Это первое крупное произведение талантливого, но опального в свое время писателя. Оно было написано в тридцатые годы, однако опубликовано в 1989 году в журнале "Сибирские огни", через десять лет после смерти автора.
Остросюжетное повествование возвращает читателя к дням жесточайшей социальной трагедии – гражданской войне в восточных землях России и Монголии.
Содержание:
ГЛАВА ПЕРВАЯ, - короткая и мрачная в силу трагических традиций - Нечто о "Мировом Гавиальстве" 1
ГЛАВА ВТОРАЯ, - повествовательная - Тихон Турсуков верит в мудрость чернил. Круглая молитва 2
ГЛАВА ТРЕТЬЯ, - целиком посвященная "царице Тамаре" - Мечтания прапорщика Куликова 5
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ, - в которой зло трудно отделить от добра - Друг Пяти Великих 8
ГЛАВА ПЯТАЯ, - в которой описывается жизнь Антона Збука - Серебряная бутылка 10
ГЛАВА ШЕСТАЯ, - где Моргун-Поплевкин говорит о равенстве и свободе - Тяжелая кровь 13
НЕОЖИДАННОЕ ЗАЯВЛЕНИЕ АВТОРА, - вставленное между шестой и седьмой главами 17
ГЛАВА СЕДЬМАЯ, - описывающая побег Моргуна-Поплевкина и то, как он проклинает чехов - Два плена 18
ГЛАВА ВОСЬМАЯ, - посвященная не только Salpingotus,открытому путешественником Козловым, но и некоторым лицам, уже известным читателю - Кто пришел вслед за хунхузом Камакой 20
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ, - в которую вторгается героиня в лиловых кружевах - Цветок, потерянный в пустыне 24
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ, - которую, собственно говоря, написал не я, а Антон Збук 28
ПОЛЫННАЯ ГОРЕЧЬ ИСТОРИИ 30
Сергей Марков
РЫЖИЙ БУДДА
БАРОН УНГЕРН
Натянут повод длинный,
Скрипит ремень,
И голос лебединый
Послушать лень.
Усталые туманы,
Луна остра,
И синие уланы
Толкутся у костра.
Повадкою тугою,
Влюбленный в дикий сон,
Кичится под Угрою
Хромой барон.
Он боевым весельем
Одним лишь пьян,
Под голубой шинелью
Пятнадцать ран.
Глаза его, что стекла,
Он сгорблен и высок.
За пазухою теплой -
Бронзовый божок.
Глаза у амулета -
Топазовый огонь,
И мастер из Тибета
Позолотил ладонь.
Мы налетим, что стая,
Клинки со всех сторон,
Пусть льется кровь густая
На шелк твоих знамен.
Живешь у нас в полоне
И весел лишь, пока
Ты держишь на ладони
Тибетского божка.
Бойцы шагают грозно -
Клинки со всех сторон -
Гадать о жизни поздно,
Идешь на смерть, барон!
ГЛАВА ПЕРВАЯ,
короткая и мрачная в силу трагических традиций
Нечто о "Мировом Гавиальстве"
Голова изменника лежала на сложенном вдвое цветном мешке в углу высокой комнаты, струившей лазурную прохладу свежей побелки.
У головы было лишь одно ухо, прилипшее к желтой щеке, распоротой клинком. Пухлая щель в щеке позволяла видеть прикушенный черный язык и ровный ряд зубов.
Радостный ужас заставил человека, склонившегося над головой врага, закрыть глаза ладонью и отойти к окну.
В мутном стекле стояли столбы пылающей уличной пыли. Она скрипела на зубах и пахла эфедрой.
– Не могу! – крикнул человек. Он вдруг подбежал снова к голове, быстро перевернул ее, чтобы не видеть исковерканных клочьев шеи.
Закусив бледные губы, человек прихватил голову мешком и с усилием положил ее на стол, отодвинув в сторону длинный револьвер, синий, как вороново перо. Рядом с револьвером лежали оторванные с мясом пуговицы от мундира и хлебная корка со следами зубов.
Тусклая перхоть лежала на волосах, там, где мертвая голова была чиста от бурой коросты, крови и прилипшей к ней сухой травы.
