Молодой малый рассмеялся добродушно.
– Уж не думаете ли вы, Неонила Аркадьевна, что я хитрю, лукавствую. Я же вам на это ответил, что считаю Сергея Сергеевича ехиднее самого змия. Если может быть какая помеха в нашем деле, то, конечно, от него. Поэтому я и подлащиваюсь к нему, чтобы он мне поведал откровенно как преданному лицу, есть ли у него какое подозрение. Если бы вы послушали, что я ему говорю о себе и о вас, так ахнули бы! Я ваш заклятый враг! За то и он со мной откровенничает. Поэтому я и знаю, что он теперь и не помышляет о том, что мы собираемся учинить.
Конечно, молодая девушка вполне поверила объяснению Неплюева и успокоилась. На ее вопрос, что думает Никифор об успехе их предприятия, он еще добродушнее рассмеялся.
– Понятное дело, что убежим и обвенчаемся. Ведь это так мудрено кажется, особливо вам, девице. А чего же проще? Вы выйдете в сад и в поле, а князь приедет вас ждать. А там доедем до храма, обойдете вокруг аналоя три раза – и всему конец. Ловить вас никто не собирается. Была бы одна помеха – Марьяна Игнатьевна, да и на ту какая-то слепота нашла…
– Слепота ли это? – возразила Нилочка тревожно.
– А что же другое-то?
– Меня смущает Маяня… Она будто все знает и помогает.
Никифор махнул только рукой на такое странное подозрение.
Через день после этого разговора Неплюев был вдруг позван к опекуну.
"Что такое случилось?" – думалось молодому малому, когда он шел к Мрацкому.
И, несколько озадаченный и смущенный, предстал он пред Мрацким.
Вероятно, во всем, что делал и говорил Никифор, или в злобно-умном лице его было что-нибудь особенное, так как вслед за князем и Кошевой сам Сергей Сергеевич, полный сомнения, стал опасаться, не проводит ли его за нос головорез Никишка.
– Что прикажете? – спросил Никифор, пытливо вглядываясь в лицо старика.
– А видишь ли, – улыбнулся ехидно Мрацкий, – мысли такие мне в голову пришли… Хотел у тебя спросить: боишься ты меня или нет? Побоишься во мне врага нажить или тебе наплевать на такого врага?
– Уж, право, не знаю, Сергей Сергеевич, что и отвечать… Не понимаю, что вы говорите?
– А пришло мне на ум, Никифор, не собираешься ли ты впрямь обвенчать князя с Нилочкой и магарыч с них получить. Княгиня Льгова может больше тебе дать, чем я.
– Как же я это сделаю, Сергей Сергеевич? Каким способом?
– Очень просто, надуешь меня…
– А я у вас спрашиваю, как же я это сделаю? Вспомните уговор. Вам будет известно, в котором часу явится князь на тройке, и будет известно, когда наша царевна выбежит из дому. И ваши же люди с вашим Герасимом будут поджидать, чтобы их ловить. А Герасим за вас душу свою прозакладывает. Как же я могу надуть вас?
– Вот в том-то и дело. Нет ли тут какой загвоздки? Так я и хотел тебе вперед сказать: надуешь ты меня, я себя не пожалею, никаких денег не пожалею, а сотру тебя с лица земли. Так-таки ничего от тебя и не останется. В этом вот тебе бог!
И Мрацкий показал в угол горницы, где висела икона.
Никифор помотал головой и улыбнулся.
– Удивительные мысли! Все вам известно так же, как и мне, а вы – бог весть что придумываете.
– Вот то-то и есть, Никифор, что не все мне известно… Ты с людьми не будешь, ты не говоришь, где будешь и как будешь орудовать. Ты, может, проведешь их другой дорогой да и скажешь, что мои люди прозевали.
– Полноте, Сергей Сергеевич, ведь вы знаете, где я буду и что я буду делать! Что же, по-вашему, мне среди ваших людей с ружьем встать да и палить по князю, чтобы пятьдесят человек свидетелей на этакое дело было? А выдадут меня, будут судить в Самаре, кто же виноват окажется? Какова мне выгода убивать князя? Понятное дело, доищутся до того, кто меня нанял.
