Удивляюсь, Митя: почему такое недоверие и злоба, почему предубеждение к любому слову? И не докажешь, что ты не верблюд. Чекисты - меч революции. Почему они бьют своих? Кого ни послушаешь: несправедливое следствие, беззаконие. Откуда взялась эта бессовестная публика, которая мнет и давит таких, как мы? Гордятся, что им поручена расправа с врагами. Они первые должны были ужаснуться: откуда столько врагов? А у них одна забота - как бы кто не оправдал-ся! Мой следователь чего только не лепил! "Корень вашей деятельности в прошлом". - "Чем не нравится мое прошлое?" - "Беспризорник, детдомовец всегда в лес смотрит. Вот и докатились". Я учился и работал, ни дня, ни ночи покоя себе не давал, тянулся к будущему. "Докатился"! Я горжусь, что я, детдомовец, окончил институт, в партию вступил. Ведь мечтал об одном: как лучше помочь моей партии, моей Советской власти. А он, гад, все оплевал, испоганил. Вот ты и скажи: зачем это, кому надо?
Больше я не могу так: лежать и разговаривать! Не могу, не могу, не могу! Надо что-то делать! Я вскакиваю и стукаюсь затылком о верхнюю нару. Тру свою глупую башку и кричу:
- Володя, нельзя же терпеть это, нельзя спокойно лежать и разговаривать! Володя, нас учили в школе и в комсомоле бороться, отстаивать свою точку зрения. Наверное, враги какие-то действуют, Мякишев прав. Надо бороться.
- Как бороться, с кем именно, Митя?
- Надо писать, надо протестовать…
- Кому писать, дурачок? Куда?
- Как куда? Советской власти… Правительству, в ЦИК. Калинину, Сталину…
- Не дойдет, - уверенно заявляет кто-то в вагоне. - Думаешь, не писали? Думаешь, один ты такой умный?
- Не один, тем лучше. Каждый из нас должен писать. Друзьям писать, людям, которым веришь.
- Блажен, кто верует…- говорит вагон.
- Молчи! Парень прав… Нельзя смиряться!
- Пусть пишет, хотя вряд ли поможет… Письма такие пропадают.
- Только не вздумай конвою отдать свои протесты, - вразумляет многоопытный и бывалый вагон.
- А как же, если не конвою? - недоумеваю я.
- Ох, простота! - стонет вагон. - Почта у нас одна: бросай своего голубя, когда подъезжа-ешь к станции или отъезжаешь от нее. Кто-нибудь обязательно поднимет и опустит в ящик. А если на самой станции кинешь, часовой увидит. Да и не подойдет к вагону прохожий, побоится. От часового твое послание пойдет к тем, кто тебя сюда упрятал.
- Значит, бросить, когда будем подъезжать к станции? А если не поднимут?
- Поднимут. Почти всегда поднимают. Люди же кругом.
- Пиши на всякий случай по три письма, по три заявления. Одно пропадет, другое легашам в руки угадает, третье дойдет. В лагере не пожалуешься, оттуда заявление не пошлешь. Так что пиши, паренек, не ленись. Ты ведь ничем не рискуешь. Хуже не будет.
- Не скажи, бывает и хуже. Этот срок не успел распечатать, а тебе новый быстренько пришьют. Нельзя протестовать, нельзя писать. Дали тебе пятерку, скажи спасибо, что не восемь и не десять. Пишешь, значит, не согласен. Ах, вы не согласны с органами! Нате, возьмите еще трояк или пятерку!
Странные вещи говорит вагон, дико слушать. Оказывается, человека можно поднять среди ночи с постели, сунуть за решетку и потом лишить права жаловаться…
- Писать? - спрашиваю я у Володи и стараюсь увидеть его глаза - серые, умные, честные глаза друга.
Володя говорит: писать. Он человек действия, и больше слов от него не дождешься. Зато действует он быстро: добывает бумагу, очиняет чернильный карандаш и тянет меня на бельэтаж, на верхние нары, к свету.
- Пиши, Митя, - говорит он, - пока остановка.
И я пишу письма и заявления. Письма - родителям и друзьям, заявления в ЦИК, в прокура-туру, в ЦК комсомола. Довольно долго я пишу, хозяева мест у окошка скандалят, но Володя как скала.