Трава торчала из багровой лавы, как проволока. Один из жестких стеблей особенно бросался в глаза; он был длиннее всех и на конце увенчан сплющенной короной лепестков.
Человек схватил стебель, пытаясь его оборвать. Зеленая проволока сломалась пополам, и голова, подпрыгнув на столе, упала обратно на засаленные доски.
Длинная муха внезапно ударилась о стол, поползла, расправляя дымные крылья, и, наконец, скрылась в вывернутой ноздре казненного.
Тогда в пальцах человека задрожал оборванный стебель. Он тянулся к голове, стараясь вспугнуть муху. Человек вскрикнул, когда увидел, что стебель прошел весь, легко, как булавка, в уже покорное тлению мясо. К горлу подкатилось упругое яблоко тошноты.
Человек отвел глаза в сторону и вдруг, не желая этого, увидел себя.
Бледный лоб, крутой, но покатый, висел над ржавыми бровями. Под неподвижными глазами, напоминавшими круглые раскаленные камни, лежала голубая тень. Узкие губы походили на края треснувшего и облезлого блюдца. Красные усы оттеняли бледность лица, покрытого шрамами, похожими на следы орлиной лапы. Полоса от фуражки, разделявшая лоб, наливалась кровью. Казалось, что кожу с головы можно легко снять, как кожуру с треснувшегося плода.
Человек содрогнулся, подумав об этом, и гневно толкнул туманное от дыхания зеркало, в которое он случайно загляделся. Зеркало упало, но не разбилось.
Человек, задыхаясь, наклонился над ним; зеркало мерцало на полу, как серебряная лужа. Она отражала опять эту высокую фигуру в туземной шелковой одежде. Красный халат падал с плеч человека, и тогда был виден прямой воротник зеленого кителя, надетого под халатом. Холодные крючки воротника подпирали сильно выдавшийся вперед кадык. Халат был заношен до блеска и изорван. – Сантименты! – внезапно закричал человек, погладив ладонью небритую щеку. – Солдат боится крови! А?! Слушайте, рыцарь, откуда это у вас, а?
Он грозил сухим кулаком собственному отражению, он издевался над сверкающим стеклом.
Зеркало лежало на полу. Человек отодвинул его ногой дальше от себя.
В это время солдат с черным шевроном вбежал в комнату, ударив дверной косяк лопнувшими ножнами драгунской шашки.
– Только что сейчас пойман брат казненного князя! – крикнул кавалерист, прижимая ладони к выцветшим лампасам. – Он связан, привезен. Ваш приказ?
– Подожди, – ответил коротко человек в халате и добавил смущенно: – Видишь – упало зеркало?
Солдат поспешно поднял зеркало, взяв его так, как берут кусок льда голой рукой.
– Спасибо, – непривычно тепло сказал офицер. – С братом князя – подождать.
– Он в колодках, – ответил, передернувшись, солдат. – Прикажете до особого?
– Да, – кивнул офицер, провожая солдата глазами. Человек в халате все время загораживал стол спиной, но с уходом солдата офицер повернулся и вновь увидел голову казненного. Показалось, что голова перевернулась сейчас сама – раньше она лежала отрубленным ухом вверх.
Полоса на лбу офицера наполнилась холодным потом. Он выходил из морщинистых берегов и падал на усы.
Офицер бросился к окну, распахнул его и сел на подоконник. Под окном крутился тусклый майский смерч, поднимавший над землей клочки шерсти и обрывки бумаги.
– Говорят, что в такой столб надо бросить нож и он покроется кровью, – пробормотал: он и подумал, что все его мысли идут по одному тягостному руслу.
– Ну и что ж? Разве все это не смерч? Смерча не бывает без крови, а?
Почему сейчас он вдруг стал думать о том, как умирал человек, голова которого лежит на столе?
– Умирают все одинаково, – бормотал офицер. – Лишь немногие молчат; казнимые всегда проклинают палачей. Интересно, что крикнул этот?
Но синие губы убитого были плотно сжаты. Житель пустыни умер молча; этому научили его гобийские пески.