Переговорив снова подробно с Мрацким, Никифор вполне успокоил его, уверив, что для него вернее получить от опекуна небольшую сумму денег, чем невесть какие обещания опекаемой и ее возлюбленного.
– Не сули журавля в небе, дай синицу в руки! – вот что, Сергей Сергеевич, всякий должен знать.
– Ну, а скажи, – кончил Мрацкий, – благополучно ли все это окончится… Вестимо для нас, для меня?
– Останется ли, хотите вы сказать, князь Льгов на месте? Полагаю, что останется… Может быть, убит и не будет, пуля – дура! А уж тяжко ранен наверное будет. И всякие свои ухищрения бросит. Всякому своя жизнь дорога! Коли и выздоровеет, предпочтет искать себе другую невесту-приданницу.
– Ну, все-таки лучше бы того… – выговорил Мрацкий и запнулся.
– Остаться ему на месте? – усмехнулся Никифор.
– Да, лучше бы…
– Вестимо, лучше! Да так, надо полагать, и будет!..
XXVII
Наконец наступил и назначенный день. Еще поутру явился в Крутоярск посланный из Самары и привез Никифору письмо от князя Льгова, в котором тот уведомлял, что непременно в шесть часов вечера в санях, на тройке будет ждать в поле за садом.
Никифор показал письмо Нилочке и невольно подивился, глядя на молодую девушку. Она была холодна как лед. Лицо ее было спокойно, только глаза блестели ярче: то потухали, то вновь загорались еще более сильным огнем.
"Чудно! – думалось Неплюеву. – Вырастилась здесь, как малиновка в клетке, а все-таки бой! И не на такое дело, кажись, пошла бы… На войну пошла бы. Поглядеть на нее, – просто годится в царицы-монархини наша крутоярская царевна".
От Нилочки Никифор прошел к Мрацкому и тоже показал ему письмо князя.
– Смотрите, Сергей Сергеевич, – прибавил он, – вы не промахнитесь! Боюсь, вам бы не сплоховать!
– Что мне плоховать? Мое дело не мудреное, – отозвался Мрацкий. – Мои люди в срочный час в засаде будут.
От Мрацкого Никифор прошел в горницы Бориса и точно так же предупредил его, что ввечеру должно совершиться давно задуманное.
Здесь, в горнице Щепина, Никифор совершенно изменился. Говоря с Борисом, он сразу стал сумрачен, ни разу не поднял глаз на молодого капрала.
Кратко и сухо объяснившись с ним, он глухо прибавил:
– Помните же, Борис Андреевич, ваше дело – вместе с Неонилой Аркадьевной выйти из дому и провести ее в конец сада и посадить в сани, – больше от вас ничего не требуют. Коли вы в последнюю минуту струсите и не пойдете, то это будет с вашей стороны подлый обман.
– С чего же вы взяли, что я струшу? И чего мне трусить? В церковь я не поеду, вперед говорю… Прежде хотел, а теперь… не могу. Почему, не скажу вам, – грустно проговорил Борис. – Мне одна забота, что я все-таки, выходит, решился обманывать родную мать… ну, да бог даст, она простит! Зато я угожу и Нилочке, которую люблю как брат, и князю, которого тоже люблю… Что ж может меня остановить?
– Вот этого-то я и опасаюсь! – выговорил Никифор, не поднимая глаз. – Малодушие простое вдруг помехой будет… Как придется идти к Неониле Аркадьевне, струсите и на попятный, и все дело будет проиграно. Не может же она одна бежать через весь сад в потемках?! Уж лучше прямо теперь откажитесь, я вместо вас ее проведу. Тогда вы возьмитесь за мое дело – глядеть здесь, чтобы погони не было, а если будет, чтобы погоне из дома помешать.
– Нет, уж как сказано! – решил Борис. – Я в шесть часов ровнехонько заставлю Нилочку собраться и идти. И доведу ее до князя. Но дальше я ни шагу. А я так боюсь, как бы вдруг у нее робость не явилась.