- Не обращай внимания на этих сявок, - успокаивает он меня.
Мы убеждаемся: за один прием с задачей не справиться. Спрыгиваем вниз, жуем пайку, пьем кипяток и опять забираемся к окошку.
Кончается мой день, тюремный день рождения. А ночью во сне я все пишу и пишу свои пи-сьма. Все горит во мне. Днем я снова пишу и пишу, на каждой остановке. Не успокоюсь, пока не отправлю. Пишу по три письма, по три заявления, не меньше. Володя не устает меня одергивать:
- Яснее пиши, не торопись, следи за почерком.
И я переписываю листочки заново.
Мой пример взбудоражил кое-кого в вагоне. Выпрашивают бумагу, ждут, когда я закончу свои писания и освобожу место.
- Что ты канителишься? Давай быстрее.
А Володя говорит свое:
- Не торопись, дело серьезное. У него в руках уже несколько моих посланий, он сам их укладывает треугольниками.
- Ну-ка, прочти это письмо, - командует Володя.
- "Дорогой мой друг Боря, - читаю я тихонько. - Меня постигла беда. Я арестован без всякой вины. Меня осудили без суда на три года, и сейчас еду в тюремном вагоне в лагерь - отбывать срок наказания. Пишу тебе и другим друзьям, чтобы вы знали: я ни в чем не виноват, был и остаюсь честным человеком, комсомольцем. Хочу подробно описать допросы и все мои злоключения, ты сам поймешь: происходит недоразумение. Мы в тюрьме считаем, враги творят беззакония. Надо, чтобы об этом узнали в правительстве. Надо протестовать…"
Наконец мои письма готовы. Теперь мы ждем большую станцию. Целый день поезд оста-навливается на разъездах, на маленьких станциях, не внушающих доверия. На следующее утро оказываемся на станции Яя и решаем - здесь!
- Два "я" - это внушает доверие, - улыбается Петро Ващенко.
Ждем, жадно ждем, когда состав тронется. Ждать приходится долго, несколько часов, сил нет ждать. Мы лежим на своих местах внизу. Вот вагон заскрипел, закряхтел, залязгали колеса. Пора!
- Подожди, не торопись, - сдерживает Володя.
Потом он чуть подталкивает меня в спину. Я кидаюсь к окошку и один за другим, один за другим бросаю треугольники. Мои письма на волю - голубями, голубями надежды! - летят, трепещут в воздухе и опускаются на землю. Пусть их поднимет добрый человек!
- Теперь ты пиши, - заставляю я Володю.
Я отправил своих голубей, и мне стало легче. Видно, у меня такой характер: делу только начало, а я уже радуюсь, будто довел его до конца. Письма еще лежат на земле, они еще не попали в руки хорошего человека, они долго еще будут идти. А мне уже сделалось веселее. Оптимист ты, Митя.
Шутки шутками, но отныне я буду неотступно, днем и ночью, каждый час думать о своих письмах. В тысячах вариантах буду представлять себе: вот неизвестный поднимает с земли конверты, рассматривает и опускает в почтовый ящик.
Сколько идет письмо до Москвы? Считай, столько, сколько идет до Москвы поезд. Сколько идет поезд? Если вроде нашего, то долгонько, мы едем восемнадцатый день. Пассажирский от Владивостока до Москвы - целых девять суток. Отсюда - четверо, не меньше.
Хорошо, пусть неделю летят мои голуби до Москвы. Через неделю, через шесть дней, через пять, через четыре дня, через три, через два, через один, сегодня мои письма попадут в руки отца и мамы, в руки товарищей. Как будут потрясены они, получив мои измазанные треугольники (ведь им пришлось изрядно поваляться, пока их подняли). Как взволнуется мама! Пусть лучше письмо попадет к отцу, если он, конечно, приехал.
Мысль об отце самая мучительная. Что он думает обо мне? Я подвел его, наверное. Он старый большевик, а сын угодил в тюрьму. От этого можно умереть. Но он не поверит, никак не может поверить. Он меня знает, я все равно, что он сам. А теперь он узнает обо мне из письма. И начнет хлопотать.
