Она так долго твердила эти стихи про себя, что даже во сне не могла от них отделаться. Но именно сон придал ей смелости и помог преодолеть рассудочность яви. Головной повязкой своей и золотым цветистым поясом она связала Гранатовый Цветок по рукам и ногам, вскинула его на плечи, как ягненка, и пошла. Шла, шла, пока не очутилась у самого края земли, где Атлас подпирает плечами небо. Гигант был явно не в духе: он ничего ей не ответил на ее вопрос о том, в какой-стороне Остров блаженных. Но молчание Атласа не смутило девушку; она предложила ему смокв, присланных Гранатовым Цветком и, еле дотянувшись, погладила ему щиколотку, сказав, что ей очень его жаль, и что она на его месте давно бы освободилась. "Скажи как?!" – воскликнул гигант. "Очень просто, – отвечала она. – Я продавила бы небо головой, и все тут!" Гигант расхохотался, потом спросил, кто она такая и что несет. "Я – маленькая Тита, – объяснила она, – и хочу поселиться на Острове блаженных с этим вот ягненком". "Тогда тебе тоже придется продавливать головой небо", – подмигнул ей великан и шепнул, что Остров блаженных не на западе, а на востоке.
Она повернула обратно. Шла, шла по горам, по долам днем и ночью, так что ноги стерлись чуть не до колен. Наконец, подошла к небольшой хижине с золотой надписью на воротах: "Остров блаженных". Ворота были заперты. Она заплакала, а ягненок жалобно заблеял. Тогда ворота открылись, и вышла змеевласая Медуза. Зашипев, спросила, что им тут надо. Тита засмеялась, так как по голосу узнала в Медузе свою бабушку Ромулу. В ответ бабушка тоже рассмеялась и распахнула ворота настежь со словами: "Входи, моя девочка, вместе с этим мальчиком, а я закрою ворота и больше уж никого-никого не впущу!" "И Максентия?" – спросила Тита, на что бабушка достала из-под фартука большую лопату, какими сажают хлебы в печь, и обещала загнать принцепса этой лопатой в печку, пусть только посмеет сюда явиться.
– Ты всю ночь бредила, плела какую-то несуразицу, – сказала утром Трулла. – Вижу: без настоящего лекарства твоя жаба не пройдет.
Старушка достала откуда-то сушеную ящерицу, растолкла ее на пороге храма Эскулапа деревянным пестом в деревянной ступе, сняв при этом с пальца железное кольцо, которое в болотистых местах нужно носить от малярии. Размешав порошок в сыром яйце, она стала давать это лекарство больной. Оно помогло. Впрочем, поднять Титу на ноги помогло, наверное, и письмо Галерия, привезенное курьером из Сирмия. Привез он также несколько отрезов набивного шелка, которые Трулла тотчас принялась развертывать, не дожидаясь, пока Тита прочтет письмо до конца. Особенно понравился няньке шелк с изображением Гименея – бог, в окружении пляшущих эротов, гасит свой факел перед брачным ложем с опущенными занавесками.
– Повидала я на веку своем не одно брачное ложе, – в восторге заговорила Трулла, – а такого еще не доводилось. На такое, пожалуй, и я бы не прочь. Да поможет мне продлевающая годы Анна Перенна!.. Взгляни, золото мое, какая прелесть!
Тита, мельком взглянув на узор, сказала, что, правда, красиво. А сама напрягала память, стараясь вспомнить, как же зовут другого бога, тоже освящающего ложе, о котором толковала тогда копа из "Маслины".
После обеда Тита с Квинтипором были уже за развалинами дворца. Они держались за руки, но говорили мало. Каждый видел, что другой измучен, бледен, и боялся произнести слово, которое могло причинить сердцу боль. Юноша смущался и робел, будто всю смелость потратил на стихи. Только раз взгляд девушки задержался на губах Гранатового Цветка, но она подавила проснувшееся было желание.
– Как тихо! – почти шепотом проговорила она. – Даже страшно ступать по земле: словно кого-то разбудить боишься.
Ни бабочек, ни ящериц уже не было. Ураган вырвал одно дерево с корнем и сильно растрепал кусты. На одном из них висело разоренное ветром гнездо с пурпурно-золотистыми перышками. Девушка взяла одно, повертела в руках и бросила на сухую листву.
– Кончились дни Алкионы, – спокойно сказала она.
– Кончилось лето, – откликнулся юноша.
Немного отстав, он поднял брошенное Титой перо и спрятал его в пояс.
Они еще раз внимательно осмотрели все вокруг: оба словно предчувствовали, что навсегда прощаются с этими местами. Когда они спустились к морю, разговор их совсем замер. Тита выглядела очень усталой. Квинтипор взял ее под руку; так, молча, дошли они по 6epeгy до первой виллы. Тита осторожно высвободила руку.