– Ну, а я думаю, извините, единственный человек, который нам все дело может испортить, – это Борис Андреевич, который по малодушию в урочный час, вместо того, чтобы помогать, будет вот тут в горнице ахать, ахать да плакать, сам себя срамить. И ни шагу из своей горницы. От вас это станется!
– Вы не имеете никакого права говорить так, – обиделся наконец Борис. – Я даю честное слово, что свое дело сделаю. Да и, повторяю, бояться мне некого и нечего! В храме меня не будет, впредь говорю…
– Ну, ладно, давай бог! – произнес Никифор по-прежнему сумрачно и, не взглянув Борису в лицо, вышел из его комнаты.
И день этот пуще, чем все прежние, казался бесконечным днем для главных обитателей крутоярского дома. Он тянулся как вечность. Каждый минующий час казался целым нескончаемым днем.
Нилочка сидела у себя безвыходно, была холодна, спокойна, молчалива и не отрывалась от работы на пяльцах. Но то, что она вышивала, было совершенно спутано. Насколько казалось спокойно ее лицо, настолько смутно было на душе ее. Она горела как в огне, а сердце замирало и ныло… Мгновениями молодой девушке казалось, что она вместе со своим возлюбленным погибнет, что в этот же день окончится ее существование и его вместе с ней.
Мысль ее не шла далее калитки от сада в поле. Ей ясно представлялось, как она достигнет до того места, где князь будет ждать ее. Но что будет далее, она никак не могла представить себе.
Борис был тоже смущен, избегал разговаривать с матерью и не решался даже посмотреть ей в лицо, но вместе с тем какая-то непонятная тоска грызла его. С той минуты, что Никифор показал ему письмо князя и он узнал, что в этот же вечер непременно состоится похищение, – странное, необъяснимое чувство напало на молодого человека.
Он долго просидел у себя около окна, глядя на покрытую снегом окрестность, и все представлялось ему унылым, печальным. Побывав на минуту внизу, в горницах Нилочки, он снова вернулся к себе и снова просидел часа два, не двигаясь и глядя в окно.
Объяснить себе свое нравственное состояние, какого никогда у него не бывало ни в Крутоярске, ни в Петербурге, – он не мог.
Марьяна Игнатьевна не знала ничего о письме князя, но все узнала, сообразила. Она прочитала на лицах Нилочки и своего сына, что нынешний день – якобы роковой для них.
"Глупые дети, – думала она. – И на ум не приходит им, что они – куклы на потеху умных людей!"
Сергей Сергеевич сидел у себя и был угрюмее всех. Он всегда верил в успех своего предприятия. Один жених уже влюблен в Аксюту, другого похерят. Однако он тревожно обдумывал последствия того, что теперь, конечно, в точности будет исполнено Никифором. Как потом отвертеться? Во-первых, он будет отчасти в руках Никифора, у них будет общая тайна – преступление. А затем вопрос: сойдет ли с рук такое дело? Всякий поймет, кому была выгода отделаться от жениха Кошевой, за которого она сама собиралась замуж и за которого в это же время хлопочет в Петербурге у гетмана-графа прежний опекун.
Мрацкий сидел у себя угрюмо, погруженный в свои тяжелые думы, и изредка шепотом повторял вслух одно и то же:
– Не зарвался ли я? Не возомнил ли о себе чересчур? Не попасться бы мне!
Но затем он вздохнул протяжно и прибавил мысленно:
"Волка бояться – в лес не ходить!"
XXVIII
Наступили сумерки на дворе, и понемногу стемнело совсем. Потемнел и дом. Кое-где в горницах зажгли огоньки…
Огромный барский дом, большой сад, надворные строения, храм за рощицей – все имело свой обыкновенный, давний и всегдашний вид.
Но не так казалось оно двум существам, которые в эти мгновения будто томились под кровлей крутоярских палат, переживая душевные муки.
Нилочка уже часа два не находила себе места. Она двигалась без цели из одной своей горницы в другую или выходила в смежные парадные комнаты, в обе большие залы, угрюмые и пустынные, и бродила по ним, заглядывая в окно. Она озиралась на все, на горницы и на окрестность, тревожно и вопросительно, будто силилась узнать или прочесть где-либо на чем-либо ответ на вопрос: "Что будет?"
