Свадьбу сыграли в конце декабря, и Меншиков укатил в Петербург. Девицы Арсеньевы после свадьбы снова переехали жить к царевне Наталье. Марту Скавронскую Меншиков увёз с собой в Питер. Сёстрам сказал:
- В Питербурхе кругом одна чухна серая. Понимающую дело экономку сыскать больших трудов стоит. А Марта искусна… Считаю, что губернаторский дом она образит как ладо.
И Марта действительно хозяйство поставила образцово В посольском доме у санкт-петербургского губернатора стало всё как в лучших иноземных дворцах, чистота, что в помещении, что в белье, что в посуде, уют в комнатах, порядок в приёмных, разнообразие и тонкость в столе, довольство в запасах. Во всём и везде чувствовалась властная ручка неутомимой, чистоплотной хозяйки. Дом Меншикова хоть против других был и много богаче, но считался временным. Пётр питал органическое отвращение ко всяким официальным приёмам и церемониям, "яко отъемляющим время и без нужды обеспокоивающим". Проведение всего этого он возложил на Данилыча, поручив ему: послов принимать, банкеты устраивать, торжества - везде, где это требуется, представлять "великолепие и пышность двора".
"Вот тут и прикидывай, - размышлял Данилыч, - как знаешь выкручивайся… Одних деньжищ сколько нужно. А где их сыскать?"
Рядом с теперешним домом, на берегу Невы, он уже заложил каменный дворец с громадным садом, террасами да парадными лестницами у самой воды. Можно будет подплывать на любом корабле. А сейчас, пока что, в доме всё деревянное, правда, раскрашенное, по тёсу и под орех, и под дуб, и под красное дерево. Дом хоть сбит наспех, но прочен, широк, уместителен: большая передняя, приёмная, кабинет, двухсветное зало для танцев. рядом столовая, диванная, дальше несколько спален.
В отдельной прирубке обширная кухня, каморки для челяди, чуланы для снеди. В зале он приказал развесить веницейские зеркала, фламандские картины, прибить бронзовые пятисвечники - всё доставлено из разорённой Ливонии - в столовой установить горки и шкафы с трофейной посудой, золотыми и серебряными кубками, чашами, чарками, овкачами, болванцами. Длинный стол накрывался, по иноземному обычаю, кремовой скатертью голландского полотна, а под узкими окнами с частыми переплётами устанавливались - уже на российский манер - большие бутыли с настойками: смородинной, рябиновой, можжевеловой, черёмуховой, полынной, анисовой.
Тщательно зашпаклёванные полы - ни сучка, ни задоринки - покрашены масляной краской. Всё блестит, чистота.
В таком, хоть и временном, деревянном дворце не стыдно было принять любого посланника.
Одновременно со строительством нового дворца Меншиков заложил в пятидесяти вёрстах от Петербурга большую дачу - Рамбов, Ораниенбаум. Пётр разрешил ему набрать дворцовую гвардию для несения караулов и ещё разрешил, для представительства, сформировать из отборных, рослых солдат особый "тысячный" полк, сравняв его в жалованье с гвардией. Меншиков был назначен шефом этого полка. В это же время Александр Данилович был назначен обер-гофмейстером царевича Алексея.
"Стало быть, "представлять великолепие и пышность двора" - это раз, - загибал пальцы Данилыч, сам с собой рассуждая, - наблюдать за воспитанием царевича - два; укреплять Питербурх, строить корабли, заботиться о привозе леса, железа, извести, камня и прочего, о присылке рабочих, о поставках провианта и фуража - тут никаких пальцев не хватит считать…
Да ещё с купцами возись. Для их же пользы всё делается, как государь говорит, а они, сидни рыло воротят. На аркане их неповоротливых упрямых чертей к Неве не подтащишь. "Посмотрим" да "подождём" - вот и все ихние разговоры. В Архангельске товары гноят, а здесь, в Питере, хоть бы один захудалый амбарчик построили. Новое дело: то ли не верят, то ли боятся".