Друзья тоже не останутся в стороне. Боря Ларичев получил письмо утром и, хотя он только, пришел с завода и выходить ему в ночную смену, сразу же собрался и побежал на завод. Надо немедленно показать письмо Ване и Дронову.
- Видишь, мы с тобой говорили, что с Митей произошла какая-то ерунда! Так и есть.
Ваня в ответ тоже вынимает из кармана письмо. Они советуются, как лучше действовать. В цех приходит Дронов - тоже с письмом. Теперь они советуются втроем. Решено: Борис, посколь-ку он свободный, пойдет узнавать, какой порядок существует для заявлений. А еще лучше узнать адреса, Борис поедет, все выяснит и опустит заявление в ящик (там вроде бы висят ящики). Дро-нов же с письмом, которое адресовано ему, и с заявлением Мити, вложенным в конверт, пойдет на прием (слышали, что есть приемная у Калинина, в прокуратуру тоже, наверное).
- Нужно хорошую характеристику от завода приложить, - говорит Борис. - Мы, слава богу, знаем Митьку как облупленного.
- Характеристику подпишет Пряхин - от дирекции, я - от месткома и Курдюмов - от комсомола, - рассуждает Дронов. - Мы тоже, слава богу, его знаем.
- А согласится подписать Курдюмов? - сомневается Ваня.
- Ты с ним поговори, он тебя послушается.
- Он и так подпишет. Разве Коля не знает Митю? Он же его принимал в комсомол.
Вот так я представил себе, как мои письма пришли к друзьям.
Теперь, спустя много лет, жена спрашивает:
- А на самом деле как было? Ты знаешь?
Да, я знаю. Почти все письма попали в добрые руки и дошли по адресам. Недаром я писал с запасом: одно пропадет, второе пропадет, третье достигнет цели. И домой, и к друзьям прилетели все мои голуби.
- Ну а родители? Что им удалось сделать? Ведь отец многое мог.
- Его арестовали раньше, чем меня. По дороге в командировку.
- За что же его?
- Он был реабилитирован после, в 1955 году… значит, ни за что. Ничего не удалось узнать толком. Будто бы заступился за невинно пострадавших. Больше мы отца не видели. Даже и не знаю, сказали ему о моей беде или нет.
- Боже… Как же мать перенесла…
- Мать получила мои жалобы, собралась с силами и пошла по своим друзьям. Она очень надеялась на одного из товарищей отца. Он был известным человеком. Прочел мои послания, вздохнул и сказал: "Все бесполезно. Я не буду хлопотать и тебе не советую". - "А Митя пусть сидит?" - "Мите не поможешь". - "Но как же с этим примириться? Лучше не жить. Наша власть не должна, не может так поступить с чистым, хорошим мальчиком!" - "Думай, как хочешь. Я тебе все сказал. И имей в виду: я ничего тебе не говорил".
- Митя, я прошу. Очень прошу. Хватит, не терзай себя.
- Ничего. Считай, все уже давно перегорело. А ты должна знать… Сыновья тоже, со временем. И я хочу тебе сказать. Я счастлив, что друзья не побоялись вступиться за меня, не захо-тели остаться в стороне. Следователь понимал, чем можно прикончить меня, когда утверждал: "Они отреклись от вас". - "Не верю я, не верю!" - кричал я. "Можете не верить, но они отрек-лись".
На миг я смутился: а вдруг пучеглазый говорит правду? Было же у нас на заводе в тридца-том году, когда мы отреклись от товарища за то, что он скрыл свое социальное происхождение. Осудили его, даже не поговорив с ним. Его прогнали с завода, и он исчез без следа.
Моим друзьям пришлось туго. Коля Курдюмов провел на собрании мое исключение из ком-сомола и дико разозлился на Борю и Ваню, когда они пытались заступиться. Конечно, не захотел подписывать характеристику, требовал, чтобы Ваня и Боря не вмешивались. "Наши органы зря не посадят! - кричал он. - В душу человеку не влезешь. Казался хорошим, оказался гадом! Вообще очень уж он ершисто всегда держался, ваш Митя. Вон у него и отец сидит. Бросьте вы это дело". - "Бросать нельзя, Коля. Это наш товарищ, - негодовал Борис. - Тем более надо ему помочь, если с отцом беда".