В воображении девушки рисовались картины близкого будущего, то отрадные, то ужасные…
Иногда ей представлялось, как она завтра явится сюда с мужем, как она, будучи уже по закону княгиней Льговой, смело и гордо заговорит с Мрацким.
Иногда же непонятный страх овладевал ею, и такая гнетущая тоска врывалась в сердце, как если б она собиралась идти добровольно на смерть.
Когда на больших часах в анненской гостиной пробило пять и по всем пустым горницам дома прозвучало мерно пять медленно звенящих ударов, Нилочка встрепенулась и стала прислушиваться. И каждый удар отзывался у нее в сердце. С рожденья слышала она этот бой, и никогда звуки эти не казались ей такими, как теперь… Это были странные звуки, унылые и зловещие, будто погребальные…
Слезы навернулись на глаза девушки…
– Когда будет бить шесть – что будет? – шепнула она, мысленно обращаясь к этим часам.
В то же время и Борис сидел у себя унылый, хотя с ним была забежавшая к нему Аксюта. Она знала, конечно, через него о сборах для бегства барышни. Девушка тоже была без всякой причины печальна, не имея возможности объяснить себе самой, что именно и почему лежит у нее камень на сердце.
Влюбленные сидели в углу горницы, задумавшись, и давно уже молчали.
Когда начало смеркаться, Борис заволновался. Он отпустил Аксюту и не знал, что ему делать. Идти за Нилочкой было рано, а ждать у себя урочного времени он не мог от волненья.
– Да чего же наконец я боюсь? – спросил он себя. – Не Мрацкого же? Что же он может? Ну, увезли из-под носа опекаемую – и конец! И раз Нилочка обвенчана – ему надо отсюда выбраться с пожитками, а не командовать. А матушка простит. Да и чудна она! Будто знает все. Приказала мне во всем помогать Нилочке, что та попросит, но взяла слово с меня не уезжать из Крутоярска.
Несколько ободрившись, Борис спустился вниз и, проходя через большую залу, увидел в полумраке маленькую фигурку у окна.
– Боринька, ты? – послышался ему голос Нилочки, но настолько изменившийся, что он не сразу признал его.
– Я… К тебе шел… – отозвался он и, приблизившись, прибавил тихо: – Шестой час.
– Скоро половина, – глухо вымолвила Нилочка.
– Что же?
– Что? – тоже вопросом ответила и девушка.
– Ты не знаешь?
– Знаю… Вестимо…
И оба смолкли, стараясь разглядеть друг друга в темноте.
– Оробела? – спросил наконец Борис.
– Нет… А страшно… – прошептала Нилочка. – Не страшно бежать, венчаться… А страшно другое. А что – не знаю.
– И мне как-то. Мрацкого я, вестимо, не боюсь. Что ж он может со мной? Я не крепостной его. На него у меня есть кулак и шпага, смотря по обстоятельствам… А я боюсь… чего – сам не знаю.
– Вот… Да… Как же, Боринька? Решаться ли? Не отложить ли?
– Пожалуй…
Нилочка схватила Бориса за руку, сильно дернула и произнесла с укором:
– Стыдно! А еще капрал столичный! Оставайся. Я одна добегу до калитки.
– Что ты… Что?.. Ты же говоришь – боюсь.
– Я тебя пытала… Ничего я не боюсь. Да и нечего бояться. А что у меня на сердце жутко, так понятное дело… Ведь мне под венец – на всю жизнь! А вот чего ты трусишь – этого уж никому не понять. Оставайся…
И Нилочка быстро двинулась чрез залу, но Борис бросился за ней.
– Я тебя одну не пущу! – воскликнул он. – Я буду здесь ждать. Одевайся и выходи.
Девушка ушла к себе в горницы; Щепин быстро сбегал к себе, вернулся вниз в плаще и в шляпе и стал ждать Нилочку у двери на маленькую лестницу, которая вела к выходу в сад.
В это же самое время к саду крутоярской усадьбы подъехали сани тройкой и стали, укрытые кустами ельника, в поле.