– Не сердись, Гранатовый Цветок: здесь уж нельзя, ты ведь знаешь.
Юноша, совсем оробев, решил больше не беспокоить девушку. Без приглашения он уж, во всяком случае, не пойдет ее навещать! По крайней мере, сегодня… Однако не прошло и получаса, как он отправился к ней. На полпути они встретились. Тита, видимо, обрадовалась; глаза ее сияли почти так же весело, как и раньше.
– А я уж хотела посылать за тобой, Гранатовый Цветок. Ты проводишь меня к честнейшему и обходительнейшему Септуманию? Купишь мне ножницы, которыми я, конечно, больше не обрежусь вот так?.. Смотри, что я натворила.
Она протянула ему левую руку с порезанным пальцем. Поцеловать его он не осмелился – вдруг здесь тоже нельзя! – а только слегка на него подул.
– А теперь не больно? Правда, маленькая Тита?
– Правда, – ответила она, покраснев, и обмотала палец шелковой лентой.
На рынке у доски объявлений шумела толпа.
– Что там такое?
– Если хочешь, пойдем, посмотрим, маленькая Тита.
Когда они подошли, толпа начала уже редеть. Одетые в шелка смеялись; портной в зеленом фартуке, горько вздохнув, заметил, что лучше бы снизили налоги; а пожилой носильщик с лямкой на шее, вызвав общее одобрение, добавил:
– Или принимали бы баб в счет налога. Тогда наш брат не только погасил бы недоимки, а еще и вперед бы заплатил!
На доске был вывешен эдикт Диоклетиана в защиту чистоты семейных отношений, затрудняющий развод.
– Ну-ка, прочти, Гранатовый Цветок, – попросила девушка. – У меня после простуды глаза болят. К тому же ты еще ни разу ничего мне не читал… Сколько из того, что мы задумали, так и осталось невыполненным!
Квинтипор начал читать.
"Для тех, кто тверд в благочестии и вере, ясна необходимость уважать и богобоязненно блюсти все объявленное римскими законами священным. Ибо нет сомнения, что бессмертные боги будут и впредь, как были доныне, благи и милостивы к римскому народу, если все станут вести мирный и благопристойный образ жизни под крылом нашим. Ибо сохраняет нас лишь то, что свято и достойно почитания, и Рим волею богов вознесен столь высоко за то, что возвел в закон почитание благочестия и целомудрия. Поскольку древнее наше право объявило брак священным и поставило его под защиту богов…"
Тут Тита прервала Квинтипора, заявив, что у нее сильно разболелась голова, видимо, от недосыпания, а может и оттого, что болезнь не совсем прошла. Она попросила юношу проводить ее домой и не сердиться, что покупку ножниц поручит не ему. В таких вещах Трулла разбирается все-таки лучше. Но, если он хочет, можно пойти в лавку вместе, только в другой раз.
Она действительно сильно побледнела; взгляд ее потускнел. Они пошли обратно.
Проходя мимо одного дома, услышали рыдания. Плакальщицы, стеная, выкликали обычные причитания по покойнику.
– У меня тоже умер отец, – тихо промолвил Квинтипор.
Он вовсе не рассчитывал на сочувствие девушки, хотя вспомнил, что старый Квинт однажды говорил ей любезности, а белая ручка Титы гладила щетинистый подбородок садовника. Просто напев причитания немного взволновал его, и он подумал: "Наверно, так же рыдала Саприция, когда закрылся единственный глаз ее мужа".
Тем неприязненней прозвучал для него ответ девушки:
– Умер отец? Я тебе завидую, Гранатовый Цветок.
Но он сразу сообразил, что у Титы начинается бред. Не раздумывая о том, что можно и чего нельзя, он крепко прижал к себе ее руку и скорее понес, чем повел девушку домой. Она не протестовала, да вряд ли и могла бы, так как была почти без сознания. Он сдал ее Трулле на руки, велев сейчас же уложить ее в постель помягче и потеплей. Нянька, зло усмехнувшись, набросилась на него:
– Не суйся не в свое дело! Тоже указчик нашелся! Только не хватало у тебя спрашивать, в какую нам постель ложиться! Верно, золотая моя птичка?
Но девушка не отвечала, безжизненно повиснув на руках у няньки. Словно даже тот остаток сознания, который до сих пор помогал ей держаться на ногах, покинул ее.
На другой день Квинтипора разбудили очень рано. А он часто просыпался от дурных сновидений и крепко заснул только на рассвете. Ему приснилось, что Квинт в одежде ликтора бьет его по спине железной палкой, но ему не больно. Будто это не палка, а цветущая апельсиновая ветка.
– Что случилось, Трулла? – встрепенулся он, заслышав стук в дверь.
