- Если не врете про хозяйство, не кулаки, - ответил Фетисов.
- Почему же меня раскулачили и выслали?
- Меня так же.
- Так вы, граждане хорошие, до конца все договаривайте.
- То есть как?
- Коллективизацию мешали проводить? Бузу поднимали, скандалили, за ружье хватались, стреляли? Или подпевали какому-нибудь богатею. Стояли за него горой? Ну?
- Какие уж богатеи в наших тощих местах? Я самый богатый оказался!
"Жлобы" засмеялись, дружно зашумели:
- Разве разбираются они, городские. Дали им директиву, они и гнут.
- В деревне ни черта не петрят: ни когда сеять, ни когда жать. Две коровы - это у них буржуй. Пустили крестьянство по миру.
- Погодите галдеть, я с Бочаровым да с Федосовым толкую, - поднял руку бывший двадцатипятитысячник. - Вы не ответили мне, дружочки.
- А что не ответили?
- Колхозы мешали создавать? Сопротивлялись?
- Будешь сопротивляться, когда добро твое отнимают.
- А колхозы твои никто в ту пору не знал, не видел. Тащут в яму - полезай. А не видно, глубоко ли.
"Жлобы" опять засмеялись, только Бочаров стоял мрачный, уперев глаза в пол. Искривился, как от зубной боли, и полез на свои нары.
- Привыкли душу мотать, черт бы вас подрал!
Разговоры о колхозах велись часто.
- Что ты можешь понимать, комиссар! - рычал Воробьев. - Мы были получше тебя. Мы людьми были, стали волками. Тебя из собственного дома, как собаку бешеную, выгоняли? Тебя в голую степь привозили и бросали? У тебя жена и дети, и старуха мать дохли как мухи на глазах? Тебе в свою родную деревню приходилось тайком приползать, будто вору-бандюге?
- Да, не приходилось. Но ведь я рабочий, потомственный пролетарий.
- Заткнись, пролетарий! - встав во весь рост, в яростном захлебе кричал Воробьев. - Скажу тебе прямо, не таясь: я всегда буду мстить, мне моя жизнь только для этого и нужна. Для чего она мне еще - семья погибла, от земли меня оторвали! И дураки - дали мало. Выйду из лагеря досрочно и буду еще злее. А здоровья у меня хватит на сто лет, я трехжильный, не то что вы, сопляки, тыща штук сушеных на один фунт. Сопляки!
В тихий покойный вечер Зимин завел разговор о нашем недалеком будущем. Он мечтал вслух. Мы вернемся, мы скоро вернемся в нормальную жизнь. В этой жизни все будет славно: работа, какую любишь, театры, лекции и просто выходные в кругу семьи.
Коля Бакин и Агошин, Петро Ващенко и Птицын, Володя и Фролов, мирно устроившись на нарах возле Зимина, как-то необычно притихли. В этой тишине раздумия пронесся по вагону свистящий голос Севастьянова:
- А нам? Нам-то небось не даешь места в этой хорошей жизни? Ликвидировали, как класс, а жить оставили. Ведь и мы, когда из лагеря выйдем, все равно будем искать себе место.
- Освободитесь от злобы, будет вам место. Останетесь врагами, не будет.
- Ох, формула! - проворчал Дорофеев. - Даже доброго пса можно обозлить до бешенства, - тихо и устало сказал он. - А как с Бочаровым и Федосовым? Какие из них кулаки?
Севастьянов пропел тонким голосом:
- Я на канале перековался вроде, но места мне опять нету.
- Хорошо, что вы тоже едете с нами, комиссары чертовы! - заорал Воробьев. - Побольше бы такими идейными набивали тюремные вагоны. Скорее бы все кончилось.
- Что кончилось бы скорее? - спросил Зимин.
- Все! Революция твоя!
- Ну, этого не дождаться, хотя здоровья, по вашим словам, вам хватит на сто лет.
- Все уже прахом пошло, не видишь, слепец! Ты же сам, верный своей партии, на каторгу едешь!
- Вам не стоит себя этим успокаивать. Миллионы коммунистов на воле, они разберутся.
- Да никто больше в нее не верит, в революцию!
- Вы не верите, миллионы верят. Вы слепец, Воробьев, не я.