Государь нарочно прислал из Москвы двух тузов - "гостей": посмотреть Петербург, поговорить с губернатором. Приехали эти тузы поневоле, только потому, что государь приказал. Остановились на Невском подворье. На другой день всё обошли, осмотрели, обнюхали.
Встретил гостей Петербург ноябрьскими обложными дождями - лили по ночам беспрестанно; за заставами, першпективами - море тьмы, глухо шумящие невидимые леса, пронизывающий ветер, хлибкие пустые дороги. И дни не радовали. И днями было темно от туч; то и дело набегал спорый дождичек, сёк в окна, барабанил по крышам, нельзя было без накидки-плаща за порог показаться.
- Тяжело! - согласно заявили московские "гости", обращаясь к генерал-губернатору, завернувшему к ним вечерком побеседовать. - Тяжело, Александр Данилович! Такие, топи кругом!.. Как товар подвозить-отвозить?
- Не ваша забота, - склонив голову, рубил ладонью Данилыч. - Дороги построим!
Купцы Силаев Корней и Носенков Иван, московские оптовики-воротилы, низкорослые, тучные, с багровыми и широкими лицами, согнув только в поясницах свои широкие спины, сидели, ухватившись руками за лавку, сбычившись, уставивши бороды в стол. Между собой они твёрдо решили, что дело пока что не стоящее, что надобно обождать, как ещё обернётся с этим новым городом Санкт-Петербурхом, - швед-то стоит на самом пороге…
Александр Данилович тотчас всё понял. Подошёл к столу. Остановился и долго равнодушно молчал, глядя на тучных "гостей". Потом повернулся, небрежно сказал денщику:
- Иди, вели подавать, - и не торопясь пошёл было к двери.
Силаев нерешительно окликнул:
- Что ж не поговорил-то?
Меншиков остановился.
- Вижу, что путного нету, - сказал, - а болты болтать некогда.
- Да ты поди, - поднял голову Носенков, - что скажем-то.
Меншиков подошёл.
- Ну?
- Или плохо ценим заботу государя об нас? - стараясь шутить, спросил Носенков, потянув себя за цыганскую бороду.
Меншиков хмыкнул:
- Так, по-вашему, хорошо?.. К вам государь передом, а вы к нему задом! От-тлично?
Смутились купцы.
Меншиков перегнулся через стол - рост позволял, - положил купцам руки на плечи.
- Вот что, Иван да Корней… Либо с нами - тогда надо дело вершить, а как это делать, не мне вас учить. Либо… - нахмурился, в упор на каждого посмотрел, - тогда пеняйте, почтенные, на себя…
Выпрямился и, ни слова больше не говоря, зазвякал шпорами к выходу.
Не такие это были дельцы, Силаев, Носенков, чтобы не понять, как обернутся дела, если они теперь вот, вопреки желанию государя, откажутся пример показать московским купцам. Так это дело государь не оставит. Он найдёт и без них таких воротил, что охотно заложат в Санкт-Петербурге в оптовую и розничную торговлю и всё, что потребно, только бы царю угодить. Но тогда им, Силаеву и Носенкову, ожидать хорошего для себя не придётся…
Всё это прикинули именитые гости, обсудили и этак и так и, семь раз отмерив, согласно решили: переть на рожон теперь никак не годится, хочешь, не хочешь, нужно немедля закладывать в Питере большое торговое дело.
А с подвозом… Насчёт прокладки дорог нужно будет с Александром Даниловичем отдельно поговорить. Без дорог - как без рук, это он и сам понимает…
На другой день за "Австерией", сразу к северу от неё, началась планировка торговых рядов. Закладку производили Силаев и Носенков. А вечером генерал-губернатор Александр Данилович Меншиков уже поздравлял именитых гостей "с начатием дела".
10
Зимой 1703 года Пётр основал под Воронежем новую верфь - город Тавров, заложил на ней шесть кораблей, а в феврале 1704 года убыл к берегам Свири, в Олонец.