Но это была не Трулла: ему ответил мужской голос. Открыв дверь, он увидел ликтора. Кумский префект приглашал юношу к себе и прислал за ним носилки.
– Носилки? Мне? – удивился Квинтипор.
Римские законы строго регламентировали, кому и что дозволено; невольнику, будь он хоть в самой высшей должности, носилки не полагались.
– Если ты – Квинтипор, магистр священной памяти, тогда – тебе.
Возвратился он уже вечером, тоже на носилках, приказав отнести себя прямо к Тите.
– Где ты только пропадаешь! Я избегалась, ища тебя по приказу нобилиссимы. Теперь сам за ней беги. Она ждет тебя внизу на большой аллее, на скамье с львиными головами, самой ближней к морю.
Квинтипор не побежал, а полетел, словно на ногах у него, как у Меркурия, выросли крылья. Встречные не мешали: их не было. Недавний ураган спугнул и людей-мотыльков и людей-зимородков; все разъехались.
Девушка еще издали замахала ему рукой. Она была в пеплуме, которого Квинтипор еще ни разу на ней не видел: точно такого же цвета, как то одеяло, под которым он впервые встретил девушку в антиохийском священном дворце.
– У тебя, я вижу, прекрасное настроение, Гранатовый Цветок, – протянула она руки ему навстречу. – Нет, нет! Сейчас ничего не говори. Потом. Солнце уже село на гору – видишь? Помоги мне смотреть и погладь мне руки… Обеими руками. Согрей, как тогда.
Море отливало пурпуром, как пеплум Титы. Порой оно вздрагивало, будто вздыхая, и гнало к берегу барашки – эти предвестники близкого прилива. Ни одна лодка не бороздила его шири; только далеко-далеко, там, где вода сливалась с небом, за сизой дымкой еле различались корабельные паруса.
Быстро стемнело; солнце скрылось. Края большой черной тучи засеребрились: уже поднималась луна.
Рука Титы вздрогнула. Девушка тесней прижалась к Квинтипору, пряча руку между его горячими ладонями.
– Поцелуй меня, Гранатовый Цветок! – обратила она к нему свое лицо и закрыла глаза, полные серебряных лунных блесток. – Поцелуй меня крепко-крепко!
Юноша оторвался, только когда почувствовал на губах вкус соли. Он испуганно откинул голову. Из-под опущенных ресниц Титаниллы струйками текли слезы. Впервые за все время их знакомства!
– Ты… маленькая Тита… ты – плачешь? – схватил он ее за худенькие плечи. И почувствовал, что вся она содрогается от судорожных рыданий. – Милая маленькая Тита, посмотри на меня!
Девушка открыла глаза. Слезы лились из них неудержимо, но все-таки она улыбалась.
– Спасибо, Гранатовый Цветок!
– За что, маленькая Тита?
– За то же самое, за что ты благодаришь меня в последнем стихотворении. Слушай, я изменила в нем только женский род на мужской:
Благодарю за то, что ты на свете!
Благословляю час, когда ты озарил
Своим сияньем этот скорбный мир.
Благодарю, что руку протянул
И стать позволил мне твоею тенью!
Неожиданно Тита перешла на шепот. Схватив руку юноши, она показала на небо:
– Смотри, смотри!
Лунный диск, бледный, словно от испуга, оказался между двух облаков. Одно напоминало длинного крокодила с разинутой пастью, другое – вздыбленного льва.
– Нет, не смотри! – вскликнул юноша и насильно повернул к себе лицо девушки. – Лучше послушай меня. Я скажу тебе радостную новость…
Он быстро поднялся и, выпрямившись, встал перед девушкой.
– Сегодня император освободил меня. По всем требованиям закона. Кумскому префекту было велено сообщить мне об этом. Диоклетиан подарил мне дворец в Риме на Виа Номентана и пожаловал мне звание всадника с трабеей и перстнем. Теперь я могу при всех брать тебя за руку, маленькая Тита.
Опустившись к ее ногам, он хотел было преклонить голову к ней на колени. Но Титанилла вдруг сама упала на колени, прижалась к нему и, заливаясь слезами, сказала:
– Я… Гранатовый Цветок… я… теперь открою тебе… душу. Я еще в Антиохии… стала… невестой… Максентия. Завтра за мной прибудет его корабль… Мы… мы больше никогда не увидимся, Гранатовый Цветок! Будь же счастливей меня!
Она встала, легонько опершись на его плечи. Квинтипор, не поднимаясь с колен, уставился на нее немигающими глазами. Девушка наклонилась и поцеловала его в темя.
– Знай, Гранатовый Цветок: я никогда, никогда никого не любила, кроме тебя. И клянусь тебе: больше никого не полюблю!
Она подняла руку, ища поблизости изображение бога, к которому бы прикоснуться. Положила ее на буллу с антиохийским крестиком, которою закалывала на шее пеплум.
