в этой странной женщине. Ведь вот ничего от прежней страсти не осталось в нем… о, нет! Совсем иной образ тихим сиянием освещал его душу теперь! Какой чистый, стыдливый, хрупкий образ был это! Так далек он был от жгучего хмеля страсти, которым дышало все существо Гюс! И все-таки, хотя былая любовь оставалась по-прежнему похороненной, хотя былые чувства даже не делали попыток ожить вновь, он опять оказался под властью прежнего обаяния, того самого, которое заставляло его прежде многое прощать Адели, ко многому относиться с несвойственной мягкостью. И теперь, под властью этого обаяния, все происшедшее начинало все больше и больше изменяться в глазах Анкарстрема, и в нем смутно зашевелилось сомнение в своей нравственной правоте…
Вдруг он вздрогнул и быстро поднял взор: в дверях стояла Адель и пытливо наблюдала за юношей. Заметив, что он почувствовал ее взгляд, она вошла, села около него и сказала:
– Ну, а теперь, милый Анкарстрем, давайте поговорим. Но я попрошу вас говорить со мной прямо и без уверток. Я понимаю, вам это неприятно… Но что же делать? Вы только что оскорбили меня, а мужчина должен уметь отвечать за свои слова и действия!
– Я готов. Спрашивайте, мадемуазель!