- Дурачки вы, комиссары, старые и молодые. Не хотите себе признаться: не получилось, как хотел Ленин, как он задумал. Разве в лагерях можно сделать людей лучше, чем они есть? Сам-то не видел, какие они, лагеря, а говоришь: освободись от злобы. Твои же товарищи всех запрут в тюрьмы, в лагеря, всех перекуют. Посмотрю, как ты сам перекуешься. Моего века хватит над тобой посмеяться.
- Я должен дать ему по морде за его подлые слова! - я рванулся к Воробьеву.
- Митя, не смей! -Фетисов перехватил меня и крепко держал. К нему подскочил и Володя.
- Вы слышали, Воробьев, ответ Мити? - спросил Зимин.
- Дурачок, - пробормотал Воробьев. Он даже не пошевельнулся.
Сашко разинул лягушачий рот.
- Ах ты, воробышек! Мы же тебя на куски растащим. У нас руки-то железные, взгляни.
- Пустите! - рванулся я. Фетисов и Володя не пускали. Возле нар столпились Коля Бакин, Агошин, Мякишев, Ващенко, Птицын.
- Здесь каждый говорит, что хочет, не на воле, чай, рот не зажмешь, - рассудительно толковал Севастьянов. - За каждое слово бить - морд не напасешься.
- Нас помилуйте! Дайте уйти! - испугался старик Кровяков. И он и другие соседи торопи-лись прочь от схватки.
- Мальчики, шухер! Парад ретур с понтом! Фраеры собрались драться. Черти политики, не робей! - это урки шумели, обрадовавшись скандалу. Они уже приготовились к зрелищу, чинно рассевшись на своих нарах.
- Оставьте, Володя, - внушительно сказал Зимин.
Рукопашной не дали развернуться. Фетисов и Зимин укоряли нас, словно школьников. К чести Воробьева, он и сам в драку не полез и быстро усмирил своих. Все разбрелись по своим местам. Урки остались разочарованы мирным исходом конфликта, некоторое время они еще продолжали обсуждать событие.
Мы с Володей настроились на сон. Но я все не мог успокоиться. Прислушавшись, убедился: дискуссия не кончилась, она просто раздробилась.
- Мужицкий вожак не так уж глупо сказал: всех идейных сунуть в тюрьму - и революции конец, - глухо гудел Дорофеев.
- Мысль-то очень уж не новая.
- И справедливо он сказал: в лагерях не сделаешь людей лучше.
Из другого конца вагона докатывался густой рык Воробьева:
- И комиссары обречены, однако не понимают, хорохорятся. Я прошел медные трубы, все видел и все узнал, и говорю: крестьянству сломали хребет, теперь его ничем не склеишь. Без крестьянства нет России. И мы все обреченные…
Я лежал и думал. Хорошо, обошлось без драки. "Мальчишеский способ решать кулаками все проблемы", - упрекнул меня Зимин. Соседи мои похрапывали, вагон затих, а я не мог заснуть, голоса продолжали гудеть. Воробьев: "Были получше вас…" Севастьянов: "Ежели нет нам места в жизни - убивали бы, что ли?" Бочаров: "Лошадь и две коровенки. Кулак я или не кулак?" Епишин: "Речу я сказал… Протокол записали на меня".
Людей, расположившихся на одних нарах со "жлобами", мы с Колей определить затрудня-лись. "Ни богу свечка, ни черту кочерга". Правда, у Ланина была 58 статья, но ничего больше о нем мы не знали.
На чьи-то расспросы он отделался шуткой:
- Считайте, меня здесь нет. На поверке я присутствую, чтобы конвой не волновался, затем исчезаю.
В самом деле, он лежал, закутавшись в свою боброво-хорьковую шубу, и никак себя не выказывал. Вылезал редко, когда на площадке возле параши и у печки никто не торчал, то есть когда все спали. Однажды он принялся оживлять чахнувший огонь в печке и совсем приглушил его. С двух сторон заворчали - Агошин и Мякишев, признанные наравне с Володей авторитеты по части обращения с огнем.
- Что вы хотите от инженера-теплотехника, если он вредитель? - возразил Ланин и быстро убрался на нары.
По этой реплике вагон узнал: в его прекрасной коллекции жил-был и вредитель. Нелюди-мый, невидимый и неслышный инженер особенного интереса не вызывал. Им всерьез заинтересо-вался только Петров, до и то из-за хорьковых хвостиков, и еще Зимин по свойству любознатель-ного характера. Он без успеха пытался подъехать к Ланину.