А Курдюмор проявлял бдительность: "Враг хитер. Враг сумел повлиять на многих". - "К Мите это не относится", - сказал Ваня. "Ты тоже поддался на удочку?" - набросился Коля на своего ближайшего помощника. "Я не верю в Митину вину, я тоже за него ручаюсь". - "Ну, смотрите! Пожалеете потом! - пригрозил Коля. - Придется и вас обсудить".
И в завкоме, несмотря на авторитет Дронова, не поддержали ходатайства моих друзей. "Очень уж вы его тут расписали, прямо орден ему давай". - "Но ведь правда. Митя заслужил такую характеристику". - "Ох, лопухи! Он же притворялся, а теперь его разоблачили. Вы же не знаете, что он натворил, может, он из тех, кто стрелял в Кирова". - "Стыдно вам наговаривать на Митю Промыслова!" - возмущались ребята. Но с ними не захотели больше разговаривать. Характеристики и прошения подписали на свой страх и риск Пряхин и Дронов. Ребята тоже поставили свои подписи: "Б. Ларичев, И. Ревнов". Они приложили эти бумаги к моим жалобам и отнесли в прокуратуру. В Центральном Комитете комсомола с ними разговаривал угрюмый и не очень молодой человек. Он сердито сказал: "Чекисты знают, что делают. Какие же вы комсомоль-цы, если не верите чекистам?" - "Мы верим чекистам, но случилась ошибка". - "Ваши бумаги я брать не буду, и вообще считайте, что вы к нам не приходили". Ребята потребовали дать ход жалобе. Угрюмый записал их адреса и многозначительно сказал в заключение: "Ну, смотрите".
Дронову пришлось долго стоять в очереди на прием, но свидания с Калининым он так и не добился: Михаил Иванович болел. Бумаги принял один из референтов и неопределенно пообещал: "Доложим". Дронов вспомнил про своего дружка по 1-й Конной, занимавшего ныне высокий пост. Свидание было теплым, товарищ внимательно все выслушал и просмотрел бумаги, однако помочь ничем не смог. "Знаешь, Григорий, это не по моему ведомству. Толку не будет, если я встряну".
Нет, не зря, не зря я посылал из вагона своих голубей, не зря. Освободить меня друзьям не удалось, но разве это их вина? Они не побоялись риска и неприятностей. За все это им земной поклон.
И я верю: таких людей было много. Они тоже не смогли остаться в стороне, получив письма от своих друзей. Им тоже земной поклон!
Раньше я спрашивал себя: интересно, что все-таки делали в разных приемных и канцеляриях с нашими письмами и жалобами? Сжигали их, что ли, не читая? Или подшивали к делу?
Я спрашивал себя: что за люди занимались этим? Взглянуть бы в их лица. Взглянуть и спросить: как это вы могли спокойно разглядывать, читать, подшивать в папки или сжигать наши окропленные кровью письма, наши отчаянные жалобы, наши вопли и стоны?
ПОЗНАКОМЬТЕСЬ: ВОРЫ!
Петров Иван, 41 год, сторож, он же вор;
Редько Валентин, 23 года, шофер, он же карманный вор;
Костин Сергей, 21 год, разнорабочий, он же наводчик;
Кулаков Афанасий, 26 лет, кладовщик, он же домушник;
Мурзин Петр, 22 года, дворник, он же взломщик.
Эта пятерка воров, или уркаганов, или блатных, или "человеков" (как они сами себя называли), или "тридцатипятников" (по номеру статьи Уголовного кодекса) размещалась над нами, на верхних, "аристократических" нарах, которые они сразу по-хозяйски освоили в минуты общей растерянности при посадке этапа в вагоны. Кроме урок наверху лежали "язычники" Бакин Коля, Феофанов Паша и Кокин Лева; о них я уже рассказывал, поэтому их нет в списке. Девятого я просто не помню.
Среди урок выделялся их главарь, или пахан Петров, он же Ганибесов, он же Мухортов. Собственно, рассказать надо именно о нем, так как остальные, хотя и обладали воровскими квалификациями и стажем, во всем ему подчинялись и свои делишки обделывали по его указке. Как я понимаю, Петров был опытным рецидивистом, жизнь его проходила лишь днями на воле и долгими годами в тюрьме.