Офицер обошел кругом стол и вдруг остановился на середине комнаты. Лицо его было искажено, щеки желтели, как будто они были вымазаны желчью. Он крикнул слова степной легенды:
– Он убивал всех, у кого есть кровь! Всех, у кого есть кровь! Я делаю это… я!
Он внезапно схватил голову, сунул ее в мешок и, запахивая халат, выбежал на крыльцо.
Рослый оренбургский казак держал ему стремя. Солдаты личного караула стояли у крыльца грузно, как каменные бабы. Они были обмотаны пулеметными лентами, пояса часовых лопались от тусклого груза английских гранат; желтые карабины висели на широких плечах прикладами вверх.
Здесь были рослые маньчжуры с каменными затылками, черногубые сербы из отряда Ракича, татары, киргизские наездники, не умеющие ходить пешком, кривоногие башкирские егеря, замшевые троицкие нагайбаки – люди, умеющие убивать и отличавшие кровь от кумыса только по цвету. Они охраняли человека в халате. Он, не пугавшийся смерти, искавший ее в боях, боялся стен своего жилища.
Эта потная и жилистая стена людей должна была охранять его от стрелы, ножа, пули, ищущих его худое выносливое тело.
Сейчас офицер, наклонившись над конской гривой, поднимал упавший чумбур; офицеру помогал щетинистый казак, но всадник оттолкнул его ногой.
Всадник скакал по глиняным улицам великой столицы.
Длинная толпа гудела около резных ворот Маймачена, опустевшего сейчас. Офицер взмахнул над головой камчой, и люди расступились. Он поднял глаза и увидел качавшиеся высоко вверху ноги в туфлях. Лошадь офицера храпела и шла в ворота боком.
– Борон, Борон – Вихрь! – завыла толпа, узнав всадника.
Он остановил лошадь.
На воротах висел труп китайского купца с перебитыми ногами.
– Желтый Черт смотрит в небо и не узнает его, – злорадно крикнул кто-то. – Вихрь, Буря – имена, данные нашему избавителю.
– Вихрь и Буря, – подняла толпа слова кричащего.
– Кзыл Джулбарс – Рыжий Тигр, – сказал рябой киргиз, сморкаясь.
Тот, к кому относились слова, молчал. Он внимательно рассматривал фигуру повешенного.
Туфли на ногах китайца были разного цвета: одна была красной, другая синей.
– Он сделал один шаг в собственной крови, – объяснил офицеру один из монголов. – Год назад он меня обсчитал. Его сначала резали, а потом задушили. Желтый Черт кричал на всю Ургу.
Говоривший поцеловал холодное стремя всадника и вытер пыльные губы.
Офицер тронул лошадь. Он держал мешок на луке седла.
Над дверями храмов мерцали золотые изображения священных зверей и Колеса Веры; ламы в крылатых платах, проходя мимо, гремели четками. В руках монахи держали пучки курительных свечей, похожих на черные ветви.
В узком переулке на окраине города конь офицера заржал; перед ним открылась степь. Она пылала в синем огне солончаков.
Горячий воздух дрожал над горизонтом. Казалось, что рад землей возносилась звенящая стеклянная трава, которую не могли согнуть даже беркуты, крутившиеся на небе черными дисками.
Здесь, в котловине, было степное кладбище. Скелеты людей валялись среди скудной травы, сквозь глазницы черепов прорастали стебли цветов, и мертвецы смотрели па мир красными и желтыми зрачками. Здесь ламы из Гандана брали берцовые кости для священных флейт. Сюда монголы приносили еще живых стариков, умирающих с закатом солнца. Умершие пожирались собаками, отбившимися от дома.
Офицер спрыгнул с седла и спустился в котловину, туда, где отдельно сложены были тела голубоглазых людей в зеленой одежде. С расстрелянных были сняты только сапоги.
Он стал считать трупы, но сбился и остановился, размахивая тяжелым мешком. Он помнил многих пленных красных в лицо. Многих он расстрелял сам.
Офицер вытер кистью руки холодеющий лоб и вытряхнул голову из мешка. Вслед за этим он услышал грозное рычание – на него неслась большая желтая собака, прянувшая со дна котловины. Офицер поймал дулом револьвера вспененную собачью пасть и выстрелил. Собака, взвыв, упала на косматую спину.