Из них вышел князь Льгов, прошел калитку и стал медленно ходить вдоль забора сада.
За полчаса до появленья князя здесь же, в самой чаще кустов сирени и акации, среди глубоких сугробов тихо и безмолвно сидели, укрываясь, человек двадцать дворовых людей, присланных сюда барином-опекуном под начальством его любимца лакея Герасима.
Дворня знала лишь наполовину, зачем ее отрядили. Было приказано повиноваться во всем Герасиму в деле препятствования уехать из вотчины.
Но куда и зачем собирается их помещица и истинная владелица – никто не знал. Шагах в полутораста правее от спрятанной в засаде дворни, тоже в кустах, притаился один человек, пришедший сюда прежде всех. Это был Никифор.
Он стал, пригнувшись и совершенно укрытый отовсюду. Пред ним было ружье, уже положенное на здоровый сук и верно направленное, как бы с подставки, на дорожку, по которой взад и вперед медленно и задумчиво шагал прибывший князь.
Если Льгов не подозревал, что в полумраке в сотне шагов от него скрыто две засады, то и дворня, видящая его, не знала, что поблизости от нее спрятался человек, который также следит за князем лихорадочным взором.
Благодаря звездному небу Никифор мог хорошо видеть Льгова. Уже два раза принимался он, брался за ружье, прикладывался с прицела к тихо движущейся фигуре и слегка трогал пальцем собачку… Стоило двинуть пальцем сильнее, и остро отточенный кремень, свежий порох на полке и жеребье, т. е. продолговатая свинцовая пуля, которую он чрез силу вколотил в ствол ружья – сделали бы вмиг свое страшное дело.
Но Никифор, два раза нацелившись в князя, оба раза усмехнулся. Он только пробу делал: достаточно ли видна мушка на стволе и можно ли хорошо направить дуло прямо в грудь.
"Умный человек эту штуку выдумал", – думал он, глядя на ружье.
Вдруг Никифор слегка вздрогнул, и его сердце застучало сильнее.
"Вот!" – будто сказал кто-то ему на ухо.
– Да. Ну так что же? – прошептал он как бы в ответ. – Что же? Что же? – повторил он. – Сейчас – и готово все будет…
В полумраке налево выделились две фигуры, мужская и женская, и поспешно приближались… Князь увидел их тоже и двинулся навстречу. Они сошлись вместе. Князь взял девушку за руки, как бы благодаря за решимость и сдержанное слово…
Борис стоял около них вплотную, но, перемолвившись, все трое двинулись к калитке, и Щепин отделился, идя последним…
В кустах зашумели… Послышался шелест и хряст, затем и голоса… Дворня из засады двинулась сразу…
– Лови, ребята! – крикнул Герасим.
Беглецы стали как вкопанные. Нилочка схватилась за князя, который обнял ее одной рукой. Щепин выступил вперед…
В то же мгновение гулко грянул выстрел. Борис ахнул, схватился за грудь и повалился на снег…
Дворня окружила беглецов, но все до единого человека, молча, озирались друг на друга с недоумением, будто спрашивая:
"Что это?.. Кто?!"
– Ребята? Кто же это? – раздался голос Герасима.
Чрез мгновенье все были заняты упавшим… Нилочка была на коленях около него. Князь тоже нагнулся, как бы забыв о бегстве и о нежданно явившейся толпе.
– Боринька? Боринька? – плакала девушка. – Что же это такое! Господи!
– Я… это знал… – прошептал Борис… – Конец… Скажи…
Но он не кончил и тяжело вздохнул.
– Как смели это! – с рыданием вскрикнула Нилочка на толпу, и, поднявшись, она грозно замахнулась на всех.
– Это не мы, барышня! – отозвался Герасим. – Бог весть кто! Непонятно. Пожалуйте скорее домой. А барина мы донесем. Берите, ребята…
Щепина подняли на руки. И все двинулись к дому. Нилочка пошла тоже, не думая ни о чем… И только пройдя несколько шагов, она стала вдруг озираться, будто искала кого глазами. Она искала князя. Но его не было с ней.