- Не верю, что я вам чем-то интересен, - нелюбезно отрубил тот. - А если и так, то для знакомства, согласитесь, нужна взаимность.
- Разумеется, - улыбнулся Зимин.
- У меня к вам нет интереса. И ни к кому. Извините.
Зимину пришлось развести руками и отчалить.
Про Пиккиева и Кровякова беспощадный Коля сказал:
- Божие одуванчики. Не доедут.
Тот и другой были в преклонном возрасте, дряхлые и слабые. Кому они помешали, в чем провинились?
Пиккиев отрекомендовался официантом. На расспросы Коли охотно рассказывал: служил в ресторане, в трактире, в гостиницах.
- Противное занятие, - решил Коля.
- Отчего? - удивился Пиккиев. - Очень даже наоборот.
- Эх ты, "чего изволите"! Суют тебе в ладонь монеты, а ты изгибаешься и благодаришь. Тьфу!
Бывший официант держался, видимо, иного мнения, однако постоянное желание подлажива-ться заставило его поддакнуть. Привычка услужать и сгибаться очень подходила его невзрачному бесцветному обличию.
Последние годы Пиккиев служил на даче у какого-то большого начальника, выполнял обязанности сторожа, истопника и садовника. Участок громадный, сад и цветники разрослись, сил не прибавлялось, старик не справлялся. Хозяин все чаще сердился и в конце концов уволил его. "Уходи, уезжай, не мельтеши больше", - распорядился он. А куда деваться? Пиккиев продолжал мельтешить, жил себе в сторожке при даче.
- Слезы мои надоели, - рассказывал Пиккиев. - Хозяин подвел под меня статью.
- Пришил дело?
- Да, пришил. Сказал: бездельник, жулик, украл вещи.
Похоже, только еще похлеще случилось с Кровяковым. Крупный и рыхлый, он шагал неуве-ренно, будто на глиняных ногах, хватаясь руками за нары. Красноватые, как у плотвы, глаза и сумчатые веки, склеротические сизые щеки и нос, бесформенный, часто мокрый рот, морщины на лбу, на лице, на шее.
Вдобавок запах от неопрятности. Не верилось, что Кровяков в прошлом матрос, ходил когда-то на "Орле". Старый доходяга.
Несколько лет назад Кровяков вышел на пенсию, жил с детьми - то у дочери в Новороссий-ске, то у сыновей в Москве. Появились внуки, нашлось симпатичное занятие - гулять с малыша-ми. Потом внуки научились обходиться без старика, бывший моряк стал совсем бесполезен. Дома теснотища, не найдешь свободного угла. Раньше его наперебой звали погостить, теперь старались поскорее спровадить в гости. Невестки уговаривают: "Съездил бы в Новороссийск, проветрился бы у моря". - "Я ж недавно оттуда". - "Ничего, родная дочь не выгонит".
Дочь встретила ворчанием. Неделя проходит, она попрекает: "Совести у тебя нет. Не видишь, сколько у меня ртов, сколько постелей на ночь постилаю?"
Вернулся к сыновьям, скандал. Тесновато в двух комнатах, верно, одна вовсе крохотная и темная. Но жить-то надо, в тесноте, да не в обиде. Тем более жилплощадь старика. Невестки после очередной поездки в Новороссийск сообщают: "Между прочим, ты теперь без прописки, домоуп-равление тебя вычеркнуло". - "Как без прописки, как вычеркнуло?" - "Так. Приходили из милиции с проверкой, тебя нет. Выговор нам сделали: обманываете, никакого старика у вас нет, третий раз приходим. И вычеркнули из домовой книги.
- Думаю, какая разница, с пропиской жить или без прописки? Много ли осталось скрипеть? Наплевать на домовую книгу? Не выгонят же собственные дети из-за какой-то домовой книги? - Кровяков трясет головой, будто удивляется. - Выгнали! Когда был в Новороссийске, приходили из милиции проверять. Невестки сказали: уехал к дочери насовсем, больной и вообще скоро умрет. Дали кому-то взятку и жилплощадь переписали на себя: старшему сыну комнатку побольше, младшему - поменьше.