– Вот этой девичьей буллой клянусь тебе, Гранатовый Цветок!
И пошла, низко опустив голову, пошатываясь. Уходя, три раза оглянулась назад. Квинтипор не бросился за ней. Он даже не видел, что она ушла. Голова его упала на скамью. Уже забрезжило, когда он очнулся и побрел домой.
Часть четвертая
Рим, или книга о крови
34
Два воина, стоявшие в карауле перед новой пристройкой дворца Анулиния, застыли, подобно поддерживающим портал кариатидам. Один – мрачный римлянин, преторианец, в шлеме и с копьем в руке, другой – перс, в высокой кожаной шапке, кожаной куртке и с кинжалом за поясом. Между ними, бренча доспехами, еле протиснулся ко входу Максентий. На нем была золотая цепь, шлем с металлическим гребнем, тяжелые латы. Сбоку – широкий иберийский меч. Перс подмигнул римлянину:
– Хорош молодожен!
– Кто это?
– Ты что ж? Не знаешь сына своего хозяина?
– Откуда мне знать здешних воротил? Я служил все время в Нумидии, а сюда прислан совсем недавно: я сопровождал льва для триумфальных игр.
– Это сын августа. Только прошлой осенью женился, а уж больше бывает с нашей госпожой, чем со своей женой.
– Видно, чужая голубка вкусней своей курицы, – осклабился римлянин.
– Какая там чужая! – возразил перс, стараясь и руками и плечами показать свою осведомленность. – Мог освоить в пути: времени было довольно.
– В каком пути?
– Ну, когда мы везли сюда красавицу нашу, – кивнул он в сторону внутренних покоев дворца. – Дочь хозяина моего. Так что видишь: и я тоже сопровождал… только львицу.
– Укротил, значит… ну как его?..
– Максентий.
– Наложил руку?
– Об этом ты у Бабека спроси.
Бабек, толстый старик с серьгой в ухе, был главным евнухом персидской царевны. Он сидел в восточной части атриума и ткал ковер, то и дело останавливаясь, чтобы подуть себе на руки. Мартовское солнце, хоть и бросало на него довольно приветливые лучи, уже клонилось к закату. А для чувствительной кожи восточного скопца римская весна была холодновата. Между делом он вполголоса разговаривал с седым человеком в плаще, вертевшим в руке виноградную палку. Некогда виноградная лоза символизировала власть сотника. Теперь же ее носили одни только старые центурионы, придерживающиеся старинных обычаев.
– Салютуй, Ветурий! – оставил Бабек тканье, увидев входящего принцепса. – Легок на помине! Встретим будущего владыку мира с должным почтением!
Бабек нуждался в помощи, только когда вставал, а на живот он упал чрезвычайно проворно. Не успел он пробормотать приветствие до конца, как Максентий пнул его в плечо носком высокого полевого сапога с разрезом по бокам.
– Ну как, старый пузан? Небось, полно брюхо золота? – спросил он добродушно. – Ты ведь не можешь пожаловаться, что мы недостаточно плотно набиваем его.
– Моя толщина тебе же на пользу, царь царей, – поднялся евнух на колени и устремил на принцепса подобострастный взгляд заплывших глазок. – Ты, как видно, с битвы, государь?
– Ну, конечно. Для мужа, который, как я, женат только пятый месяц, вся жизнь – сплошная битва.
– Да благословят твое оружие фраваши, как некогда благословили они оружие непобедимого Джемшида! – воскликнул, вращая глазами, старый кастрат.
Принцепс с кислой улыбкой пошел было дальше, но евнух остановил его, покорнейше прося озарить светом всевидящих очей своих ничтожнейшего слугу своего Ветурия.
Принцепс только теперь обратил внимание на стоявшего поодаль центуриона, который, судя по осанке, вовсе не считал себя чьим бы то ни было слугой. Лишь слегка поклонившись, он разглядывал принцепса с любопытством, в котором не было и тени раболепия.
– Преторианец?
– Их старейший центурион.
– Ненавидишь императора? Все преторианцы ненавидят его…
– Никто не ненавидит его. – Ответ был холоден, но быстр и тверд. – Мы просто не любим его. Во время триумфа он ни содержания нам не повысил, ни денег на обувь не роздал. Простыми стражниками и то, кажется, больше дорожит. Пробыл в Риме целую неделю и даже не заглянул к нам в лагерь.
Лицо принцепса приняло надменное выражение.
– Если б он не опасался моего отца, вам пришлось бы еще хуже. Он собирался разрушить весь ваш лагерь, а вас послать рубить лес да строить дороги в Далмации.
– Клянусь Стиксом, пусть только попробует! – сверкнул острый, как меч, взгляд старого воина. – Посягать на последние остатки римской свободы!