Собрался в Олонец и Меншиков. Там в это время строились два десятка шнау, десяток фрегатов, лоп-галиот "Пётр", галеры "Золотой орёл", "Фёдор Стратилат", "Александр Македонский". Подсобные на верфи железоделательные заводы Пётр решил расширить так, чтобы на них можно было лить пушки. Меншикову нужно было, проверить, как строятся суда, в чём заминки, а главное - подготовить до приезда Петра всё, что требуется для расширения на заводе литейных цехов. На верфи предстояло прожить не одну неделю, поэтому Александр Данилович решил направить в Олонец прислугу, поваров, столовые припасы, посуду, а Марту взять туда за хозяйку.
- Постарайся, как лучше, - наказывал ей Меншиков перед отъездом на верфь. - Он царь, а простой. Ты с ним веселее: смейся, шути, - он это любит. Угощать будет - пей, ему тоже нравится. А выпьет, пойдёт танцевать - завертит…
У Марты было засветились в глазах огоньки, но тут же потухли.
- Страшно, майн герр, - пролепетала она, ощущая, как лёгонький холодок пробегает по рукам и спине. - Всё-таки ца-арь!..
- Ничего, ничего… Увидишь сама… А царём не зови.
- Как же?
- Просто "герр Питер".
Марта словно куда-то проваливалась, нужно было за что-нибудь зацепиться, и она, понимая, что Александр Данилович хочет потребовать от неё что-то большее, чем от простой экономки, заминаясь, сказала первое, что пришло на язык:
- А потом… танцевать я могу, а вина ведь не пью…
- Надо учиться, - улыбнулся Меншиков. - Не пьют на небеси, а тут - кому ни поднеси!
Губы у Марты вздрагивали, и по ним она часто проводила кончиком алого языка. И глаза матовели, когда, наклонив голову со спутанными тёмными волосами, она, густо краснея, спросила в упор:
- А зачем всё-таки вы меня везёте туда?
- Показать Петру Алексеевичу, - без тени замешательства ответил Данилыч. - Всё равно увидит когда-нибудь. - Взял Марту за подбородок и, отдалённо улыбаясь, проговорил, глядя в глаза: - Что же… царь… молодой… сейчас свободен, с Монсихой разошёлся…
- Не говорите так, Александр Данилович, - пробормотала Марта, резко отвёртываясь.
Меншиков поймал её за руку, притянул.
- Ну, до этого, думаю, не дойдёт, - медленно проговорил и, поцеловав девушку в румяную щёчку, быстро пошёл, направляясь к двери столовой. - У меня он тебя вряд ли пожелает отнять, - прибавил, оборачиваясь с порога.
Так полагал Меншиков. А вышло иначе.
Дочь простого лифляндского крестьянина Самуила Скавронского, бедная, безграмотная сирота оказалась большим баловнем счастья, чем бывший коробейник-пирожник.
- Как посмотрел на неё, так и… кончено, - говорил Пётр. - Приглянулась… Хотя какой там "приглянулась" - в самую душу вошла. И чем только взяла? - делился с Данилычем.
- Эх, мин херр, - вздыхал Меншиков, закрывая глаза, - когда знаешь, за что, значит, не любишь. - И, поднимая плечо, добавлял: - Вот в этом-то и загвоздка в ихней сестре. Сам вклепался, как белогубый щенок.
- Заметно! - сказал Пётр, словно бы огрызнулся, и деланно, как показалось Данилычу, рассмеялся. - Губа не дура, язык не лопата.
- И что? - спросил Меншиков с вызовом, удивившим его самого. - Осерчал!.. Ну за что?! - жалостно вскрикнул. - За что?! За то, что мы с Мартой… отменно мы ладили?
- Дурак ты дурак, - вздохнул Пётр, с укоризной глядя в глаза. - Ведь я полагал, что ты с понятием в этих делах. Что ты хочешь? Чтобы я… Да нет! Ты, я вижу, дурак!
Меншиков взялся за шляпу.
- Что прикажешь - я всё!..
- Погоди! - остановил его Пётр.
Встал, заложил руки за спину, принялся шагать взад и вперёд.
Разговор получался несклёпистый. Данилыч примолк. Что же вымолвишь? И лицо безучастное сделал, подумав: "Уйти, не уйдёшь, и… не клеится".