Вскоре приходит опять проверка, предъявляют мне ордер. "Нарушили закон о паспортиза-ции, живете без прописки. Собирайтесь". А у невесток все уже приготовлено, только похныкать осталось. Причитают, внуков ко мне подталкивают: "Поцелуйте дедушку, он уезжает". С сыновья-ми даже не попрощался - на работе были оба.
- Хотите, напишем сыновьям письмо? - предложил я.
Старик обрадовался. Я нашел бумагу. Писал под диктовку старика, а сердце ныло. "Дорогие мои, дорогие, не думайте обо мне плохо, я не виноват". Кровяков плакал, слезы обильно заливали его широкое лицо. Я склонял его на гнев, а старый матрос все слал поклоны, поклоны, просил поцеловать внуков, мечтал "хоть погладить по головке".
История Кровякова словно ударила нас. Неужели такое возможно? Но врать старый не умеет!
- Король Лир, - вздохнув, сказал Володя. - У него к тому же нет Корделии, нет Кента.
- А мы? Давайте будем ему за Кента и за Глостера.
Мы старались пособить старику чем можно. Подкармливали его. Каждый, наверное, думал о своих - поможет ли моим кто-нибудь?
Прозвище Король Лир приклеилось к матросу, хотя я возражал: не надо прозвища. Володя удивлялся - почему не надо, прозвище обидно для его детей, не для него. Я не мог объяснить, что меня мучило. По-моему, прозвище обидно не только для его детей. Если дети унижают отца и платят ему злом за добро, если они выгоняют отца из дому, плохо не в одном только доме.
Сосед Кровякова, ярко-рыжий, постриженный по-солдатски Агапкин Антон отличался неразговорчивостью. Обращение "Иди ты…" с прибавлением слов, которые не пишутся, было у него излюбленным. Почему-то Агапкин именно меня избрал для неожиданного прилива откровен-ности. Мы оказались вдвоем возле печки, и он заговорил не глядя на меня:
- Москвич?
- Да.
- Заводской?
- Да.
- На заем пятилетки подписался?
- Все подписались, и я, конечно. А что?
- "Все"! Я как раз не подписался.
- На заводе работал?
- Спроси лучше, где не работал. В шахтах, на руднике, в совхозе, на железной дороге. В Луганске, в Курске, в Орле, в Ельце. Долго не мог усидеть на месте, словно бес меня тащил куда-то.
- Почему?
- Разве я знаю? Характер тяжелый, с администрацией лаюсь. Не люблю, понимаешь, несправедливости. Мне бы работать на земле. Самостоятельно чтоб, ни от кого не зависеть.
- Вам в колхоз надо бы.
- Как же туда вернешься, если мы с батей ушли оттуда в трудный момент от голодухи? Выходит, с деревней расплевался, к городу не прибился.
- Значит, из кулаков?
- Нет. Батя был самый бедный. Лошади сроду не имел, в батраках ишачил. Когда совсем худо стало и мамка померла, мы с батей двинули на шахты. Там, конечно, тоже не сахар. Но не голодали хоть. Только вот батя мой захворал и помер. Я поплакал, взял свои нешиша и стал бродяжить. Месяц потружусь, на скандал напорюсь и опять в бродяги. Добродяжился, меня предупредили, заставили на завод устроиться. Месяц-другой прошел, я поскандалил, всех облаял как мог, на заем не пожелал подписаться. Меня уговаривают, а я кобенюсь: дело, мол, доброволь-ное, катитесь туда-то. Мне и показали "добровольное". Вот и еду.
- Да, неладно вышло.
- Сейчас все грызу себя: ах, чудило ты, чудило. В деревню надо было возвращаться. Ведь ни я без нее, ни она без меня не можем никак. Жил бы себе, трудился бы на родной землице, привык бы к колхозу.
- Ну, раз такое настроение, вернетесь в деревню. Срок отбудете и вернетесь.
- Да, отбудешь срок при моем характере! - Агапкин переменил тон и напал на меня за здорово живешь: - Чего это ты ко мне привязался: "неладно", "отбудете срок". Научился, сопляк, у комиссаров агитацию разводить!
- Слушайте, Агапкин, что вы вскинулись? Сами со мной заговорили.
- Ну да, заговорил. Нужен ты мне! Иди ты к едрене фене!