– Бешеная, – сказал офицер и вдруг увидел, что оставленная лошадь, напуганная собакой, несется по степи. Он побежал за ней, но конь был сильно напуган и не слушался окрика хозяина. Офицер бежал, ругаясь и задыхаясь, и, наконец, сел на траву, на берегу тонкого степного ручья.
Он успокоено подумал, что лошадь никуда не может уйти дальше полынного луга, за близким пригорком, и он поймает ее.
Непонятная усталость звала его побыть некоторое время здесь, у ручья, где влажная трава скрипела под каблуком.
Офицер по привычке провел ладонью по щеке, но вдруг почувствовал тошный, еле слышный трупный запах. Он повернул голову в сторону котловины, НО сразу же узнал, что слабый ветер дует не с ее стороны. Тогда он приблизил ладони снова к лицу и догадался, что его пальцы сохранили след близости с цветным мешком.
Офицер кинулся к ручью. Желтая вода долго кипела на ладонях, но ему казалось, что руки не отмываются. Он тер пальцы черным илом, погружая их в ручей и после – вытирая полой халата.
Рассматривая руки, офицер поднял голову над ручьем и вдруг увидел прямо перед собой, – на другом берегу, – странного человека. Острые щеки и длинная, как туфля, верхняя губа делали незнакомца похожим на хомяка. Густые волосяные очки закрывали лицо человека; кривые брови опускались на очки, придавливая их. Казалось, что на лбу незнакомца растет борода.
– Спасите меня, – сказал он офицеру и перешагнул через ручей. – У меня горят кости, с Гоби дует ветер.
– Что? – крикнул офицер, быстро поднимаясь с земли.
Глаза незнакомца метались под волосяными очками. Он с трудом расстегнул тесный ворот и в изнеможении сел на траву, вытянув ноги, обтянутые вытертыми гетрами.
– Кто вы? – крикнул офицер странному человеку.
– Создатель Ново-Ареана, – ответил тот нехотя. – Знаете, человечество не аквариум с золотыми рыбками. Запомните (человек намотал на палец прядь всклокоченных волос) – запомните, в мире сейчас царит гавиальство!
Офицер разгладил полу халата и с недоумением взглянул на мохнатого собеседника.
Он поправил очки и выкрикнул с отчаянием:
– Нас душат пески! Прошу вас, осознайте это! Азия мстит Европе…
Офицер отрывисто спросил:
– За что?
Он сейчас вспомнил оскаленную пасть собаки и запах от мешка. От этого кружилась голова. Странная встреча оживила утомленный мозг, и офицер с интересом разглядывал своего соседа.
– За все, за все обиды! Будут – крах, гибель, ничего человеческого… гавиальство., Через сто лет Желтый Торкчемада найдет в песках наши мощи… Все горит… горят кости… у меня, у вас, у всех. Понимаете ли вы это?
– Не совсем, – спокойно ответил офицер. – Слушайте, кто же вы?
– Я сказал – Творец Ново-Ареана! – сердито буркнул незнакомец, опять пряча очки под бровями. – Что я делаю? Я ищу человека… он несет нам гибель. Нет! он поймет… он узнает все… Ему нужно открыть глаза.
– Кто же это?
– Не перебивайте меня! Я знаю – его подкупили… он не ведает, что творит. Отравлены колодцы, песок в горле… Погодите! Он помогает песку задушить мир… Он – великий Гавиал! Это… это…
Незнакомец запнулся. Он долго шевелил опухшими губами и, наконец, прошептал одно короткое слово:
– Юнг!
Тогда офицер быстро вскочил с земли. Изменясь в лице, он крикнул:
– Это я, я – барон Юнг фон Штерн! Ну, извольте говорить!
Офицер при этом смеялся и махал длинной, как бы затекшей сейчас рукой.
ГЛАВА ВТОРАЯ,
повествовательная
Тихон Турсуков верит в мудрость чернил. Круглая молитва
Тихон Турсуков, человек из города Тобольска, тридцать лет проживший на берегу монгольской реки, сидел над раскрытой конторской книгой с голубыми линейками.