А Пётр всё ходил и ходил.
- Сам понимаешь, - словно выдавил он, наконец. И внезапно нахмурился. - Слушай! - Остановился, положил руки на плечи Данилыча. - Можешь дать мне честной пароль, Александр?
Меншиков без раздумья:
- Могу!
- Дай честной пароль, что при жизни моей… Никогда чтобы с Мартой… Ни-ни!
"Ах, порченый чёрт!" - чуть не выпалил поражённый Данилыч, мгновенно подумав: "Пала слава на волка, а пастух овец крадёт", - но, вовремя спохватившись, только тряхнул головой:
- Для тебя сейчас умереть! - блеснул глазом и с привычной сноровкой прижал руки к груди.
- Кончено? - спросил Пётр.
- Кончено! - ответил Данилыч. - Честной пароль на всю жизнь! - Бойко перекрестился. - Провалиться на этом месте! Лопни глаза!
С тех пор 1 марта, день первой встречи с Мартой-Екатериной, сумевшей так сильно привязать к себе Петра, стало семейным праздником для него.
"Желаю ведать, - писала позднее Екатерина Петру, - изволили ли ваша милость в 5 число апреля [день её рождения] выкушать по рюмке водки, так же как и в 1е число марта. А я чаю, что изволили запамятовать. Прошу ко мне отписать".
11
Необходимость укреплять положение своего любимого детища - Санкт-Петербурга - заставила Петра возобновить весной 1704 года наступательные операции на западе. Там остались ещё неотвоеванными крепости - древнерусские города Юрьев и Нарва. Надо было спешить с их присоединением, пока "швед увяз в Польше", по выражению Петра.
И Шереметеву даётся приказ: "Идти и осадить Дерпт, чтобы не пропустить случая, которого после найти будет нельзя".
Фельдмаршал Огильви с другой частью армии в это время осадил Нарву. "Шумел там, - как Пётр говорил, - но пока что не сильно".
Огильви принадлежал к числу таких военачальников, которые, будучи уверены, что все нынешние войны обязаны развиваться по тем же канонам, что и прежние, подробно описанные в военных историях, мысля новые войны как повторение прошлого, плотно закрывали глаза на появившиеся позднее боевые приёмы и новые формы боевых операций. Но известно, что новое непреложно вторгается в жизнь. Вынужденные в таких случаях волей-неволей принимать это новое, они занимались приращением нового к ранее существующему, тщательно растворяя его в старом, известном. Новое учит: "Нельзя успешно наступать, если сила сопротивления врага не парализована более или менее внезапными действиями". "Чепуха! - отмахиваются они. - Классические примеры сражений - это битвы с открытым забралом!"
И когда таких генералов "внезапно", "по-новому", били, они с редчайшим упорством продолжали оправдывать свои действия, приводя известные им примеры, опять-таки из военной истории.
Какая бы неудача их ни постигала, они не изменяли своего поведения, будучи твёрдо уверены, что в следующий раз дело пойдёт на лад, - непременно!
Таков был иноземец фельдмаршал Огильви.
В качестве "государева ока" при нём состоял Александр Данилович Меншиков.
Дерпт был взят в начале июля, и Пётр тут же после взятия крепости помчался к Нарве. Туда же приказал подтянуть и армию Шереметева.
- Как Огильви? - первым делом спросил он, приехав.
- Да как тебе сказать, мин херр… - Данилыч слегка развёл руками. - Всё по часам… И встаёт, и завтракает, и обедает, и спит среди дня. И работает по часам… И на каждый шаг, - улыбнулся, потёр шею, - пример из истории… Если бы он командовал немцами, - пожал плечами, - может быть, и вышел бы толк…
Пётр нахмурился:
- А что, нашим порядок не нужен?
- Я не против порядка, мин херр, - Меншиков мотнул головой, поднял кулак. - А дерзость? А лихость? А военная смётка да хитрость?.. - Расширил глаза. - Они что, мин херр, нам не надобны?!
Данилыч опёрся на стол.