Вот я и представил тебе всех обитателей вагонзака. Почти всех. Один словно провалился в памяти. Мучительно старался вспомнить его, не смог.
ОДНИМ МЕНЬШЕ
- Одним меньше, одним больше, какая разница!
Такой фразой, брошенной неизвестно кем, началось новое утро. Очень рано, еще до поверки, Мякишев увидел торчавшие из-под нар суконные, с резиною боты. На обледенелом железном полу лежал мертвый Ланин. Вежливый неразговорчивый инженер умолк навсегда, и, таким образом, наш вагон потерял единственного "вредителя", о котором ровно ничего не знал.
Только теперь дошел до нас смысл позабавившей всех вчерашней сцены между Ланиным и Петровым. Инженер под вечер подозвал жулика, отдал ему свою знаменитую шубу и шапку, громко сказал:
- Товарищи, минутку внимания! Я хочу, чтобы вы все видели: я по доброй воле меняюсь одеждой с гражданином Петровым. Отдаю шубу и меховую шапку, а он мне свои вещи.
Жулик молниеносно скинул рваный бушлат, ватные штаны и шапчонку, оставшись в каких-то мятых портках и телогрейке. Столь же молниеносно надел ланинскую шубу и шапку и снова превратился в комичного царя из сказки. Опасаясь, видимо, как бы кто-нибудь опять не помешал честному обмену, кинулся на свое место и затаился, как мышь.
Посмеялись трудно объяснимой причуде инженера. Мякишев пошутил:
- Мы что, мы не возражаем, раз Петров соглашается.
- Видно, невтерпеж ему щеголять здесь в шикарном виде, - объяснил Володя поступок инженера.
Зимину, сидевшему с нами, обмен не понравился. Он заговорил с Ланиным, но получил отпор:
- Оставьте меня в покое, прошу вас.
Значит, уже вчера Ланин закончил расчеты с жизнью.
Извлеченное на свет божий (не очень яркий в вагоне), закоченевшее тело лежало на полу меж нарами, а вокруг него замерли притихшие, растерянные товарищи по несчастью. Синее лицо самоубийцы с высунутым изо рта распухшим языком было неузнаваемо и страшно, сухие, воско-вые руки согнуты в невероятном усилии затянуть потуже шнурок на шее. На безымянном пальце правой руки поблескивало обручальное кольцо.
Вагон обменивался впечатлениями:
- Как он сумел шнурком-то?
- Дай ему телеграмму на тот свет, он объяснит.
- Я говорю, тяжело такую удавку сделать.
- А ты пробовал?
- Не пробовал, но думаю, что повеситься легче. Прыгнул - и все.
- Чудак, легче! Попробуй.
- Да… Лежал и давился. И не кричал, не хрипел, чтобы не помешали.
- Хватит вам болтать-то! Устроили дискуссию.
Володя достал носовой платок и накрыл лицо Ланина. Хотел отвести от лица и уложить руки, они не разгибались, пружинно возвращались в прежнее положение. Будто подстегнутый этим, Володя полез к окошку и начал кричать конвою. Я и еще несколько человек принялись стучать. Долго не удавалось достучаться и докричаться - поезд был на ходу. Наконец нас услышали. Вернее, просто пришло время поезду остановиться.
Начкон с четырьмя бойцами забрался в вагон и прежде всего произвел поверку. Все оказа-лись на месте, только Ланин не откликнулся (начкон и его выкрикнул). Нам приказали не сходить с нар.
- Как это случилось? - спросил охранник.
Мы загалдели, зашумели. Начальник конвоя - собранный, подтянутый парень - сказал "по порядку, не хором", вынул из планшетки карандаш и бумагу и приготовился писать акт.
- Говорите вы хотя бы, - предложил он Зимину, остановив взгляд на его очках.
Зимин коротко все изложил.
- Записку не оставил?
- Нет как будто. В карманах и вещах его мы не смотрели.
- И все молчал, говорите?
- Молчал.
- А вчера по своей инициативе отдал Петрову шубу?
- Поменялся одеждой. Обратился ко всем, подчеркнул, мол, по доброй воле меняюсь.
- А не проиграли вы его? - громко спросил начальник конвоя. - Шуба-то большой цены вещь.
Зимин не сдержал улыбки: смешным показалось предположение, не участвовал ли он, Зимин, в проигрыше человека.