Турсуков крупно вывел на первой странице слово: "Монголия". Восемь букв успели уже засохнуть, и за это время Турсуков придумал, как начать свои записки; он перевернул страницу и написал на ней сверху: "Люди". Левая страница украсилась словом: "Дела".
Турсуков верил в непогрешимость бухгалтерии и мудрость чернил. Он был голубоглаз и лыс, его брови и морщины походили на китайские письмена, теплые ключицы легко высились под мягкой рубахой.
В комнате было тихо, со стен на Турсукова глядели скоробившиеся от жаркой лампы портреты Толстого и упрямого Бонапарта.
Тихон Турсуков сейчас заполнял левую страницу книги. Рука, привыкшая к монгольским знакам, выводила с трудом русские буквы.
Итак, если мы заглянем через плечо пишущего, мы прочтем в голубой книге следующие строки:
"Прожив тридцать лет в пустынной земле, я много встречал на своем веку людей достойных и низких, больших и малых. Обученный грамоте на медные деньги, юность я свою посвятил чтению книг. Питал я интерес не малый к творениям философов и просто рядовых писателей и вынес из всего этого глубокое мое убеждение о человеке.
Изучая жизнь великих людей, начиная от Будды, Христа и кончая Тамерланом, Наполеоном и графом Львом Толстым, стал я думать о том, что величие душевной природы заключено в человеке каждом, но он этого величия не сознает.
Вправду, разве это величие, когда Наполеон в Италии целый город хотел разрушить, да еще столб с надписью поставить, в которой указать хотел, что, мол, на этом месте был город. Был, как говорят, да весь вышел. Чего хотел Наполеон этим миру сказать – понять я никак не смогу!
Выходит, по моему, что Цезарь, Тамерлан, Наполеон и подобные им люди не туда свой гений растратили.
В загробный мир я не верю, а если бы верил, то мог построить интересные картины.
Вот, например, представить такую вещь, что все эти гении собрались бы там да начали рассказывать друг другу о своих делах, стараясь друг друга переплюнуть. И в это время подошли бы туда, к примеру сказать, незнатный совсем лекарский сын Федор Михайлович Достоевский или Уатт, что локомотив изобрел, то они гениев, пожалуй, бы перекрыли. Один Уатт их своим чайником затмил бы, не говоря уже о "Братьях Карамазовых".
К чему это я все пишу? Вспомнил я сегодня об одном человеке, встреченном жизнью моей.
Придется писать все по порядку, чтобы после подумать опять о величии человеческом.
Сейчас на календаре моем 1921 год, которому уже пятый месяц идет, а этого человека я с 1913 года знаю и с тех пор думаю, что им движет, и понять не могу.
Ну так вот, как все это было. Ехал я из Улясутая в Кобдо поздней осенью 1913 года. Помню, холода стояли ранние, на седле коленки мерзнут и зуб на зуб не попадает.
Едешь и думаешь, как бы скорее в тепло попасть. Помню, застыл я здорово, добрался до станции, сижу в юрте и пью чай. В это время слышу шум какой-то у дверей, как бы кто приехал, и через минуту входит русский содержатель с бумагой в руках, не говоря ни слова, хохочет и этой самой бумагой машет.
Спрашиваю я его о причине веселости такой, а он мне в ответ бумагу тычет, а сам идет холодную воду мелкими глотками пить – до того его смех донял.
Я очки надеваю, пробегаю казенный бланк, и сам диву даюсь.
Написано там, что владелец бумаги, такой-то офицер Амурского казачьего войска, уволен в отпуск и по его желанию отправлен в Монголию для поисков подвигов и приключений.
Я хозяина спрашиваю:
– Где этот чудак сейчас?
Хозяин на меня рукой замахал, потому что в ту минуту на пороге, как ствол сохлый, человек вырос. Как взглянул он на нас, я сразу понял, что это и есть наш чудной гость.
Высокий он, помню, был и весь прямой, как степная волосяная веревка. Рыжеват, лицом бел, а глаза со стеклом сходны; бывает такое стекло – с пузырьками.