- А где они у него, у этого дарового фельдмаршала? Ведь в книжках-то ещё про каждую Нарву не пропечатано!..
- Лихость да хитрость, - это наше дело, - бурчал Пётр, вбивая свою громадную ногу в несокрушимый сапог. - Ни-че-го-о, пусть порядки наводит по военным наукам да правилам.
Встал, разминая, ноги, прошёлся по горнице.
Пётр понимал, что "дерзость, лихость, военная смётка да хитрость", о чём сейчас вот так горячо рассуждает Данилыч, могут вносить смятение в ряды неприятеля, подрывать дух даже у самого упорного, злого врага… Но преклоняться перед этими способами выигрыша сражений, как это сквозит у Данилыча, всё-таки не приходится. Все эти приёмы хороши в своё время, в своём месте и в своей боевой обстановке. А строить только на них планы больших операций - нельзя.
- Так что диспозиции, планы, - выговаривал Пётр, словно очнувшись, встряхнув головой, подходя вплотную к Данилычу, - тоже, мин брудор, надо уметь составлять!.. А этого-то у нас как раз недочёт. Пусть Огильви их составляет, а мы подправим, коли надобно будет. Науку… - взял поданный Данилычем гребень, принялся раздирать им свои густые, сбитые волосы, - науку нам, Данилыч, корить не приходится.
- Опять не то, мин херр. - Меншиков поднял с полу мокрые, сменённые Петром портянки ("портнянки", - невольно вспомнилось ему, как по-французски называл их Огильви), бросил их в угол, - я про то, что сейчас, например… вот сейчас, - поднял палец, - можно такую хитрость придумать…
- Какую?
- Пленные показывают, - начал Данилыч, - что нарвский комендант с часу на час ожидает помощи шведского генерала Шлиппенбаха, который, как они полагают, с тремя тысячами солдат стоит около Везенберга.
Пётр сел.
- Я, мин херр, ходил с драгунами по Везенбергской дороге - и, ей-ей, - прижал пальцы к груди, - на тридцати верстах-ни одного шведа не встретил!
Наклонив голову, Пётр внимательно слушал.
- Значит, - докладывал Меншиков, - ежели завести кружным путём на Везенбургскую дорогу наших солдат, одетых в шведские мундиры, и двинуть их оттуда под Нарву - вроде идёт Шлиппенбах на выручку крепости - да отсюда, на виду у нарвского гарнизона, двинуться на этого "нашего Шлиппенбаха" для отражения… А под самой Нарвой посадить засаду, преображенцев. к примеру… Чуешь, мин херр?
- Добро-о! - протянул Пётр, осклабясь. - Под Нарвой, стало быть, фальшивый бой учинить? Выманить Горна из крепости на подмогу своим? - Хлопнул себя по коленкам. - Добро!..
- А как выйдут, мин херр, наша засада у Нарвы им обратный ход и прикроет…
От удовольствия Пётр крепко тёр руки.
- Ей-ей, брудор, добро!.. Подмигнул:
- Та-ак… Стало быть, я за Шлиппенбаха пойду, ты будешь меня "отражать", а около Нарвы, в садах, мы Ренне посадим с драгунами!
Вскочил, обнял Данилыча, завертел…
У Данилыча в жизни и никогда-то не было досуга заранее, неторопливо обдумывать план действий, а темперамент и мало к тому охоты внушал. Так получалось, что спешность дел, неумение, а иногда и невозможность выжидать, подвижность ума, необычайная наблюдательность - всё это приучало его на ходу изыскивать средства к исполнению возникающих замыслов и без колебаний решаться на их выполнение. Пётр его понимал, он также не имел ни досуга, ни привычки к систематическому размышлению об отвлечённых предметах, а воспитание не развило в нём и наклонности к этому. Но когда среди текущих дел он сталкивался с новой задачей, вопросом, он своей прямой, здравой мыслью тут же легко и просто составлял суждение о необходимости, целесообразности и путях разрешения их. И в других он это особо ценил. "Орел! - хвалил он Данилыча про себя. - Хорошая у него, мёртвая хватка!"