Понятно, люди отличаются друг от друга, один на другого не похож. У воров нашего вагона мне хочется отметить то, что делало их похожими. Я имею в виду не общую для всех привычку к жаргону, при которой "человеки" забывают родной человеческий язык ради "фени". И не их свойственную большинству постоянную готовность к истерии и наигрышу, способность в любой момент взбелениться. И не одинаковую у всех развинченность походки и движений, и любимый костюм, в котором есть что-то от наряда цыган: сапоги с отвернутыми голенищами, длинные рубахи поверх брюк с веревочными поясками, жилет без пиджака. И не нарочитую браваду, внешнюю грубоватую независимость при всегдашней внутренней настороженности.
Гораздо важнее другое - единый и похожий путь от законной жизни к паразитизму уголов-ной среды. Общая у всех психология: нынче гуляй, завтра - неизвестно. Неизбежные, сколько ни хорохорься и ерепенься во хмелю, страх и тревога за следующую же минуту существования. Общее неверие в иную судьбу, неверие в возможность оттолкнуться от зыбкого берега блатных и приплыть к твердому берегу честной жизни.
Володя Савелов очень сердился, когда я начинал рассуждать о ворах как о социальной беде общества, о жертвах войн и трудных годин разрухи. Он не хотел задумываться о причинах, сделавших обычного человека отщепенцем.
- Для меня жулик и буржуй одно и то же, - говорил Володя. - Оба паразиты, жулик, по мне, даже хуже. Жулик всегда трутень и разрушитель. У нас возятся с урками, заигрывают с ними, перековывают. Урки пользуются этим и потихоньку смеются над своими воспитателями. Я твердо знаю: никакая перековка жулика невозможна! Человек по природе честен, и быть честным не должно составлять усилий.
- Ты сам себе противоречишь, - спорил я. - Если человек честен от природы, откуда же воры вообще?
- Откуда? Ты осел, - возмущался Володя. - Быть честным - значит трудиться каждый день. Легче воровать. Раз удачно украл - неделю или даже месяц хорошо живешь. Самое страш-ное в воровской кодле - это ее зараза, влияние на молодых.
Володя говорил с волнением, необычным для него. Я даже поразился. Видно, он когда-то хлебнул горя с урками.
Обычно жулики неохотно рассказывают о себе, стараются от вопросов отделаться насмеш-кой. Ко мне они относились хорошо за чтение стихов Есенина, которого считали своим поэтом и любили рассказывать о нем разные легенды. Мое любопытство забавляло жуликов. Да и атмосфе-ра общей откровенности, видимо, влияла и на них.
Костин и Редько не помнили своих родителей - были детьми войны. Мурзин ушел из дому, так как у матери он был шестой - надоело голодать, отец погиб в гражданку. Кулаков Афанасий удрал от мачехи. Все они прошли школу беспризорничества, детские приюты и детдома. Все побывали в колониях для несовершеннолетних. Все с детских лет прошли выучку у старших урок, начинавшуюся с пустяков: "Дам десятку, если окажешь маленькую услугу". Довольно быстро приходила сноровка.
- Приемы такие: в одной руке шило, в другой безопасная бритва и чтоб кругом тесно, толкучка, - ухмыляясь, рассказывает Редькин. - Попался, сразу реви во весь голос: нет матери, нет отца, три дня ничего не ел. И слезы, чтоб были самые натуральные, тем более травишь ведь сущую правду. Когда верят, когда нет. Когда не верят, ведут в милицию - значит привод, посылают в детдом на перековку.
- Вот и хорошо, детдом плохому не учит.
- Но нужно сидеть за партой, нужно работать.
А не работать и не учиться легче. Когда ты с воровской кодлой, жить веселее. Каждый день кому-нибудь да пофартит, вот и гуляем всей ватагой. Хорошая еда, самые лучшие папиросы. И никакой работы! А работа, она всегда трудная, и, сколько ни работай, на хорошую одежду, на выпивку и на еду по вкусу не заработаешь. Ты говоришь, детдом хорошо. Но только ты туда попал, сразу же тебя подбили на побег.
- А дальше?